Заключение

Для начала - несколько слов о теме, которая весьма слабо затронута в этой книге. Василию Алексеевичу Городцеву суждено было формироваться в качестве учёного-профессионала на переломном этапе становления археологической науки. 1880-1890-е гг. - это время, когда в результате труда многих поколений, от Иоганна-Иоахима Винкельмана до Отто Монтелиуса, наконец-то возникает и приобретает устойчивые понятийные очертания археологическое источниковедение. Формальная типология, прошедшая долгий путь вызревания, обращается в основной метод, а типологический ряд - в основной источник нашей науки. На этом длительный и весьма драматичный процесс формирования археологии как самостоятельной дисциплины можно считать завершённым.

Соответственно - и это очень важно в контексте научной судьбы В.А. Городцева - корпорация отечественных археологов претерпевает в это время резкую (а потому, добавлю от себя, весьма болезненную) дифференциацию. Ещё совсем недавно, когда в качестве основного археологического источника выступал археологический комплекс, решать ключевые проблемы, стоящие перед наукой, вполне можно было и на любительском уровне. Люби археологию! А качество раскопа и характер полученного материала - дело вторичное (некоторые примеры читателю уже известны). Так что отнюдь не случайно Т. Моммзен, характеризуя первобытную археологию своего времени, презрительно называл её «невинным развлечением для участковых врачей, школьных учителей, полковников в отставке и выслуживших пенсию пасторов» [564, с. 5]. С превращением же формальной типологии в основной метод исследования учёные оказались перед проблемой формирования источниковых баз археологических культур. И вот здесь-то опираться на любителей уже не представлялось возможным.

Очень вовремя зафиксировал эту смену методологических ориентиров А.А. Спицын. «Материал, добытый раскопками, деланными на удачу, - пишет Александр Андреевич в руководстве по археологическим разведкам, - в расчете лишь на то, что не попадется ли чего-нибудь (выделено А.А. Спицыным. - А.Ж.) интересного, конечно, не безразличен, а иногда и важен, но... это материал мертвый для данной минуты, капитал, лежащий без употребления до лучших дней. Естественно, что мы проходим с полным невниманием мимо накопанных древностей, времени и значения которых не понимаем, которые ничем не отвечают нашим текущим запросам. <...> Исследователи никак не могут справиться с массою уже произведенных в России разнородных раскопок именно потому, что оне, в общем, были случайны, отрывочны, не систематичны» [583, с. 4]. Теперь нужен был не столько количественный, сколько профессиональный научный рост археологического кадра. Вот почему отныне археолог будет называться таковым не по той причине, что любит древности, а потому, что стал профессионалом в деле изучения вещественных памятников. Второе в нашем русском понимании предполагает первое, но первое далеко не всегда имеет следствием второе...

Кроме того, читатель должен принять во внимание и ещё одну очень важную коллизию, в контексте которой В.А. Городцев вступал на путь учёного-археолога. Начиная с 1830-1840-х гг. основным источником отечественной науки о древностях, как уже сказано, становится археологический комплекс, т. е. «совокупность признаков» (по определению графа А.С. Уварова). В соответствии с этим, археология, как наука системная, быстро и решительно входит в круг исторической изыскательности. Археология не поставляет больше материал для истории, теперь она сама есть часть исторической науки. Основная задача археологии часто формулируется в это время как «воссоздание действительной жизни посредством памятников» - расхожая фраза, едва ли не общее место большинства тогдашних археологичеих работ. Показательна и терминология, которой охотно пользуются в это время археологи; далеко не случайно одну из своих программных статей Д.Я. Самоквасов на исходе 1870-х гг. так прямо, ничтоже сумняшеся, и озаглавил: «Значение курганов как исторических (! -А.Ж.) источников» [506, стб. 181-201].

Но самое, пожалуй, важное, что данная идея (идея археологического источника как источника исторического)в это время не просто декларируется, но активно реализуется. Примеры этого можно видеть в научном творчестве таких довольно разноплановых фигур отечественной археологии, как И.Е. Забелин («История русской жизни»), П.Н. Полевой (уже упоминавшиеся «Очерки русской истории в памятниках быта»), Д.Я. Самоквасов («История русского права», посвященная славянским древностям и проблеме этногенеза славян) еtс. Именно тогда археологи действительно становятся, по позднейшей аттестации, «историками с лопатой», и к исходу 1880-х гг. осмысление археологии как полноправной разновидности исторической науки уже весьма основательно закрепилось в обиходе. Постепенно такое понимание начинает превращаться в само собой разумеющееся обстоятельство, общее место, которое как бы и не требует обоснований. Один из ранних примеров этому мы можем видеть в «Русской Истории» такой крупной научной величины, как Константин Николаевич Бестужев-Рюмин (1829-1897). Здесь на 12-м году жизни В.А. Городцева археологические источники уже буднично и полноправно фигурируют в корпусе источников по заглавной теме. «Памятники вещественные, материальные остатки жизни давних времен - источник исторический, в высшей степени важный» [39, I, с. 148-165]. Это, конечно же, приятно, но (зная историю нашей науки, а также реальное место археологии в основном тексте той самой монографии Константина Николаевича) настораживает...

Показательно, однако, что историзм археологии были вынуждены признать даже тогдашние публицисты либерально-демократической ориентации. А признание археологической науки именно из этих уст говорит о многом, ведь либералы традиционно не любили археологию, поскольку воспринимали её как занятие, правоконсервативное по своей природе. «Возьмёшь русскую археологию - видишь в ней всё своё, родное; тот же самый быт, который описывает она, продолжается ещё и теперь в видоизмененном виде; кажется, как бы не заинтересоваться таким близким сердцу предметом? <...> А станешь читать, не ощущаешь никакого удовольствия; самые учёнейшие изыскания не только не веселят, а как будто грусть нагоняют. Даже Ярославле серебро нисколько не утешает. <...> Кто против учёности? Но не всё же учёность, инде бывает и хоть какая-нибудь человеческая мысль нужна» [165, с. 246].

Неудивительно поэтому, что малейшая склонность того или иного историка к изысканиям в области древностей встречалась демократами в штыки - как это хорошо заметно на примере даже такого, весьма либерально настроенного философа, историка и правоведа, как Б.Н. Чичерин (1828-1904). Один из небезызвестных читателю современников Бориса Николаевича писал о нём буквально следующее: «Г. Чичерин не мог разъяснить ничего, потому что сам оказался относящимся ко временам хазарским и половецким, далее которых ничего не в состоянии видеть» [655, с. 261].

Тем более примечательно, что и демократы-шестидесятники оказались-таки вынужденными констатировать: «С первыми попытками разработки русской истории явилась у нас и ещё самостоятельная наука русская, археология. Кажется, не было на свете археологии, которая бы с таким усердием занималась своим делом, как наша. Материалы, ею собранные, могли бы составить большую библиотеку. Она... рассмотрела древние жилища, одежды, утварь, места общественных собраний, их разнообразные принадлежности и украшения, вскрыла множество могил и курганов, списала надписи со всех сосудов, одежд, икон, колоколов, крестов и пр. и пр. <...> Таково уж свойство прошедшей жизни, хотя бы и чуждой для нас, что если из ней вырвана какая-нибудь более или менее цельная картина, то какие бы мело¬чи ни изображала эта картина, они сейчас обрисовывают нам характер эпохи, нравы и дух жившего тогда человечества, заставляют невольно сравнивать прошедшее с настоящим и тем уясняют нам нас самих - предмет, как известно, самый интересный для людей!» [165, с. 245-246]. Ну, что тут скажешь? «Мой друг, имей в предмете лишь одного себя»...

С другой стороны, данное обстоятельство - восприятие археологии как полноправной разновидности исторической науки - ещё явно не достигло своего надлежащего размера и выглядело в действительности (т. е. в реальной научно-исследовательской практике) весьма скромно. Те из читателей, кого заинтересуют тогдашние нюансы этой важной проблемы, могут для начала обратиться к соответствующим, весьма красноречивым раз¬делам вышедшего, что называется, по горячим следам труда профессора С.-Петербургской Духовной Академии Михаила Иосифовича Кояловича (1828-1891) [275, с. 526-541]. Жалка русская археология глазами Кояловича! Она хороша уж тем, что «Д.Я. Самоквасов весьма обстоятельно подрывает научность Шлецера» [ib., с. 541]. И это отнюдь не сарказм: в действительности Михаил Иосифович совершенно искренне сочувствует отечественной археологии. Первое издание этой интереснейшей монографии увидело свет ещё в 1884 г., а потому В.А. Городцев мог, в принципе, познакомиться с ней в самом начале своих научных изысканий и сделать соответствующие выводы.

Иначе говоря, Василий Алексеевич формировался как археолог в достаточно сложной ситуации, когда мысль о том, что археология есть историческая наука, уже стала привычной, обретшей известную традицию и даже, пожалуй, инерцию. При Этом, однако, реальное место археологии в исторической науке всё ещё оставалось довольно скромным, периферийным и, что самое главное, методологически и понятийно неопределённым, межеумочным. Пройдёт немало времени, прежде чем младшее поколение учеников Василия Алексеевича прочно усвоит историзм археологии как безусловную данность, в доказательствах не" нуждающуюся, и, соответственно, идентифицирует себя как «Древних историков»...

Общенаучный контекст, на фоне которого совершалось Становление В.А. Городцева как археолога, безусловно, важен. Правда по-настоящему важным этот контекст оказался несколько позже - после того, как Василий Алексеевич уже не только достаточно созрел для квалифицированного собирания древностей и самостоятельного выхода на тогдашний уровень археологической проблематики, но и действительно всерьёз погрузился в эту проблематику. Но, разумеется, читатель не должен сбрасывать со счетов и другие факторы - те, о которых, главным образом, шла речь в этой книге и которые также влияли на формирование личности Василия Алексеевича.

Прежде всего, детство и отрочество В.А. Городцева прошли в богатом и многообразном окружении первобытных курганных и христианских древностей Рязанского края. А также в атмосфере живой устной традиции, ориентированной на эти памятники, в атмосфере легенд, преданий и поверий о древних кладах и «громовых стрелах» - в атмосфере всего того, что может быть определено как «народная археология». Многие ли из наших археологов ближайших полутора-двух столетий могут вслед за В.А. Городцевым похвастать, что детство своё они провели, играя керамикой и каменными орудиями, находя игрушки свои, каменные топоры и наконечники, в придорожных промоинах и разбрасывая их «блинчиками» по Оке? Активная, насыщенная историческая память (и более того - память опредмеченная, пребывающая, в буквальном смысле этих слов, под ногами) была неотъемлемой составляющей той культуры, в кото¬рой Василий Алексеевич с самого нежного возраста формировался как личность. Так что не будет, пожалуй, преувеличением констатировать, что именно в детстве В.А. Городцев получил самые сильные, яркие впечатления, в значительной мере благодаря которым он и стал впоследствии археологом.

Церковь, армия, наука - вот та духовно-интеллектуальная триада, что сформировала личность В.А. Городцева как учёного. Очень хорошо сказал в своё время о ситуации такого рода Петр Андреевич Зайончковский (1904-1983): «Существовала определенная отчужденность офицерства от других слоев общества и, в первую очередь, от интеллигенции. Причина этого заключалась, прежде всего, в различии общественных идеалов» [193, с. 21]. В самом деле, для чего вообще нужна правильная высшая школа?

Отнюдь не для того, чтобы образовывать свободомыслящих радетелей о народном благе. Высшая школа даёт навыки самостоятельной работы в той или иной научно-исследовательской или практической сфере, а также роскошь личного общения с настоящими профессионалами. На этой основе по завершении систематического образования можно со временем стать специалистом, и даже -если очень постараться - специалистом высокого класса (а можно вообще никем не стать). Что же касается В.А. Городцева, то его путь в науку оказался несколько иным -хотя и уникальным, из ряда вон выходящим, и даже нетрадиционным этот путь назвать нельзя.

Весьма отрадное обстоятельство мы видим уже на первых страницах биографии Василия Алексеевича. Его первоначальное образование было домашнее, т. е. наилучшее из возможных, именно такое, какое должно быть у каждого. Начатки знаний и хорошее воспитание, приобретённые в большой патриархальной семье, которая хорошо помнит свои корни, - эти начатки по степени своего благотворного влияния на личность намного превосходят всё то, что может дать человеку в нежном возрасте даже самая замечательная начальная школа. Именно этот принцип столетиями формировал фундамент русской культуры... ;!

Далее, свой путь в науку Василий Алексеевич начал, получив духовно-военное образование и воспитание, которое смело можно назвать «классически русским». Такое образование и воспитание не просто компенсировало В.А. Городцеву систематику высшей школы, но и определило его спецификум как учёного-профессионала. Жёсткая дисциплина отечественных школ, духовной и военной, навыки постоянного, напряжённого, достаточно хорошо организованного труда, в том числе труда интеллектуального, широкая и, вместе с тем, далеко не поверхностная содержательность образования - всё это давало реальную возможность компенсировать недостаток высшей школы путём самообразования (ежели, конечно, у кого-то такая потребность возникала).

В нашем случае духовно-военное образование, полученное В.А. Городцевым, при всей его (образования) внешней скромности, непритязательности оказалось вполне достаточным, чтобы на такой основе сформировался учёный первой величины. И хочу подчеркнуть, что в этом отношении Василий Алексеевич отнюдь не одинок: история русской науки в самых различных её областях знает немало подобных примеров. А вот что действительно бросается в глаза и представляет собой весьма красноречивую аттестацию, так это то, что данная образовательная система вполне справилась со своей задачей даже применительно к такому, далеко не первому, ученику, каким был по молодости лет Василий Городцев.

Нашим археологам должен быть интересен и следующий аргумент. Уровень русской средней школы того времени наглядно характеризует хотя бы то обстоятельство, что, скажем, «Труды» Императорского Московского Археологического Общества были «рекомендованы Министерством Народного Просвещения для фундаментальных библиотек средних учебных заведений» (эту рекомендацию можно прочитать на ещё сохранившихся в некоторых переплётах и даже в неразрезанных экземп¬лярах четвёртых страниц обложек «Древностей», издаваемых Обществом). А вот может ли читатель представить себе, чтобы какое-нибудь (любое!) из министерств образования нашей страны последнего времени рекомендовало такие журналы, как «Российская Археология», «Вестник Древней Истории», «Этнографическое Обозрение» и прочие для библиотек средних школ?

Так что для характеристики личного жизненного опыта В.А. Городцева - человека и учёного - как нельзя лучше подходит сентенция из фронтового дневника А.Е. Снесарева (высказанная им, правда, в адрес представителя другой фамилии): «Все это страшно интересно, дышит стариной, непосредственностью. Дисциплина начиналась с пеленок и не была тяжела, так как была второй натурой» [566, № 4, с. 40]. В свою очередь, и весь тот историко-культурный контекст, в котором уже напрямую осуществлялось становление В.А. Городцева как археолога, весьма существенно усиливал этот эффект, дополнительно компенсировал нехватку фактора высшей школы.

Прежде всего очень важно, что В.А. Городцев был занят, по смыслу своего многолетнего служения, именно честным делом. Василий Алексеевич был человеком чести не просто по качеству своей личности, но и по долгу службы, - чести, которую В.И. Даль определял как «внутреннее нравственное достоинство человека, доблесть» [136, IV, с. 599] и о которой так замечательно сказал в своё время французский офицер Альфред де Виньи: «Какое-то неизъяснимое жизненное начало присуще этой странной, гордой добродетели, которая стойко держится, невзирая на все наши пороки, и даже как-то сообразуется с ними, развиваясь за счет их усиления. Тогда как все остальные добродетели, казалось, нисходят с небес, чтобы поддержать и возвысить нас, эта добродетель исходит как будто от нас самих и стремится в небо» [75, с. 133]. В.А. Городцев был обязан быть человеком чести и по роду деятельности обладать внутренним нравственным достоинством - формулировка, которая сегодня, боюсь, для многих звучит парадоксально...

Но ведь отнюдь не случайно наш «Устав о воинской повинности» открывался тогда чеканной фразой: «Защита Престола и Отечества есть священная обязанность (выделено мною. -А.Ж.) каждого русского подданного» [616, ст. 1]. А сколь душевно полезным для Василия Алексеевича было общение с сослуживцами - участниками недавней Русско-турецкой войны! Вообще, я не вижу особого смысла вступать в полемику с возможными оппонентами касательно духовно-нравственного уровня нашей тогдашней армии. Лично для меня вполне достаточным свидетельством на этот счёт является, например, следующий факт. Капельмейстер именно той бригады, в которой служил В.А. Городцев, и того полка, в котором начиналась его армейская карьера, - штабс-капитан 12-го гренадерского Астраханского полка А.С. Турищев написал весной 1904 г. под аккомпанемент оче¬редной, уже вовсю разгорающейся русской смуты свой бессмертный марш на слова только что появившегося в печати стихотворного приветствия русским из Германии: «Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает»...

Следует принять во внимание и то, что уже в первые годы пребывания в офицерских чинах армия дала В.А. Городцеву богатый опыт строевой, саперной, адъютантской и разведывательно-диверсионной службы. Полагаю, что исключительная ценность подобного опыта для археолога-профессионала не вызывает у читателя сомнений. Кроме того, ратная служба В.А. Городцева сопровождалась многочисленными командировками, разъездами, походами, учениями и прочим, в результате чего ко второй половине 1880-х гг. Русскую землю в её многообразных проявлениях, в её столицах, монастырях и селах он знал весьма хорошо. «Нужно проездиться по России», как говаривал умница Н.В. Гоголь, и Василий Алексеевич уже по молодости лет сполна реализовал эту рекомендацию. Вряд ли ошибусь, если скажу: никто из учеников В.А. Городцева (даже из тех, чья судьба оказалась весьма драматична) не «проездился» столько по стране, сколько Василий Алексеевич.

Приобретённый в армии опыт обучения и воспитания переменного солдатского состава нескольких поколений много способствовал впоследствии успехам В.А. Городцева на профессорско-преподавательской стезе. Тем более, что тогдашние сроки службы были близки по продолжительности к реальным срокам пребывания в высших учебных заведениях. По Уставу о воинской повинности (изд. 1876 г.) предусматривалось шесть лет действительной службы в сухопутных войсках [ib., ст. 17]; впоследствии эти сроки неоднократно изменялись, главным образом в пределах 4... 5 лет, иногда опускаясь до трех.

Весьма полезными для В.А. Городцева как для учёного оказались и общие навыки военной службы. Один из них - естественная склонность офицера к хронометрии, т. е. свойственное ему по профессии чувство (и даже, пожалуй, не чувство, а наработанное многолетней практикой чутьё) времени - очень удачно передал в своих беллетризованных мемуарах В.П. Катаев. «В записках дедушки часто встречаются замечания о течении времени: время текло медленно, время шло незаметно, дни летели, дни тянулись и тому подобное. Как человек военный... жизнь свою он ощущал как бы пленником быстрого или медленного течения времени и все события этой жизни добросовестно заносил в свой журнал одно за другим по порядку» [233, 50-51.] Очевидно, что на этой почве часто укореняется, возрастает и приносит затем богатые плоды склонность к разного рода историческим изысканиям.

Вообще, следует отметить, что историзм как мировоззрение присущ всякому правильно воспитанному военному человеку. Один из современников В.А. Городцева писал об этом так: «Общие основания устройства разных родов оружия ценны... потому, что они глубже выясняют свойства оружия; офицер, усвоивший эти основания, т. е. понимающий значение разных соотношений между данными устройства оружия, способен самостоятельно и, притом, критически изучать вновь появляющиеся образцы оружия, тогда как офицер, знакомый только с устройством современных видов оружия, становится в затруднение при изучении нового вооружения» [56, с. 364]. Как говаривал ещё И.Е. Забелин, наука есть не знание, но понимание факта... Наконец, военная профессия как таковая даёт археологу ещё одно очень ценное качество - доведённый до рефлекторного состояния навык работы в условиях высокой степени неопределённости.

Явно армейская черта у Василия Алексеевича - это и исключительно высокая требовательность по отношению к себе. Надеюсь, что читатель обратил внимание на одно весьма примечательное обстоятельство: В.А. Городцев с самого начала оценивает свои дебютные полевые работы с очень строгим разбором. Всё, что было сделано им по 1887 г. включительно, он тщательно выводил за историографические скобки. Равно и изыскания 1891-1892 гг. Василий Алексеевич, как правило, предпочитал не упоминать в печати напрямую и говорил о них лишь применительно к позднейшим своим работам. Таким образом, В.А. Городцев более-менее сознательно выстраивал историографическую «вилку» между действительно выполненными им исследованиями и той их частью, которую он почитал за достойную остаться в истории науки.

И, наконец, по части собственно научного становления Василия Алексеевича «феномен Городцова» опять-таки на самом деле ничего исключительного собой не представляет. Василий Алексеевич складывался в качестве археолога именно тем путём, каким и должен формироваться всякий исследователь - в рамках определённых научных направлений, в тесном, живом контакте с настоящими профессионалами. Под руководством своих непосредственных наставников В.А. Городцев стал продолжателем двух традиций в отечественной археологии, которые, безусловно, принадлежат к числу основополагающих в нашей науке, а именно: через А.В. Селиванова В.А. Городцев стал преемником А.П. Богданова, С.А. Усова и Д.Н. Анучина, через В.И. Сизова - преемником графа А.С. Уварова. Собственная же научная деятельность В.А. Городцева уже в первое её десятилетие продемонстрирует это замечательное двойное преемство, причём как на методическом, так и на концептуальном уровнях. Вместе с тем - а это также не менее важно - становление В.А. Городцева как археолога органично совпало по времени с процессом формирования рязанской археологической традиции. Собственно говоря, именно в рамках этой традиции он и стал полноценным, квалифицированным исследователем.

За сравнительно короткий срок, который в данном случае сопоставим со временем пребывания в университете, В.А. Городцев сумел вырасти до уровня археолога-профессионала - пусть пока ещё начинающего, но всё же именно профессионала. Его отчет Императорской Археологической Комиссии, который публикуется в Приложении 25 (этот отчет можно условно принять за, как сказали бы сейчас, дипломное сочинение), есть красноречивое свидетельство того, как постепенно накапливаемый фактический материал и полевой опыт начинают понемногу давать качественный научный результат. И, что самое важное, Василий Алексеевич демонстрирует здесь ясное понимание того, какой именно результат он намерен получить, чего именно он ждёт от своих памятников. Напомню, что до выхода в свет «Жилищ неолитической эпохи в долине р. Оки», которые публично явили В.А. Городцева как вполне сформировавшегося археолога, оставалось от момента перевода в Ярославль пять лет... Думаю, что читатель согласится со мной: десять лет для образования полноценного археолога-профессионала, даже и из человека с высшим образованием - это весьма немного; во всяком случае, это - безусловное свидетельство большого личного таланта исследователя.

В этой книге я даже не пытался говорить о том, почему В.А. Городцев стал археологом. Ответ на этот вопрос очевиден применительно ко всякому вообще настоящему археологу: В.А. Городцев стал археологом, потому что он любил древности. Речь шла о другом: как именно В.А. Городцев стал археологом, что представлял собою путь его приближения к науке, а затем и первые шаги в ней. Как это всегда бывает, сказать удалось гораздо меньше, чем предполагал. Надеюсь, тем не менее, что на этих страницах личность Василия Алексеевича Городдева как учёного и как человека предстала перед заинтересованным читателем в куда более содержательном, куда более поучительном свете, нежели прежде. Надеюсь также на то, что изыскания в данном направлении будут продолжены - и не только мною.

Ист.: «Василий Алексеевич Городцев в рязанский период его жизни, службы и научной деятельности: монография» / А.В. Жук. - Омск: Изд-во ОмГУ, 2005. - Стр.235-356

См. также:

Часть I. Рождение и детство В.А. Городцева. Рязанская археология к началу 1870-х гг.

Часть II. Учёба и военная служба В.А. Городцева. Рязанская археология к середине 1880-х гг.