Рязанское Духовное Училище, где В.А. Городцев провёл свои отроческие, 1870-1875 годы, занимало в самом центре города, неподалёку от Кремля, красивое двухэтажное каменное здание «кирпичного стиля» по улице Соборной (позднее -улица Революции). Ныне здесь в довольно скромном корпусе располагается средняя общеобразовательная школа № 2. Следует, пожалуй, отметить, что школа эта не только украшена несколькими мемориальными досками в честь прославившихся впоследствии выпускников губернского Духовного Училища, но и пользуется на протяжении очень многих лет устойчиво высокой репутацией лучшей средней школы в Рязани.

См. также: Часть I. Рождение и детство В.А. Городцева. Рязанская археология к началу 1870-х гг.

Возвратимся, однако, к основной теме этой части главы - отроческим годам В.А. Городцева. Согласно уставу 1867 г., по нормам которого обучался Василий Алексеевич, «Духовные Училища суть учебно-воспитательные заведения для православного духовенства» (цит. по: [374, № 3, с. 88]). Вообще же, сообразно мировоззрению того времени, «воспитание в русском учебном заведении, строго согласованное с общими началами русского государственного устройства, должно постепенно подготовлять юношей к будущей их службе Государю и Отечеству - посредством сообщения каждому воспитаннику тех верных понятий и стремлений, кои служат прочною основой чувству верноподданнического долга, сознательного повиновения власти и закону, и вообще всех личных, семейных и общественных добродетелей» [224, § 32].

В соответствии с этим, программа духовных училищ Российской Империи включала в себя, во-первых, общеобразовательные дисциплины - чистописание, русский язык, географию (отечественную и всеобщую) и арифметику, во-вторых, классические языки - греческий и латынь, и, наконец, специальные дисциплины - церковно-славянский язык «как язык Церкви, молитв и богослужений», Священную историю, Пространный катехизис, изъяснение богослужения (т. е. основы Литургики), Церковный устав (т. е. основы Типикона) и церковное пение (см. Прил. 4).

Как свидетельствуют современники, «из рассмотрения учебных программ для духовных училищ оказывается, что в большинстве они выходят из пределов низшего образования» [374, № 4, с. 72]. Так, при изучении географии особое место занимал «физический отдел географии как непременный фундамент и для политической географии, и знание ландкарты» [ib., №4, с. 68]. В качестве красноречивого примера, отражающего уровень преподавания отечественной географии в тогдашних духовных училищах России, можно привести выдержку из программы, посвященную родному для В.А. Городцева региону: «Чернозёмное пространство. Губернии, его составляющие. Чернозём: его пространство, толщина и плодородие в зависимости от подпочвы. 1. Земледелие. 2. Сахароварение. 3. Винокурение. 4. Табаководство. 5. Садоводство и огородничество. 6. Скотоводство. 7. Пчеловодство пасечное. 8. Селитроварение. 9. Фабричная деятельность. Торговля. Народонаселение. Великоруссы: их деятельность, промышленность и торговля. Малороссы: их занятия. Замечательные города» (цит. по: [ib., № 4, с. 68-69]).

Ещё более серьёзные требования предъявлялись в духовных училищах относительно специальных дисциплин. Требуемая степень усвоения церковно-славянского языка выглядела так: «ученики должны владеть им настолько, чтобы могли свободно, без затруднения понимать церковно-славянские книги, отчётливо знали бы формы языка и могли точно перевести их по-русски, обладали бы достаточным знанием слов и разумели строение славянской речи» [ib., № 3, с. 97]. По курсу церковного пения выпускник Духовного Училища должен был обладать «умением петь по всем богослужебным нотным книгам на всяком, открытом по произволу месте, свободно и правильно» [ib., № 4, с. 71]. «Требования высокие! - комментирует современник. - Они находятся в полном соответствии с вышеуказанною задачей Духовных Училищ - подготовить детей на служение Церкви» [ib, № 4, с. 71-72]. Таким образом, полноценное начально-среднее образование дополнялось в духовных училищах тогдашней России достаточно серьёзной литургической и богословской подготовкой.

Уровень требований к учащимся формировал соответствующий, «интеллектуально-аристократический» облик духовно-училищного образования. «Только наиболее даровитые - а таковых немного - и усердные в силах успешно более или менее проходить положенные курсы, а не имеющие особых дарований, так называемые "средние" ученики, чтобы приблизиться к успешным, должны затрачивать много времени» [ib., № 4, с. 72]. И, судя по разрядному списку выпускного класса Рязанского Духовного Училища, В.А. Городцев к числу «наиболее даровитых» явно не принадлежал, поскольку итоги его трудов были далеко не блестящи. По одному из важнейших направлений - классическим языкам (греческому и латыни) - ему выставили «посредственно», т. е. двойки по пятибалльной системе, да к тому же по поведению - четвёрку [480, б. л.].

Последнее было в то время куда более серьёзно, нежели низкая оценка знаний. Дисциплинарный «четвертак» не просто свидетельствовал о живом, беспокойном нраве В.А. Городцева, но и прямо грозил ему недопущением в Семинарию. «Если ученик при выходе получает 4 за поведение и, особенно, если это -ученик старших классов, то, действительно, ему очень трудно попасть в другое учебное заведение» [636, с. 95]. Неудивительно поэтому, что, несмотря на довольно сносные успехи по всем дисциплинам, кроме греческого и латыни, Василий Городцев оказался на одном из последних мест в классе - 29-м по счёту в крайнем, третьем, разряде [480, б. л.]. Свидетельство об окончании училища лишь подтвердило сложившуюся ситуацию: было констатировано, что «способностей» В.А. Городцев «хороших»(т. е., по пятибалльной развёрстке - троечных), а «прилежания -усердного», т. е. опять же троечного (см. Прил. 4).

По выходе из Духовного Училища Василию Городцеву следовало поступать в Духовную Семинарию, о чём он, «желая продолжать образование в Семинарии», и подал 11 июля 1875 г. «покорнейшее прошение» на имя тогдашнего ректора Рязанской Духовной Семинарии протоиерея о. Василия Иоанновича Гаретовского. Как вышедший из Духовного Училища по низшему, третьему, разряду, В.А. Городцев должен был сдавать для поступления в семинарию экзамен [112, б. л.]. Однако «держать приёмный экзамен в сентябре месяце для поступления в 1-й класс Семинарии» [ib.] сыну диакона Василию Городцеву, с его «четвёркой» по поведению (т. е., по словесно-оценочной характеристике, при «очень хорошем» поведении, - см. Прил. 4) и «усердным» прилежанием, в 1875 г. не было дозволено. Лишь на следующий, 1876 г. идентичное по тексту повторное ходатайство было удовлетворено (оба прошения Василия Алексеевича, от 1875 и 1876 гг., хранятся в бумагах рязанских духовных школ Государственного архива Рязанской области). Надо полагать, что этот год он отработал служкой под надзором своего отца при храме села Дубровичей. Здесь В.А. Городцев получил от настоятеля положительную аттестацию, которая и открыла ему путь к более высокой степени духовного образования; во всяком случае, что-то в этом роде было необходимо каждому бедолаге-«четвертаку» для допущения в Семинарию. Следует отметить, что здесь, в Семинарии, Василий Городцев уже несколько остепенился, и местный «кондуит» - семинарская «Книга для записи ежедневного поведения», которая, надо признать, велась тщательно - ничего сколько-нибудь особо предосудительного за ним не отмечает (см. Прил. 7).

Рязанская Духовная Семинария располагалась совсем недалеко от Духовного Училища, что называется - за углом, в обширном, поместительном комплексе зданий на крутой, живописной террасе Оки по улице, которая так просто и была названа «Семинарской» (позднее ул. Каляева, д. 20). Сейчас здесь находится уникальное военно-учебное заведение, которое не имеет аналогов не только в России, но и во всём мире - Рязанское высшее воздушно-десантное командное дважды Краснознамённое училище (прежде имени Ленинского комсомола, а с ноября 1996 г. - имени героя Советского Союза генерала армии Василия Филипповича Маргелова (1908-1990)), а также в особом помещении - музей Воздушно-Десантных Войск. Но прежде чем давать характеристику семинарскому периоду жизни В.А. Городцева, который пришёлся на вторую половину 1870-х гг., полезно взглянуть на то, что представляла собой тогдашняя археология Рязанщины.

В это время местную археологию стимулировали не только внутренние, собственно научные процессы, но и, скажем, такое значимое для города событие, как строительство в 1874-1875 гг. железнодорожной ветки от Козловского вокзала (ныне «Рязань - первая») до пристани на Оке. Ветка пересекла урочище Борки и задела многослойный комплекс памятников, относящихся, как впоследствии оказалось, к широкому спектру эпох - от бронзы до XII в. [602, с. 218]. Одним из первых Борки посетил, прослышав о найденных при выемке грунта вещах, о. Н.В. Любомудров. Он определил добытые артефакты как остатки могильника и увязал его, по первому впечатлению, с военно-политическими событиями начала XVII в., хотя уже в следующем, 1875 г. барон В.Г. Тизенгаузен предложил датировать этот могильник VIII—IX вв. Тогда же, осенью 1874 г., Н.В. Любомудров поместил в «Рязанских Епархиальных Ведомостях» статью о Борках, которая затем в течение семнадцати лет оставалась едва ли не единственной научной публикацией по этому памятнику.

Тем временем вещи, найденные при земляных работах, а также арабские диргемы из кладов, поднятых на Борковском могильнике в 1874 и 1875 гг., начал скупать хозяин рабочей артели железнодорожников М.М. Селиванов; вскоре у него соста¬вилась весьма неплохая коллекция древностей. Заслуживает упоминания также некий студент (возможно, какой-то рязанец-естественник из Императорского Московского университета и в этом случае - ученик профессора А.П. Богданова), который собрал на Борках в 1874 г. небольшую коллекцию древних черепов [642, с. 96-98; 648, X, 2, с. 71-74]. Сама собой напрашивается идентификация этого безымянного студента, любителя черепов, с А.В. Селивановым, но я бы пока не спешил с окончательным утверждением. Дело в том, что в середине 1870-х гг. Борки вообще посещает великое множество образованных и любознательных рязанцев. Устанавливается своего рода традиция туристического, пикникового паломничества на популярный в городе археологический памятник, подобная паломничеству тоболяков того времени на Искер или Потчевашское городище. Вряд ли оставались безучастными к популярному среди горожан памятнику и воспитанники рязанских духовных школ. Во всяком случае, с большой вероятностью можно предполагать, что Борки стали вторым, после дубровических «игрушек», прямым архео¬логическим впечатлением Василия Городцева. Видимо, на почве общего интереса к Боркам в том же 1874 г. состоялось и знакомство Василия с 20-летним семинаристом Степаном Яхонтовым [341, с. 67], который впоследствии станет видным местным историком, одним из лидеров Рязанской Ученой Архивной Комиссии.

Оказалось также, что где-то с середины 1840-х гг. местный купец Александр Васильевич Антонов (1825-1893) неприметно, но с исключительным постоянством и настойчивостью создает личную кунсткамеру, «затрачивая на удовлетворение своей страсти много денег. Он с увлечением собирал всякую старину, не придерживаясь никакой системы; его одинаково интересовали кости ископаемых животных, старопечатные книги, фарфор, гравюры, иконы, древние тельные кресты, свитки, рукописи, бронза, хрусталь, картины, старое оружие, часы, мебель, вещи, найденные в могильниках и курганах, русские и иностранные монеты, медали и т. д.» [648, XII, 1, с. 52-53]. Однако именно борковские находки принесли А.В. Антонову как собирателю раритетов известность в учёной среде Российской Империи. В ноябре 1875 г. сведения о рязанском купце - любителе древностей появляются стараниями о. Н.В. Любомудрова в местной печати [310, с. 108-109], а год спустя, 29 ноября 1876 г., Императорское Московское Археологическое Общество избирает его своим членом-корреспондентом [220, II, с. 7].

К тому обстоятельству, что его имя появилось в списках авторитетного учёного общества, Александр Васильевич отнёсся очень серьезно. В 1876-1877 гг. он проводит целенаправленные сборы (а, может быть, и небольшие раскопки: афишировать несанкционированные действия такого рода «простой народ», как правило, стеснялся). Кроме того, он ищет среди опубликованного материала, и прежде всего в трудах графа А.С. Уварова, аналоги своим памятникам, а в 1878 г. предоставляет в распоряжение московских археологов коллекции древних вещей и фотографии находок [431, с. 47^18; 433, с. 74]. Эти собрания предназначались для демонстрации на Антропологической выставке, которую устраивало в 1879 г. Императорское Общество Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии при Императорском Московском университете.

Вообще, следует отметить, что подготовка Императорским Московским университетом Всероссийской Антропологической выставки заметно оживила изыскания в области древностей по всей стране. И более того (что, конечно же, куда важнее), эта подготовка способствовала приданию отечественным полевым изысканиям ярко выраженного систематического характера. К примеру, в той же Рязанской губернии отнюдь не один только А.В. Антонов работал на выставочную экспозицию. В 1877 г., в самый разгар Русско-турецкой войны, на городищах и курганах Касимовского уезда дебютирует в качестве археолога сотрудник Общества Любителей Естествознания Филипп Диомидович Нефедов (1838-1902), уже известный к тому времени своими этнографическими трудами. Небезынтересно для истории науки то, как напутствовал ретивого неофита опытный археолог-полевик, антрополог по основной специальности В.Н. Бензенгр: «Раскапывайте и разрывайте аккуратно и описывайте всё, что нашли; храните отдельно каждую раскопку - а больше никаких наставлений делать нельзя; опыт самый лучший учитель; Вы еще особенно счастливы, что попали на нетронутые курганы: это сразу Вас приохотит и приучит как поступать» [34, с. 28]. Вот каковы

были тогда нравы отечественных археологов-прогрессистов! Ещё более примечательно, что опубликован этот жуткий текст не когда-нибудь, а в 1917 г. Комментарии, надеюсь, излишни...

Как начинающий исследователь Филипп Диомидович не избежал, конечно же, путаницы и накладок [327, с. 301-302], но поработал в целом неплохо. Раскопав при содействии местных жителей - помощника уездного исправника А.И. Гаврилова, писаря Татарской волости А.А. Галицкого и управляющего Великодворской стеклянной фабрикой М.К. Кукушкина - четыре памятника и проведя обширные разведки, он доставил в Москву уникальный материал и, фактически, заложил основы полевой археологии Рязанского края в её современном понимании [369; 580, с. 237-238]. Правда, раскапывать жилища Ф.Д. Нефедов действительно не умел, о чём свидетельствуют наблюдения А.П. Мансурова [326, с. 405]. А.А. Спицын, однако, предпочитал высказываться по этому вопросу более нейтрально [580, с. 233]. К тому же по результатам своих разведок Ф.Д. Нефедов составил первую по времени археологическую карту Касимовского уезда (Мещеры), которую и передал в Комитет Московской Антропологической выставки. При этом следует иметь в виду, что работ Н.В. Любомудрова Ф.Д. Нефедов, судя по всему, не знал.

На следующий, 1878 г. Сергей Ильич Бочарников (7-1887), житель другого города Рязанской земли - Зарайска, исследует местный Кремль и раскапывает на его территории несколько привлекательных в археологическом отношении участков, а затем проводит разведку в окрестностях Ростиславля, раскопав при этом на одном из могильников шесть курганов [52; 53]. Конечно, С.И. Бочарников не был пионером в деле изучения зарайских древностей - русская публика заметила их достаточно давно. Ещё в сентябре 1812 г. молодой офицер Апшеронского пехотного полка, известный впоследствии декабрист, археолог и поэт Фёдор Николаевич Глинка (1786-1880) писал из Рязани: «Мы проезжали Зарайск, прелестный городок на берегу светлой реки Осетра, впадающей в Оку. Там осмотрел я старинную крепость, называемую "Кремлём". Говорят, что предки наши были непросвещённы; однако ж, они умели выбирать самые выгодные места для своих Кремлей. Зарайский Кремль служит доказательством. Стоя на возвышенном месте, он преграждает переправу на реке и может действовать орудиями далеко по дороге, извивающейся по чистым и гладким полям, по которой прихаживали туда Татары» [109, с. 23-24].

По существу, молодой и не очень опытный тогда археолог (но при этом довольно искушённый офицер) Ф.Н. Глинка был совершенно прав: Зарайск с давних, ещё удельных времён играл важную роль двоякой порубежной крепости - как на московско-рязанской, так и на русско-степной границах [71, с. 67-72]. Известны были в Зарайске и несколько энергичных коллекционе¬ров, главным образом из купеческого сословия, которые на протяжении многих лет собирали местные древности; здесь их называли «старинарями» [402, II, с. 42]. Но всё же, благодаря именно С.И. Бочарникову, а не Ф.Н. Глинке и не «старинарям», археологическая карта Зарайского пограничного урочища (микрорайона), одного из интереснейших в истории Рязанской земли, впервые получила хоть сколько-нибудь ясный вид. Через несколько лет, опираясь на результаты изысканий С.И. Бочарникова, развернет свою деятельность уже целая группа зарайских археологов.

Как и следовало ожидать, Рязанская земля предстала на Антропологической выставке 1879 г. в Москве вполне достойно. Здесь можно было видеть коллекции и фотографии вещей с Борковского и Мервинского могильников из собрания А.В. Антонова, эффектные комплексы Парахинских и Поповских курганов, добытые раскопками Ф.Д. Нефедова [13, с. 14]; отдельно были выставлены собранные Филиппом Диомидовичем древние черепа [48, с. 9], материалы С.И. Бочарникова... Так что на рубеже 1870-1880-х гг., т. е. к началу военной карьеры Василия Алексеевича Городцева, Рязань уже прочно заняла собственное - пусть пока и довольно скромное - место в отечественной провинциальной археологии.

А тем временем В.А. Городцев постигал основы наук в Рязанской Духовной Семинарии. Главной задачей тогдашних семинарий было, согласно уставу 1867 г., подготовить «юношество ко служению Православной Церкви» (цит. по: [374, № 3, с. 89]), чем и определялся круг преподаваемых здесь дисциплин. Причем программы первых трёх лет обучения делали основной акцент не на специально богословской и церковно-практической выучке, но на формировании достаточно высокого общеобразовательного уровня, тем более что выпускники духовных училищ, как это показано выше, уже имели определённую и, как предполагалось, достаточно серьёзную профильную подготовку. Поэтому из числа специальных дисциплин в начальных классах Семинарии давалось лишь «Чтение и изъяснение Священного Писания» (Ветхий Завет на 1-м году обучения и Новый Завет - на 2-м), а в третьем классе читали логику. Времени на специализацию выделялось немного, всего лишь два урока в неделю (все приведённые здесь и ниже расчёты плотности учебных дисциплин выполнены мною по журналам тех классов Рязанской Духовной Семинарии, в которых обучался В.А. Городцев; базовым избран средний по времени журнал второго класса) [188, б. л.].

Разумеется, много внимания в Рязанской Семинарии уделялось языкам - классическим (греческому и латыни) и одному из новых (немецкому или французскому по выбору; В.А. Городцев, в частности, изучал немецкий), а также русской словесности и истории русской литературы. Из языковой подготовки наиболее интенсивной была по греческому языку - на неё выделяли четыре-пять уроков в неделю, на латынь - три в неделю, на русскую литературу и словесность - два-три урока в неделю, на новые же языки - по два в неделю. В первых трёх классах изучалась также гражданская история - всеобщая и русская (три урока в неделю) и, разумеется, математика (довольно интенсивно, не хуже греческого языка - четыре урока в неделю). К тесному освоению богословских дисциплин семинаристы должны были приступать лишь на четвёртом году обучения.

Поначалу В.А. Городцев держался в Семинарии средне, был, что называется, «худшим из лучших». Свой первый учебный год он завершил с «четвёрками» по истории и Священному Писанию, «тройками» по русской словесности, греческому и латыни, а также «двойкой» по математике [187, б. л.]. Следующий, 1877/78 учебный год В.А. Городцев закончил 37-м по успеваемости всё в том же, что и на первом году, нормальном (т. е. перворазрядном) классе [217]. Однако уже на третий учебный год он значится 31-м по успеваемости в параллельном (т. е. второразрядном) отделении третьего класса [218]. А это, понятное дело, ставило под вопрос дальнейшее пребывание В.А. Городцева в стенах Семинарии.

На столь важном этапе жизненного пути Василию Городцеву (да и не ему одному, учитывая «аристократический» характер тогдашнего образования в наших духовных школах), безусловно, помог определиться ректор Рязанской Духовной Семинарии протоиерей Василий Иоаннович Гаретовский (1828-1883). Отец Василий родился 28 февраля 1828 г. в селе Гаретове, Зарайского уезда Рязанской губернии, в семье пономаря (в Православной Церкви это низший церковнослужитель); главные обязанности его - огневозжение и гашение светильников при богослужении, содержание алтаря в чистоте, колокольный звон. Кроме того, на пономаря могут возлагаться клиросное пение и общее прислуживание при богослужении, хранение ключей от храма и сбор церковных доходов [161, с. 408; 227, с. 289]. «Так как пономарь при всяком богослужении первый входит в церковь и выходит последним, то для исправного исполнения дел требуется особенное воздержание, всегдашняя бдительность» [227, с. 289]. Можно вспомнить ради полноты впечатления откровенно минорную самоаттестацию пономарского звания, весьма ответственного, но скромного по положению, в популярной среди тогдашних семинаристов песне «Настоечка»:

В 1842 г. 14-летний В.И. Гаретовский выходит из Рязанской Духовной Семинарии в Московскую Духовную Академию, которую оканчивает в 1852 г. со степенью магистра богословия (т. е. по высшему разряду), и уже в июле 1853 г. получает место настоятеля собора Благовещения Пресвятой Богородицы в Ряжске, уездном городе Рязанской губернии, на протоиерейскую вакансию (и это 25 лет от роду!). С настоятельским служением о. Василия было тесно связано благочинное окормление местных приходов, законоучительство в учебных заведениях Ряжска (в приходском и уездном училищах, в воскресной и юнкерской школах), а также председательство и членство в комитетах и попечительствах различного пошиба. В феврале 1868 г. о. Василий Гаретовский становится ректором Рязанской Духовной Семинарии. Здесь, помимо прочего, он организовал Попечительство о бедных воспитанниках и ссудную кассу для них. Не был о. Василий чужд и учёно-литературному труду; в частности, в 1867-1869 гг. он опубликовал в «Рязанских Епархиальных Ведомостях» обширное «Изображение истинно христианского домашнего быта, или Исследование о домашнем состоянии древних пастырей Церкви». Скончался о. Василий Гаретовский после продолжительной и тяжкой болезни воскресным днём 6 февраля 1883 г. [150, с. 40-41; 413, I, стб. 616], как раз накануне производства только что перешедшего на службу в Рязань В.А. Городцева в прапорщики (см. Прил. 1).

Здесь следует также обратить внимание на весьма примечательную реплику в одной из юбилейных статей, посвященных В.А. Городцеву. «Он (имеется в виду Василий Алексеевич. -А.Ж.) был отдан в Рязанскую Духовную Семинарию, но, не закончив ее из-за конфликта с местным архиереем, ушел в военное училище» [276, с. 120]. Не мог В.А. Городцев попасть в военное училище, не пройдя перед этим кадетского корпуса; но главное в приведённой выше цитате даже не это. Во-первых, совершенно непонятно, какого рода конфликт возможен между семинаристом и епископом? Это примерно то же самое, что конфликт между солдатом и маршалом. Во-вторых, если таковой конфликт действительно имел место, то почему Василий Городцев вышел из Семинарии с «отличным» поведением - единственным, кстати, «пятёрочным» баллом в его аттестате (см. Прил. 6)? И, наконец, самое главное здесь - а что же действительно представлял собою правящий тогда иерарх Рязани, виновник, по мнению весьма уважаемого мною Дмитрия Александровича Крайнова(1904-1998), преждевременного ухода В.А. Городцева из Духовной Семинарии?

С 1876 по 1882 г. епископом (в 1881 г. возведён в сан архиепископа) Рязанским и Зарайским был владыка Палладий, в миру Павел Иванович Раев - Писарев (двойная фамилия выходца из духовного звания - обычное следствие пребывания в Семинарии). Он родился 20 июня 1827 г. в с. Ивановском, Арзамасского уезда Нижегородской губернии, в семье священника. Окончил Нижегородскую Духовную Семинарию, а затем, в 1852 г., Казанскую Духовную Академию со степенью магистра богословия. Последующие десять лет П.И. Раев-Писарев преподавал логику, психологию и татарский язык в родной Нижегородской Семинарии. Здесь он женился на дочери нижегородского протоиерея, впоследствии архимандрита Иоакима, настоятеля Донского мо¬настыря в Москве (в одном из храмов этого монастыря находится склеп рода князей Голицыных, с представителем которого читатель встретится несколько позднее - в сюжете, посвященном открытию неолита на дюнных памятниках Поочья). В 1860 г. Павел Иванович овдовел, на следующий год принял постриг, был возведен в сан архимандрита, в 1863 г. назначен инспектором С.-Петербургской Духовной Семинарии, а в 1864 г. - её ректором.

В 1866 г. архимандрит Палладий был хиротонисан во епископа Ладожского, викарного архиерея С.-Петербургской епархии. С 1869 г. он - епископ Вологодский и Велико-Устюжский, с 1873 г. - епископ Тамбовский и Шацкий, с 1876 г. - епископ, а затем архиепископ Рязанский и Зарайский, с 1882 г. - архиепископ Казанский и Свияжский, с 1887 г. - экзарх Грузии, архиепископ Карталинский и Кахетинский. В 1892 г. высокопреосвященный Палладий возводится в сан митрополита с определением на столичную кафедру, где оказывается первым по времени иерархом с титулом «С.-Петербургский и Ладожский»; одновременно он назначается первенствующим членом Святейшего Синода. Скончался владыка Палладий в С.-Петербурге 5 декаб¬ря 1898 г. Могилу его и сейчас можно видеть на Братском кладбище Александро-Невской Лавры.

На всех постах, где выпало служить высокопреосвященному Палладию, он много заботился о нуждах церковного народа. Так, им было создано два миссионерских противораскольничьих Общества - Богородично-Казанское в Тамбове и святителя Василия Рязанского в Рязани. На Вологодской кафедре он ввёл и утвердил принцип выборности благочинных, а на Рязанской и Вологодской же - эмеритальную (т. е. дополнительно-пенсионную) кассу для духовенства. В Грузии на посту экзарха Палладий усердно занимался археологией, благодаря его стараниям здесь были реставрированы и спасены многие памятники церковной старины. Он основал местный церковный орган -«Грузинский Вестник», привёл в порядок управление Грузинской Духовной Семинарией, да и вообще но всем местам службы немало сделал для организации образования детей духовенства. Наконец, что важно в нашем случае, именно по инициативе высокопреосвященного Палладия Святейший Синод официально установил в 1881 г. дни литургической памяти святителя Василия Рязанского, которого не без основания можно почитать тезоименным В.А. Городцеву [44, с. 60; 59, II, с. 1394-1418; 413, II, стб. 1749-1750; 559, с. 72; 568, с. 19-22].

Думаю, что читатель согласится со мною: предстоятель Рязанской Церкви владыка Палладий менее всего похож на гонителя «самородка» и «сына многодетного сельского дьячка», как окрестил однажды В.А. Городцева Д.А. Крайнов [276, с. 120]. (Вообще-то, «дьячок» по-русски - не диакон, а церковнослужи¬тель; это обиходное, не употребляемое в церковном языке именование причетника, который иерархически ниже пономаря, исполняет должности чтеца и певца [136, I, с. 439; 161, с. 161]. К сожалению, этот курьёзный «дьячок» прижился в нашей историографии, его можно встретить в статьях, посвященных В.А. Городцеву, и более четверти века спустя [589, с. 5]. А однажды в «Трудах» ГИМа Алексея Кузьмича Городцева вообще нарекли «дьяком», но вот уж этот печальный казус я комментировать не буду.) Напротив того: именно таких людей, как владыка Палладий, нам следует благодарить за то, что Василий Городцев и сострадавшие вместе с ним на школьной скамье «параллелыцики» не просто покидали Духовную Семинарию недоучившись, «за неспособностью к наукам», но получали возможность достойно определиться и найти своё место в жизни.

Пожалуй, единственным предметом, по которому семинарист Василий Городцев стабильно получал «отлично» и «хорошо» (редко «удовлетворительно» и почти никогда «посредственно»), оставалась история; сравнительно неплохо - хотя и с «посредственностями», т. е. двойками, - шло у него и Священное Писание [187]. Важно поэтому ближе присмотреться к преподавателю этих дисциплин - человеку, который не только оце¬нил по достоинству интеллектуальный потенциал ещё юного В.А. Городцева, по и сам занял впоследствии видное место в истории Русской Православной Церкви.

В 1875-1883 гг. Священное Писание, а также всеобщую и русскую историю в Рязанской Духовной Семинарии вёл кандидат богословия Михаил Захариевич Зиоров (1851-1916) - сын полкового священника, участника Восточной войны 1853-1856 гг. «Я, - вспоминал он впоследствии, уже будучи архиепископом, -воспитывался почти с пеленок среди солдат. Солдаты меня нянчили, от солдата я впервые услышал много интересного для детской души» [372, с. 87]. Трудолюбие, воля, дисциплинированность стали отличительными чертами характера наставника В.А. Городцева и будущего иерарха Русской Церкви. Он окончил Одесскую Духовную Семинарию, а затем, в 1875 г., Московскую Духовную Академию, оба учебных заведения - по 1-му разряду. Показательна тема курсового сочинения 24-летнего магистра, свидетельствующая о способности автора к широким церковно-историческим обобщениям - «О католицизме и протестантизме и их влиянии на цивилизацию западно-европейских народов».

Затем М.З. Зиоров нес послушание на административно-педагогическом поприще в духовных семинариях Рязани (1875-1883 гг.), Вологды (1883-1885 гг.), Могилева (1885-1889 гг.) и Тифлиса (1889-1891 гг.). В Могилеве 25 сентября 1887 г. он принимает постриг во имя святителя Николая Мирликийского, а к ноябрю того же года становится архимандритом и занимает пост ректора Семинарии. 25 сентября 1891 г. о. Николай наречен во епископа Алеутского и Аляскинского; хиротония его совершилась четыре дня спустя в Свято-Троицком соборе Александро-Невской Лавры, при гробнице святого благоверного князя Александра Невского.

Став предстоятелем Православной Церкви Северной Америки, владыка Николай успел за семь лет сделать очень много - возвести новые храмы, учредить братства и попечительства, основать богословский журнал «Православный Американский Вестник». Стараниями владыки Николая было положено начало укоренению православия в Канаде [411, с. 16]. Но главное - он смог возвратить в лоно Церкви до десяти тысяч униатов Северо-Американских Соединённых Штатов и той же Канады; при этом бывшие униатские священники оказались весьма усердными помощниками владыки Николая в миссионерском деле. Вообще, архипастырское служение владыки Николая 1890-х гг. стало, по свидетельству современников, одной из замечательнейших страниц в истории американского православия.

Позднее, в 1898-1905 гг., владыка Николай был епископом Таврическим и Симферопольским, а в 1905 г. - епископом Тверским и Кашинским. 26 марта 1905 г. он был возведен в сан архиепископа и вскоре удалился на покой. Однако уже 5 апреля 1908 г. высокопреосвященный Николай был возвращён на служение и определён архиепископом Варшавским и Привислинским. Ещё на рубеже веков, служа в Симферополе, он много сделал для того, чтобы нормализовать отношения между иноками Свято-Владимирского монастыря и производителем работ по раскопкам Херсонеса от Императорской Археологической Комиссии К.К. Косцюшко-Валюжиничем. Тогда же владыка Николай стал инициатором создания Херсонесского музея христианских древностей (в скобках можно отметить, что этот замысел учителя В.А. Городцева будет вполне реализован лишь к 1927 г.) [130, с. 31-38].

Что же касается Варшавы, то здесь владыка Николай, как предстоятель местной Православной Церкви, имел счастье освятить в мае 1912 г. только что возведённый собор во имя святого благоверного князя Александра Невского [163, с. 209-210]. Этот храм был воздвигнут по инициативе Императора Александра III и по проекту профессора архитектуры Л.Н. Бенуа на собиравшиеся с июня 1893 г. пожертвования русского церковного народа (так что, скорее всего, в Варшавском соборе есть лепта и В А. Городцева, а также многих его сослуживцев). Немного позже летом 1925 г., Александро-Невский собор, украшенный работами В.М. Васнецова и переживший немецкую оккупацию, будет уничтожен по прямому распоряжению польского Сейма. А.И. Куприн даст по этому поводу в августовских 1925 г. номерах газеты «Русское Время», которая издавалась тогда в Париже, весьма прочувствованные статьи под красноречивыми заголовками «Вандализм» и «О шовинизме». Кроме того, с 1906 г. и до самой кончины владыка Николай, уже находясь на покое, а затем на возобновленном служении, трудился в Государственном Совете по выборам от монашествующего духовенства; в это же время заслуженный иерарх становится почётным членом всех четырёх Духовных Академий России. Скончался он в разгар событий Первой мировой войны, в ночь на 2 января 1916 г. Могилу владыки Николая и сейчас можно видеть на Братском кладбище Александро-Невской Лавры в С.-Петербурге [100; 568, с. 122, №59].

Судя по семинарским оценкам, история и Священное Писание действительно были В.А. Городцеву симпатичны; однако для продолжения духовного образования одной симпатии было явно недостаточно. Следовало принимать какое-то решение, и решение это хорошо известно. В 1879 г. В.А. Городцев, пройдя половину курса Духовной Семинарии, кардинально меняет свою карьерную стезю; он избирает вместо рясы священника офицерский мундир. Правда, в бумагах одного из позднейших рязанских краеведов сохранилась любопытная запись, посвященная В.А. Городцеву, которая передаёт эту ситуацию несколько иначе. «Сам Василий мечтал в 1879 г. поступать в Университет, но в этом году последовало правительственное распоряжение о недопущении семинаристов в университеты; пришлось ему идти по военной части» [203, л. 3]. Версия понравилась и, как довольно комплиментарная для Василия Алексеевича, пошла в нашей археологической среде из уст в уста. Но, конечно же, принимать всерьёз предположение подобного рода нельзя.

Что правда, то правда: годы учения В.А. Городцева действительно пришлись на памятную в русской истории эпоху графа Дмитрия Андреевича Толстого (1823-1889). При Императоре Александре II он полтора десятка лет возглавлял одновременно Святейший Синод и Министерство Народного Просвещения, а затем при Александре III совмещал руководство Министерством Внутренних Дел и Императорской Академией Наук. Последнее, кстати, отнюдь не случайно: еще в 1847 г., 24 лет от роду, Дмитрий Андреевич удостаивается полной Демидовской премии за рукопись «Истории финансовых учреждений России». И это притом, что за всё время существования данной премии (1832-1865 гг.) состоялось лишь одиннадцать полных её вручений по историческому направлению [337, с. 127-128, 188-189].

В 1870-е гг. граф Д.А. Толстой провел крупномасштабную реформу учебных заведений России. Частью этой реформы и стал известный закон 1879 г., который пресёк свободное поступление выпускников духовных семинарий в университеты. Этой мерой было достигнуто прежде всего серьёзное повышение образовательного уровня православного духовенства. Очень скоро все церковные должности даже на селе - священнические, диaконские и псаломщические - заняли выходцы из семинарий. И, кстати, позднее, с послаблением этого закона, картина разительно переменилась. «В настоящее время (имеется в виду начало 1910-х гг. - А.Ж.) подобных явлений не встречается не только в сельских причтах, но и городских. Теперь в больших селах, с двухштатным составом причта, не только диаконы и псаломщики не имеют специального богословского образования, но сплошь и рядом и второштатные священники не обладают таковым. Встречаются даже и такие двухштатные причты, в которых и настоятели не с полным богословским образованием. А про маленькие села и говорить нечего, там все без исключения священники не имеют богословского образования, и только в сравнительно больших сёлах с одноштатньш причтом можно встретить священников, окончивших курс в семинариях» [200, с. 29].

Разумеется, закон 1879 г. не возводил непреодолимых преград перед семинаристами. «Желающие поступить в университет или другие высшие специальные учебные заведения и вообще воспользоваться правами» [78, с. 270] лиц, окончивших классическую гимназию, высший на то время тип русской средней школы, должны были изменить свой образовательный статус - выдержать при ближайшей классической гимназии «испытание зрелости», т. е. подвергнуться экзамену по всем предметам гимназического курса. Во времена В.А. Городцева-это были следующие дисциплины: Закон Божий (Священная история Ветхого и Нового Завета, Учение о богослужении Православной Церкви, Катехизис, история Христианской Православной Церкви), русский язык (грамматика и словесность), классические языки (греческий и латынь), математика (арифметика, алгебра и геометрия), география (отечественная, зарубежная и математическая), история (всеобщая и русская), иностранные языки (французский и немецкий), а также логика [ib, с. 292-294].

Выдержать такое «испытание зрелости» было, конечно же, очень трудно, но возможно. Правда, к экзаменам зрелости допускались не все желающие семинаристы, а лишь те, кто окончил полный курс Семинарии по 1-му разряду (для того, чтобы значиться перворазрядником по образованию, необходимо было получить средний балл не менее 4,5 из древних языков, математики и русского языка, «при неимении ни одного из сих предметов в отдельности менее 4, и не менее 4-х в среднем выводе из прочих предметов, при неимении ни из одного предмета неудовлетворительной отметки (менее 3)» [т., с. 270]. Очевидно, что для В.А. Городцева этот вариант поступления в университет не подходил.

На общих основаниях семинаристам был доступен в то время лишь Варшавский университет. Как пишет Н.И. Кареев, русские студенты 1879-1884 гг. съезжались в столицу Польши «большей частью из духовных семинарий», ибо «семинаристов нигде, кроме Варшавского университета, не принимали» [236,с. 157]. Кстати, здесь в 1873-1892 гг. преподавал замечательный русский археолог Дмитрий Яковлевич Самоквасов (1843-1911) [669, с. 179; 670, с. 47-109], и В.А. Городцев мог, в принципе, стать его учеником. Однако всерьёз говорить об этом опять же имело бы смысл лишь при наличии у семинариста Василия Городцева соответствующего образовательного ценза (окончание полного курса Семинарии по 1-му разряду), который открывал перед ним двери Варшавского университета.

Впрочем, у «толстовских» семинаристов были и другие пути к высшему светскому образованию. Их принимали в историко-филологические институты (Нежинский, Черниговской губернии, открытый еще в 1820 г. графом И.А. Безбородко, и С.-Петербургский, устроенный в 1867 г. графом Д.А. Толстым). Однако для поступления сюда необходимо было окончить четыре, а не три класса Семинарии, причем непременно по 1-му разряду. Кроме того, «каждый, поступающий в Институт в число штатных воспитанников, обязывается подпискою прослужить по окончании курса не менее шести лет в ведомстве Министерства народного просвещения по назначению министра» [78, с. 370], а карьера учителя-словесника вряд ли привлекала В.А. Городцева, несмотря даже на то, что, как сказано в его семинарском аттестате, «к удостоению учительского звания препятствий не встречается» (см. Прил. 6). Можно было определиться также в Ярославский Юридический Лицей, основанный в 1805 г. местным помещиком П.Г. Демидовым (тем самым, что стоял у истоков Киевского и Сибирского университетов); через этот лицей вскоре пройдет один из младших братьев В.А. Городцева - Пётр. Но и здесь от поступающих опять же требовалось вполне успешное окончание четырех классов Духовной Семинарии.

Было, наконец, в России и такое высшее учебное заведение, при поступлении в которое не предъявляли вообще никаких документов о среднем образовании - Техническое Училище Морского Ведомства, которое располагалось в Кронштадте. В Училище принимали юношей 13-18 лет и на протяжении четырехгодичного курса готовили их по следующим отделам (специальностям): корабельные инженеры (судостроители), флотские инженеры (инженер-механики), штурманы и морские артиллеристы. Следует подчеркнуть, что морское ведомство, в отличие от военного, принципиально воспитывало своих офицеров только в высших учебных заведениях. Кроме того, в Техническое Училище тогда могли поступать лица всех сословий. Так, в 1870-е гг. сюда были приняты дети: дворян, офицеров и чинов¬ников - 62 %, купцов, мещан и крестьян - 35, духовенства - 3 % [356, с. 86].

Вариант, казалось бы, соблазнительный для В.А. Городцева, однако условия поступления в Морское Училище были весьма своеобразны. «Признанные по врачебному освидетельствованию способными к морской службе подвергаются в Училище состязательному приемному испытанию. Из выдержавших испытание удовлетворительно поступают, в порядке достоинства испытания, в число воспитанников первые - по числу имеющих¬ся мест в каждом отделе» [78, с. 169]. При этом экзаменационные требования были очень жёсткими; так, в 1880 г., по данным «Кронштадтского Вестника», «из 265 желающих поступить выдержало вполне удовлетворительно только 19 человек» (цит. по: [363, с. 36]). Для В.А. Городцева, 31-го по успеваемости в параллельном, т. е. второразрядном, отделении третьего класса Духовной Семинарии [218], успех в таком состязании был, конечно же, нереален.

Выбор, сделанный Василием Городцевым, легко понять, учитывая размеры его честолюбия, а также то, с каким трудом ему давалась учёба как в Училище, так и в Семинарии. Следует также иметь в виду, что в именных ведомостях по Рязанской Духовной Семинарии про В.А. Городцева неизменно значилось:

«казённым содержанием не пользуется» [217; 218]. Хотя формально он имел право на государственное вспомоществование, ибо к числу казённокоштных семинаристов в то время могли быть отнесены «сироты и дети бедных» [78, с. 64]. Неудивительно, что 20-летний недоросль стремился сложить с многодетной и полусиротской, явно нуждающейся семьи обузу своей - к 1879 г. уже явно бесперспективной - учёбы и стать самостоятельным, «сделаться человеком». А «сделаться человеком, - как свидетельствуeт один из современников В.А. Городцева, - означало достичь известного положения в обществе, приобрести в свете известный удельный вес, и в этом отношении военная дорога была наиболее легкой, приятной и скоровыполнимой. Офицер безусловно был уже "человек", тогда как какой-нибудь студент за такового ещё не считался» [609, с. 13]. О том же пишет и князь С.Г. Волконский, вышедший на восемнадцатом году жизни поручиком в Кавалергардский полк: «Натянув на себя мундир, я вообразил себе, что я уже человек» [87, с. 95].

Оценивая выбор В.А. Городцева, стоит прислушаться и к тому, как решал дилемму «университет - военная карьера» один из младших современников Василия Алексеевича: «Ни у профессоров, ни у студентов, ни у лицеистов, ни у чиновников, ни даже у всех известных мне штатских губернаторов я не наблюдал такого достойного, самоуверенного вида. Я знал министров, знал сановников - и те выглядели куда скромнее, нежели эти люди, чуть ли не каждое движение которых сопровождалось дивным звоном шпор. И думалось мне: прекрасно быть человеком красиво одетым, человеком чести, человеком, всегда носящим оружие - военным человеком - защитником родины» [609, с. 22]. Аналогично, но, конечно же, гораздо глубже видел эту дилемму великий русский поэт Афанасий Афанасиевич Фет (1820-1892). По его глубокому убеждению, «никакая школа жизни не может сравниться с военною службой, требующей одновременно строжайшей дисциплины, величайшей гибкости и твердости хорошего стального клинка в сношениях с равными и привычку к мгновенному достижению цели кратчайшим путем. Когда я сличаю свою нравственную распущенность и лень на школьной и университетской скамьях с принужденным самонаблюдением и выдержкой во время трудной адъютантской службы, то должен сказать, что Кирасирский Военного Ордена полк был для меня возбудительною школой» [623, с. 228]. Обращает на себя внимание и, скажем, тот пример, что зафиксирован в записках известного русского археолога Николая Никифоровича Мурзакевича (1806-1883). Сын друга его по Императорскому Московскому университету, Михаил Михайлович Кирьяков, освободившись в силу печальных обстоятельств из-под родительской опеки, охотно променял университетскую скамью на уланский мундир, чем, правда, весьма огорчил уважаемого автора мемуаров [359, с. 139].

Показательная сцена: 17-летний дворянин Степан Петрович Жихарев (1788-1860), который только что стал студентом Императорского Московского университета, представляется по этому случаю заслуженному военачальнику графу М.Ф. Каменскому. Далее следуют непосредственные, весьма эмоциональные впечатления юноши, запечатленные в его дневнике. «Граф, бесспорно, знаменитый полководец и недаром фельдмаршал, но мог бы и не уничтожать меня своим приёмом: "В какой это ты, братец, мундир нарядился? В полку бы тебе не мешало послужить солдатом: скорее бы повытерли". И только. Не посадил; простоял больше часу, покамест старики вдоволь не наговорились» [173, I, с. 32]. Можно сопоставить этот характерный случай и с внешне забавным (но на самом деле весьма значимым) эпизодом, который имел место столетие спустя, - встречей на главной улице столицы Российской Империи группы студентов с их сверстником, только что произведённым в офицеры. «Вот на широком тротуаре Невского проспекта встречаются мне какие-то штатские молодые люди в студенческих фуражках. Они шагают разнузданной штатской походкой беспечных юношей-студентов. Равняясь с ними, я напускаю на себя надменный вид человека, свыкшегося со своим превосходством, иду так прямо, гордо и уверенно, что штатские юноши инстинктивно уступают мне дорогу и сторонятся - лишь бы как-нибудь не задеть меня. Подтянутые столичные городовые в белых перчатках при виде меня делают почтительное лицо и берут под козырёк так выдержанно, словно видят перед собой важного сановника» [609, с. 180-181]. А потому весьма забавным выглядит на этом фоне мнение одной современной нам исследовательницы русской «культуры, изучению прошлого которой, - по собственным её словам, - отдана моя любовь» [77, с. 5]. Согласно выводам этой почтенной дамы американского происхождения, русское дворянство 1840-х гг. стремилось пристроить своих детей в университеты, «чтобы избавить от армии (sic! - А.Ж.)» [ib., с. 267]. Чуть ниже князь Платон Александрович Ширинский-Шихматов (1790-1853) -автор «зловещей» (так в авторском тексте) формулировки: «Закон Божий есть единственное твердое основание всякому полезному учению», член Российской Академии и Императорской Академии Наук, с 1850 г. министр народного просвещения, - этот, во всяком случае, незаурядный деятель аттестуется Цинтией Виттекер как «человек вполне порядочный, но ничтожный, в прошлом морской офицер» [ib., с. 268]. Уважаемого автора вряд ли можно упрекнуть в незнании фактического материала, так что любовь нашей англоязычной коллеги к русской культуре получается довольно своеобразной, я бы даже сказал, целенаправленной...

Действительно, общественный статус офицера в тогдашней России был исключительно высок. Внешне этот статус оформляли поведенческие стереотипы, которые почитались непременными для офицера, независимо (а иной раз - подчёркнуто и даже тягостно независимо) от его имущественного положения. Так, офицер не мог появиться на улице, держа в руках узлы, пакеты с покупками и пр. (он был обязан оплачивать доставку их на дом); да и вообще, офицер должен был щедро раздавать чаевые различного пошиба [660, с. 68]. Посещая театры, офицер не имел права занимать места далее пятого ряда кресел (т. е. присутствие офицера на сравнительно недорогих местах почиталось неприличным, унижающим военно-корпоративное достоинство). Офицер не мог вести себя развязно - держать руки в карманах, спать, зевать или дремать, а также курить в людном месте; закурить можно было либо взяв извозчика, либо в ресторане, который входил в число тех, которые офицерам разрешалось посещать (т. е. лишь ресторан I класса; вход офицерам в рестораны II и III классов был запрещён). Первоклассные же рестораны для значительной части русских офицеров были не по карману. Что-то кушать, однако, было нужно, и в трактиры (рестораны III класса) посылались денщики, они приносили барину двойные обеды со скидкой, которые и съедались служивыми на офицерской квартире визави. Кстати, культура приёма пищи доводилась при обучении и воспитании офицеров до автоматизма. Современники вспоминают, что несколько позднее, в годы Первой мировой войны, в военных училищах и школах прапорщиков легко можно было определить долю юнкеров «с улицы», т. е. принятых по заниженному цензу военного времени. Их вычисляли по характерной примете: они никогда не ставили на место стул, заканчивая обед. Количество разбросанных по столовой стульев точно соответствовало количеству откушавших «шпаков».

Офицерам не рекомендовалось ездить в городском транспорте общего пользования, они обязаны были прибегать к услугам извозчиков. В тех же случаях, когда офицер был всё же вынужден воспользоваться общественным транспортом, он никогда не садился, сколь бы усталым себя не чувствовал. Весьма примечательную в этом отношении историю поведал в своих воспоминаниях один из офицеров питерского гарнизона: в самом начале XX в. «по столичному городу Санкт-Петербургу ещё ползала конка, влекомая парою кляч. В ней ездить гвардейским офицерам было неудобно. Вскоре по главным улицам забегал электрический трамвай. Поначалу вагоны были чистенькие и новенькие, и в трамвае стали ездить все, даже генералы. Когда в субботу после обеда офицеры уезжали из Красносельского лагеря, то, выходя с Балтийского вокзала, в трамваях рассаживались кавалергарды, конногвардейцы, лейб-гусары, преображенцы, наши (имеются в виду офицеры лейб-гвардии Семёновского полка, в котором служил автор цитируемых мемуаров. - А.Ж.), и все прекрасно себя в них чувствовали. С течением времени трамваи потеряли свой блеск и новизну и подверглисьдемократизации. Скоро в них разрешено было ездить солдатам, а офицеры, те, кто не держал своих лошадей, постепенно перешли на прежний, довольно дорогой и довольно медленный способ передвижения - извозчиков» [318, № 4, с. 48]. Думаю, читатель согласится: солдат Российской Империи, выживший офицера из трамвая, - это звучит крепко!

Офицер не мог завязывать случайных знакомств, бранно и неприлично выражаться на публике. Офицер не должен был позволять себе напиваться в общественных местах. «Нигде в уставе, - подчёркивал в своих воспоминаниях один из русских офицеров, - не сказано, что солдату воспрещается пить водку или вино. Ему воспрещается быть в нетрезвом виде, но это же воспрещается и офицеру, с той разницей, что если напьётся солдат, то он рискует самое большее пятью сутками ареста, если же напьётся офицер, то ему грозят подневольный уход из полка и порча всей его карьеры. Офицер умеет пить и держать себя прилично» [ib., с. 47].

Уже неоднократно цитировавшийся здесь Ю.В. Макаров, бывший в своё время офицером лейб-гвардии Семёновского полка, даёт серьёзную оценку этим, да и ещё многим другим неписаным нормам поведения русского офицера; «Все эти, на поверхностный взгляд незначащие, мелочи сразу же после того, как молодой человек надевал полковую форму, затягивали его, так сказать, в "моральный корсет", к которому он быстро привыкал и который очень скоро переставал чувствовать, и это было то, что называлось "внеслужебная дисциплина"» [ib.]. Показателен по части «морального корсета» типичный для русской армии той эпохи эпизод - приём старшим офицером полка вновь прибывших, только что произведённых офицеров, и обращенные к ним слова: «Полк оказал вам великую честь, приняв вас офицерами в свою среду. Вчера вы надели офицерские погоны. <...> Я - ваш старший полковник - требую от вас, чтобы - где бы вы ни находились, - вы ни на минуту не забывали, что у вас на плечах офицерские знаки нашего полка. Эти погоны обязывают вас... Да, эти погоны обязывают всякого, кто имеет честь их носить, к достойным поступкам, порядочности и приличию. Помните, что в глазах общества и света всякий ваш неблаговидный поступок или даже жест будет приписан не столько вашей личности, сколько всему полку, потому что полк, принявший в свою среду офицера, тем самым гарантирует его

порядочность и воспитанность. Офицера, не умеющего ограждать своё достоинство и достоинство полка, офицера, не умеющего держать себя, полк не потерпит в своей среде» [609, с. 176]. Об этом, кстати, писалось тогда и в специальной литературе: «Чувство чести требует, чтобы офицер во всех случаях умел поддержать достоинство своего звания. <...> Он должен воздерживаться от всяких увлечений и от всех действий, могущих набросить хотя бы малейшую тень на него лично, а тем более на Корпус офицеров. Слово офицера всегда должно быть залогом правды, а потому ложь, хвастовство, неисполнение обязательства - пороки, подрывающие веру в правдивость офицера, вообще бесчестят его звание и не могут быть терпимы» (цит. по: [660, с. 68]).

Однако военная служба была привлекательна для тогдашних молодых людей России не только благодаря её исключительно высокому общественному статусу. Детство, отрочество и юность В.А. Городцева пришлись на эпоху славных свершений русской армии - как раз на то время, когда по усмирении Польши и Кавказа приступили к решению Восточного вопроса в Средней Азии. В 1864 г. войсками М.Г. Черняева и Н.А. Верёвкина взяты города Аулие-Ата и Туркестан, учреждена Туркестанская область и устроена Ново-Кокандская укреплённая линия, которая после покорения Чимкента отодвигается за этот город. На следующий год военный губернатор Туркестанской области генерал-майор М.Г. Черняев штурмом берёт Ниязбек и Ташкент, а подполковник М.Г. Лерхе - ещё несколько укреплений, в результате чего наше влияние распространилось на всю долину р. Чоткал. В 1866 г. войска генерал-майора Д.И. Романовского переходят Сырдарью и, обрушившись на Бухарского эмира, берут Ходжент и Ура-тюбе, а генерал-адъютант Н.А. Крыжановский - сильную крепость Джизак. В 1867 г. открывается Туркестанское генерал-губернаторство на землях от Тарбагатая до Аральского моря, разделённое на Семиреченскую и Сырдарьинскую области; административным центром нового державного образования стал Ташкент, а первым по времени начальником края -генерал-адъютант К.П. фон Кауфман. В 1868 г. наши азиатские батальоны вошли в Самарканд и присоединили к России Зеравшанский округ, после чего бухарский эмир Сеид-Музафар-Эддин потерпел под Катта-Курганомокончательное поражение. В мае 1871 г., пресекая опасные для нас внутри китайские междоусобные бесчинства, русские пограничники и казахская милиция под предводительством генерал-лейтенанта Г.А. Колпаковского заняли Кульджу. В 1873 г. открылась Хивинская экспедиция под общим командованием К.П. фон Кауфмана, которая увенчалась занятием правого берега Амударьи и покорением Хивинского ханства. На следующий год хан Коканда уступил России свои владения по правому берегу Сырдарьи, а 5 февраля 1876 г. последовало Высочайшее повеление о присоединении всего Коканда под именем Ферганской области к России; первым начальником Ферганской области был определён прекрасно зарекомендовавший себя в азиатских делах генерал-майор М.Д. Скобелев. 1879-1881 гг. отмечены экспедициями войск Кавказского и Туркестанского округов в Закаспийскую степь под началом уже генерал-лейтенанта М.Д. Скобелева, которые были предприняты для обуздания ахалтекинцев, а также покорением туркмен и образованием Закаспийской области. В итоге на глазах юного Василия Городцева за полтора десятка лет Россия получила, весьма незначительными силами, огромную площадь от южного Урала и Каспийского моря до Восточного Туркестана и Афганистана [323, с. 219-376; 567, с. 1355-1384; 79; 588, с. 7-30; 347, с. 512-522; 309, с. 522-524]. Не следует забывать и то, что в это же время русские добровольцы героически сражались в составе сербской армии, которой командовал генерал-майор М.Г. Черняев [299], а затем уже собственно русская армия завершила на Балканах и Кавказе победоносную освободительную войну, вышла к Константинополю и покорила Каре, Батум и Ардаган.

Не меньшей славой покрыли себя в эту эпоху и русские военные моряки. В 1863-1864 гг. две русские эскадры - под командованием контр-адмиралов С.С. Лесовского и А.А. Попова-были выдвинуты соответственно к Атлантическому и Тихоокеанскому побережьям Северо-Американских Соединённых Штатов для оказания политического и стратегического давления на враждебную северянам коалицию ведущих европейских государств. Операция была проведена блестяще и, по признанию самих американцев, весьма серьёзно повлияла на исход Гражданской войны. В 1866-1869 гг. русская Средиземноморская эскадра под начальством капитана 1-го ранга (а с октября 1867 г., «за отличие по службе», контр-адмирала) И.И. Бутакова оказывала хотя и неофициальную, но всё же достаточно эффективную помощь восставшим на Крите грекам [500, с. 136-137; 562]. В 1869-1879 гг. три отряда кораблей (капитана 1-го ранга К.П. Пилкина, вице-адмирала К.Н. Посьета и контр-адмирала А.Б. Асланбегова) совершили для усиления нашей эскадры в Тихом океане переходы из Кронштадта во Владивосток, исключительно важные как в военном, так и в научном отношениях [357, с. 602]. Русские моряки блестяще зарекомендовали себя в войне 1877-1878 гг., открыв эпоху наступательной минной войны [17; 256], и даже в, казалось бы, сугубо сухопутной Ахал-Текинекой экспедиции М.Д. Скобелева [17, с. 83; 160]. Очевидно, что как эти, так и многие другие деяния русского воинства, современные мальчику и юноше Василию Городцеву, не могли не повлиять на выбор хорошо воспитанным молодым человеком его жизненной стези.

Не следует исключать и возможность того, что В.А. Городцев избрал свою карьеру под впечатлением от определённой местной традиции. Дело в том, что многократно упоминаемое в этой книге село Борок, соседнее Дубровичам, располагается на берегах озера (старицы р. Оки) Наварино [119, с. 643]. А Наварин - турецкий топоним греческого города и бухты Пилос на западном побережье Мессении - это имя, очень хорошо известное в русской военной истории. Ещё в апреле 1770 г. наши десантники под началом командира фрегата в чине артиллерийского бригадира Ивана Абрамовича Ганнибала (1736-1801), деда А.С. Пушкина, овладели Наварином и организовали здесь маневренную базу императорского флота. За взятие Наварина И.А. Ганнибал был удостоен в октябре 1771 г. ордена Св. Георгия 3-го класса [32, с. 1-4; 357, с. 308-309; 594, с. 35-36; 500, с. 37-38]. Сам Александр Сергеевич весьма гордился этим и Другими подвигами деда, а потому представил его в одном из важнейших своих произведений как героя,

Вторично Наварин пал полвека спустя, в октябре 1827 г., когда союзные англо-франко-русские силы разгромили здесь турецкий флот. Именно за этот подвиг впервые в нашей военной истории корабль - флагман русской эскадры 74-пушечный линкор «Азов» под командованием капитана 1 -го ранга Михаила Петровича Лазарева (1788-1851) - был награждён кормовым Георги¬евским флагом [357, с. 467-468; 500, с. 100-107; 654, с. 118]. Кстати, великий русский флотоводец, участник открытия Антарктиды М.П. Лазарев как уроженец Владимира - в некотором роде земляк В.А. Городцева. Возможно, кто-то из аборигенов Борковской Рязанщины, помещик или землепашец, был участником первого или второго Наварина, а потому по возвращении домой не лишил себя удовольствия увековечить одно из победных имён русского оружия в названии примечательного местного урочища.

Следует отметить, что именования подобного рода есть наша старая, добрая воинская традиция. Так, например, степи Челябинщины - в пределах Оренбургской губернии, между реками Тобол и Урал - до сих пор украшены станицами, названия которых воспроизводят топонимику, памятную уральским казакам по 1812-1814 гг.: Париж, Фер-Шампенуаз, Кацбах, Берлин, Кассель, а также Тарутино, Бородино, Березина и пр. Здесь же можно видеть памятные именования по случаю западнорусских мятежей (Остроленка, Варшава, Новогеоргиевск), Восточной войны (Севастополь, Тавричанка, Крым) и русско-турецких войн (Рымник, Варна, Чесма, Балканы, Браилов, Каре, Адрианополь), а, кроме того, в честь замечательных военачальников России - Сухтеленская, Обручевская, Милютинская, Катенинская и прочие станицы. Так что скромный, малоизвестный даже тамошним обывателям Наварин под Рязанью довольно органично вписывается в русскую традицию местных именований (кстати, собственное Наварино есть и под Челябинском - на левом берегу речки Гумбейки, притока р. Урал, в 30 верстах к юго-востоку от Магнитогорска). Думаю, что нет необходимости специально говорить о том, как эта топонимическая традиция, основанная на русской воинской славе, влияла на формирование мировосприятия наших поселян вообще, а таких замечательных людей своего края, как Василий Алексеевич Городцев, в особенности.

Путь в армию для В.А. Городцева был открыт. Реформы военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина (1816-1912, на министерском посту в 1861-1881 гг., с 1878 г. граф, с 1898 г. генерал-фельдмаршал), начатые в 1862 г., приостановка сокращения войск в 1870 г. и, наконец, введение всеобщей воинской повинности в 1874-м, - всё это настоятельно требовало значительного увеличения численности офицерского корпуса русской армии. В качестве одной из мер в том же 1874 г. был реформирован институт вольноопределяющихся. Теперь молодые люди всех сословий, имевшие достаточное среднее образование, получали право добровольно поступать в армию рядовыми. Высокий общественный статус этих молодых людей весьма красноречиво характеризует то обстоятельство, что прошение о принятии в службу рядовыми они подавали не на имя командира полка или начальника дивизии, не на имя командующего войсками округа и даже не на имя военного министра. Это прошение ими подавалось на имя самого Государя Императора (проще говоря, предполагалось, что Император лично курирует судьбу каждого в своём Корпусе офицеров). После этого, пройдя курс молодого солдата и приобретя необходимый опыт полевой и строевой службы, вольноопределяющиеся направлялись в двухгодичные юнкерские училища. Здесь в младшем классе они получали подготовку унтер-офицера, а в старшем - субалтерн-офицера (или, как ещё говорили тогда, инструктора-офицера) [292, с. 68].

Реформированная система пополнения Корпуса офицеров оправдала себя достаточно быстро. Юнкерские училища нового типа, Положение о которых было Высочайше утверждено 14 июля 1864 г., уже к началу 1880-х гг. ежегодно поставляли две трети вновь произведённых офицеров. Оставшуюся треть выпускали заведения более высокой категории, военные училища-главным образом в гвардию, артиллерию, инженеры и лишь немного в армию [404, с. 246]. Можно отметить, что сословие, к которому принадлежал В.А. Городцев, дало хотя и скромную, но заметную долю тогдашнего русского офицерства. По данным на 1895 г. (т. е. в самый разгар службы Василия Алексеевича), офицеры из духовенства составляли около 6 % всего по сухопутным войскам и чуть меньше 8 % - по армейской пехоте [192, с. 149]. К сожалению, особая выборка по гренадерам, в которых служил В.А. Городцев, в использованной здесь сводке Петра Андреевича Зайончковского (1904-1983) отсутствует. Для полноты картины можно добавить, что в гвардейской пехоте доля офицеров из духовного звания составляла, по этим же данным, 1,3 % -около полутора десятков человек, а, скажем, в инженерных войсках (к этой воинской корпорации Василий Алексеевич также будет иметь некоторое отношение) - 1,7 %, т. е. два десятка человек [ib.].

Согласно Своду военных постановлений 1869 г., все военно-учебные заведения России «имеют целью доставить молодым людям, получившим общее образование, военно-воспитательную, строевую и научную подготовку, необходимую для службы в соответствующем роде войск» (цит. по: [28, IV, с. 53]). Воспитание же офицеров заключалось:
1) в укоренении верноподданнического и воинского чувства долга;
2) образовании честного, исполнительного и мужественного характера;
3) развитии сознания о значении воина, призванного к защите Престола и Отечества;
4) усвоении воинской дисциплины и чинопочитания;
5) формировании между юнкерами духа товарищества с

должной подчиненностью старшим по званию [ib., с. 53-54].

В соответствии с тогдашними понятиями о воинском воспитании, «совокупность воспитательных влияний заведения военно-учебного должна надежно подготовлять каждого воспитанника к предстоящей ему трудовой жизни, строго умеренной и сопряженной с лишениями, и к неуклонному выполнению требований воинской дисциплины, приучая его, при всяком случае, относиться с полным уважением и живым сочувствием к высокому долгу и званию воина. Русское военно-учебное заведение должно быть надежным и достойным источником пополнения рядов нашей исторически-славной армии, воины которой, по завету великого ея основателя, призваны "сражаться за государство, Царю врученное, за род свой, за Отечество, за Православную нашу Веру и Церковь". Успех же достижения этой основ¬ной цели учреждения наших заведений настоятельно требует, чтобы все доступные им воспитательные средства, все способы непосредственного воздействия наставников на их питомцев, как и вся обстановка жизни сих последних, своевременно возбуждали и твердо упрочивали в каждом из них живой интерес к военному делу и к славе родного оружия, глубокое уважение к воинской доблести и признательную память о боевых подвигах соотчичей, искреннее сознание святости присяги и благородную готовность приносить себя в жертву родине, усердно разделяя тягости военной службы с народом русским» [224, § 32].

К тому же как раз во времена В.А. Городцева проблема военного воспитания стояла особенно остро; современники подчёркивали, что «молодая, с короткими сроками Армия потребует офицеров более благонадежных в служебном и нравственном отношениях, чем было до сих пор, потому что они, вместе с унтер-офицерами, только и будут составлять постоянный, неизменяющийся кадр, который должен хранить в себе в высшей степени дисциплину и дух войск, т. е. составлять их "душу живу"» [405, с. 14]. Другой тогдашний специалист отмечал: «Теперь каждый молодой офицер, силою самих вещей, сразу становится непосредственным учителем солдат. В прежнее время, при долгих сроках службы, в армии вырабатывались хорошие и знающие унтер-офицеры, на которых всецело лежала работа по обучению новобранцев. К тому же устройство оружия было не сложно, употребление его просто, так что офицерам достаточно было ограничиваться контролем обучения солдат; обучали же их время и унтер-офицеры. Теперь же при новом, относительно сложном оружии, при кратких сроках службы в рядах армии, последняя чувствует большой недостаток в хороших унтер-офицерах, и вся работа по обучению солдат легла на офицеров. Теперь каждый молодой офицер в строю есть непременный и непосредственный учитель солдата» [56, с. 362-363]. Некоторые высказывались ещё более резко, эмоционально, но, в общем, справедливо: «В нынешней, быстро меняющейся армии лишь офицеры имеют право именоваться солдатами, так как только строевые офицеры являются истинными кадрами, хранителями традиций и носителями духа современной... вооруженной громады» [102, с. 79].

Нужно, однако, иметь в виду, что юнкерские училища, через одно из которых предстояло пройти В.А. Городцеву, занимали в системе военно-учебных заведений тогдашней России несколько особое место. Особенность эту определяло то важное обстоятельство, что юнкерские училища предназначались для подготовки офицеров из молодых людей, которые не получили закалку в кадетских корпусах. Сюда набирали юнкеров-«шпаков», т. е. со стороны: из духовных семинарий, реальных училищ, классических гимназий, а также из военно-учебных заведений низшего разряда - военных прогимназий, Гатчинского сиротского института и пр. Так что спецификум юнкерского училища в сравнении с военным училищем понятен. Очень большая разница: или отрок с 8-10-летнего возраста готовится быть офицером, или весьма далёкий от армии 20-летний мужчина вдруг, за два-три года, делается таковым. Отнюдь не случайно современ¬ник В.А. Городцева, 10-летний кадет А.И. Куприн, сочинит весьма характерный для той эпохи стих (который, правда, будет потом выдавать за «старинную песенку»):

Новоявленный претендент на офицерское звание не имел, пожалуй, главного - многолетней военной атмосферы повседневной жизни в нежном возрасте. И очевидный в этом случае цейтнот учебных программ требовал неизбежных жертв. В частности, в юнкерских училищах вообще не преподавались иностранные языки. Предполагалось, что духовное или гражданское среднее (пусть даже и неполное) образование, которое получали новоиспечённые юнкера, вполне достаточно как основа для самоподготовки офицера по этому направлению. Впрочем, не нужно обольщаться: даже и лучшие военные училища того времени подчас мало отличались в отношении языковой подготовки от училищ юнкерских. Как свидетельствует А.Н. Куропаткин, «павлон» (юнкер Павловского Военного Училища) 1864-1866 гг., «надо признать, что обучение русскому языку не было поставлено достаточно прочно. Мы не научились ни в корпусе, ни в училище писать без ошибок, и этот пробел пришлось пополнять уже на службе. <...> Обучение иностранным языкам, французскому и немецкому, было поставлено совсем плохо, и многие из нас вышли в офицеры с ничтожными по этим языкам сведениями» [292, с. 78].

Кроме того, если военные училища давали подготовку в объёме полка, то юнкерские - лишь в объёме батальона [388, с. 4; 86, с. 117]. На большее просто не оставалось времени. Как результат, репутация этих заведений в русской армии была не очень высока. По мнению многих офицеров и генералов той эпохи, в программе «юнкерских училищ, разумеется, нельзя было сделать того же, что делалось в средне-учебных заведениях в течение 7-8 лет. Таким образом, общее образование у молодых людей, кончивших юнкерские училища, было много ниже, чем у прошедших военные училища, а объем военных знаний был также меньший» [166, с. 361].

Отчасти это мнение коренного «павлона», генерала-от-инфантерии, современника В.А. Городцева Николая Алексеевича Епанчина (1857-1941), справедливо. Послабление в языках привлекало в юнкерские училища тех, кто не был в них силён и перед кем, соответственно, закрывался путь в университет. Так, Владимир Онуфриевич Лосский, брат известного русского философа Н.О. Лосского, «которому не давались древние языки, поступил в Юнкерскую школу в Вильно и, став офицером, уехал в Маньчжурию на Восточно-Китайскую железную дорогу, где служил в корпусе пограничной стражи» [305, № 11, с. 119]. Зато другой «брат, Онуфрий, учился на казенный счет в Полоцком (кадетском. -А.Ж.) корпусе и закончил свое образование в Михайловском Артиллерийском Училище в Петербурге» [№., № 10, с. 148],а место этой школы в иерархии русских военно-учебных заведений было не в пример выше любого Юнкерского Училища.

В специальной литературе того времени можно встретить и куда более хлёсткие характеристики вольноопределяющихся. Автор одной из них - генерал-лейтенант Александр Фёдорович Риттих (1831-?), в интересующее нас время - командир 35-й пехотной дивизии. Между прочим, А.Ф. Риттих отметился и в археологии (собственно - в этноархеологии): занимался глобальным распространением славянских поселений (им была даже составлена «стенная карта славянских племен в Европе») [485], вятичами, топонимикой Рязанского края, а также полемизировал с Д.Я. Самоквасовым. Учитывая тематику моей книги, нужно отметить, что весной 1893 г. А.Ф. Риттих становится действительным, а год спустя почётным членом Рязанской Ученой Архивной Комиссии. Правда, В.А. Городцева в это время уже не было в Рязани...

«Нельзя не сознаться, - пишет Александр Федорович по интересующему нас вопросу, - что между ними (вольноопределяющимися. -А.Ж.) очень много схожих по типу с недорослем Фонвизина, причем мы все еще довольно снисходительны к ленивцам, которые, не получив основательного воспитания, кое-как проскользают в офицеры, представляя элемент мало пригодный. У них отсутствует логика мысли, и бывает, что им чужды очень обыкновенные вопросы. Такой драгоценностью награждают нашу доблестную армию гимназии, реальные училища и, отчасти, семинарии. Нейдет дело с латынью, ленив юноша, глуп и неразвит - его суют в вольноопределяющиеся, благо там ничего не требуется. Благодарим за такую благодать! <...> Вопрос о вольноопределяющихся чрезвычайно важен по той причине, что он касается целой стаи недоучек, наполняющих полки с избытком и не приносящих впоследствии особенной пользы Корпусу офицеров в смысле преуспевания в военном деле» [484, № 9, с. 67-68].

Впрочем, оценивая подобного рода аттестации, следует принимать во внимание и традиционную в армейской среде корпоративную ревность. Показательно, что известный русский писатель Александр Иванович Куприн (1870-1938), сам юнкер 3-го Александровского Военного Училища 1890 г. выпуска, даже на склоне лет аттестовал однокашников В.А. Городцева с откровенным пренебрежением [290, с. 233-234]. В свою очередь, «юнкера из рядовых» (и не кто-нибудь, а в данном случае маршал Советского Союза!) и через несколько десятилетий продолжали платить «юнкерам из кадет» тем же [661, с. 62, 75-76].

Вместе с тем, глядя на карьеру иных «вольнопёристых» юнкеров, следует признать, что вышеозначенные препоны им совершенно не мешали. Немногим ранее В.А. Городцева, в 1876 г., из Московского Пехотного Юнкерского Училища вышел скромный сын солдата-сверхсрочника Михаил Васильевич Алексеев (1857-1918). По свидетельству сослуживцев, «в молодости он настолько не отличался умственным развитием, что не мог окончить курс среднего учебного заведения и из четвертого класса перешел в Юнкерское Училище» [166, с. 375]. Однако уже в 1890 г. М.В. Алексеев заканчивает Николаевскую Академию Генерального Штаба, а потому совершено очевидно, что дело здесь, как и в случае с В.А. Городцевым, явно не в слабости
«умственного развития». В 1890-е гг., когда В.А. Городцев, будучи в скромных обер-офицерских чинах, формируется как археолог-профессионал, М.В. Алексеев уже - делопроизводитель Военно-Ученого Комитета Главного Штаба, а с 1898 г. - полковник, профессор Академии Генерального Штаба по кафедре истории русского военного искусства (В.А. Городцев же станет профессором, да и то всего лишь гражданского вуза, много позже, в 1918 г.). В середине 1900-х гг., когда В.А. Городцев оставит армию и перей¬дёт на учёную службу в Императорский Российский Исторический Музей, М.В. Алексеев - генерал-майор, обер-квартирмейстер Главного Управления Генерального Штаба, где будет руководить разработкой планов грядущей войны. На этой войне он станет начальником штаба Юго-Западного фронта, командующим Северо-Западным фронтом и, наконец, начальником штаба Верховного Главнокомандующего (в данном случае - лично Государя Императора). Было ещё весьма заметное (правда, столь же мало

комплиментарное) участие в событиях 1917 г., но всё-таки венец службы М.В. Алексеева имеет довольно достойный вид - политико-административная должность верховного руководителя Добровольческой армии, которая понемногу собиралась в конце 1917- первой половине 1918 г. на Дону [410, с. 15-16; 501, с. 27-31].

Аналогична картина и в других случаях этого рода. Несколько позже В.А. Городцева, в 1889 г., из Московского Пехотного Юнкерского Училища (а через некоторое время и из Николаевской Академии Генерального Штаба) выходит не куда-нибудь, а в лейб-гренадеры сын сельского священника Воронежской губернии Андрей Евгениевич Снесарёв (1865-1937, могилу его и сейчас можно видеть на Ваганьковском кладбище в Москве). Впоследствии А.Е. Снесарёв - генерал-лейтенант, герой Первой мировой войны, начальник Академии Генерального Штаба (советской), один из ведущих военных теоретиков России (а заодно и выдающийся востоковед, действительный член Императорского Русского Географического Общества) [30; 159; 202]. Такой же юнкер-москвич и выпускник Николаевской Академии Генерального Штаба Александр Дмитриевич Болтунов (1868— 1933), гренадер 16-го Мингрельского полка, многоопытный кавказец-пограничник, генерал-майор, начальник штаба стрелковой дивизии, а затем - начальник военного училища; дни свои окончил в болгарских рудниках [501, с. 57-58]. Те же самые военно-учебные заведения за спиной Александра Александровича Самойло (1869-1963, похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве) - и также изначально гренадера (6-го Таврического полка), генерал-майора императорской армии (1916 г.) и генерал-лейтенанта РККА (1940 г.), «зубра» русской и советской разведок [4, I, с. 283-284]. Так что юнкерско-гренадерское окружение сверстников у В.А. Городцева вполне достойное, оно красноречиво демонстрирует реальный служебный потенциал честолюбивого диаконского сына на военной стезе. И совсем не преувеличивал Василий Алексеевич, когда рассказывал молодым археологам-«шпакам» 1920-х гг., что вполне мог бы выйти, при случае, в генералы...

В среду 14 мая 1880 г., на «Исидоров день», т. е. когда Православная Церковь, начиная с III в., совершает память нескольких угодников Исидоров (а, вообще-то, этот день в церковном календаре весьма богат различными памятями), Василий Алексеевич Городцев, согласно поданного на Высочайшее Имя прошения, был принят в службу рядовым на правах вольноопре¬деляющегося 2-го разряда по образованию. 2-й разряд он получил как не окончивший полного курса в среднем учебном заведении (см. Прил. 1). Для того чтобы оказаться причисленным ко 2-му разряду, тогдашнему «вольноперу» надлежало иметь не менее двух классов Духовной Семинарии либо приравненных к ним шести классов гимназии или реального училища [616, с. 44]; эту норму В.А. Городцев даже несколько перевыполнил.

В качестве добровольца, т. е. будущего офицера, Василий Алексеевич мог выбирать воинскую часть по своему усмотрению [ib., с. 44, 76], правда, не забывая о том, что на этот счёт в военном законодательстве имеются весьма серьёзные ограничения.

Положено было, в частности, что «вольноопределяющиеся, поступающие в гвардию и в кавалерию, содержат себя на собственные средства» [ib., с. 45], а это для В.А. Городцева было, конечно же, нереально (помимо прочего, фраза «на собственные средства» означала в данном случае, что у рядового-добровольца будет собственная лошадь). Кроме того, в гвардию, артиллерию и инженеры вольноопределяющихся принимали «не иначе, как с согласия командиров тех частей, в которые желают поступить на службу» [ib., с. 76-77] (проще говоря - по знакомству). И, наконец, для поступления во флот «вольноперу» нужно было отбыть на Балтийское или Чёрное море с перспективой не видеть долгие годы родных мест (что не менее важно - с перспективой очень медленного карьерного роста, всегда характерного для русского императорского флота).

Так что выбор Василия Алексеевича довольно естественным образом пал на 12-й гренадерский Астраханский Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полк, который квартировал, по возвращении с театра военных действий, в Рязани. Один из старейших на то время в России Астраханский полк был сформирован 25 июня 1700 г. в Новгороде по именному повелению Петра I как пехотный Романа Брюса полк, в составе одной гренадерской и девяти фузелерных рот. Впоследствии этот полк неоднократно менял имя, число подразделений и вид оружия, а также пополнялся при переформировании из других воинских частей; в частности, с 10 марта 1708 г. это уже Вологодский пехотный полк. И только 5 июля 1790 г., под сурдинку укрупнения гренадерских частей, он впервые был идентифицирован как Астраханский гренадерский полк (в эпоху Наполеоновских войн полку был присвоен № 10; правда, об этом номере в нашейвоенной историографии вспоминают крайне редко) [94, с. 231]. С 28 января 1833 г. Астраханский полк становится карабинерным с присоединением к нему нескольких батальонов 5-го и 6-го карабинерных полков [93, № 1, с. 58-59; № 2, с. 156].

Эти последние полки, сформированные ещё в 1806 г., были причислены 3 апреля 1814 г. «по оказанному в нынешнюю войну отличию против неприятеля», т. е. в качестве награды за боевые труды, к Гренадерскому корпусу и названы соответственно 26-м и 29-м гренадерскими егерскими; карабинерными же с новыми номерами они стали приказом от 30 августа 1815 г.) [ib., № 1, с. 56]. Наконец, с 25 марта 1864 г. многострадальные пехотинцы-карабинеры-егеря снова (но теперь уже окончательно, по 1918 г.) обращаются в гренадерский Астраханский полк с присвоенным ему по новой военно-строительной системе 12-м номером. Но, вообще-то, следует иметь в виду, что исчисление старшинства русских воинских частей до сих пор представляет из себя большую исследовательскую проблему. Те, кто желает ознакомиться с состоянием этой проблемы, могут обратиться к редакционной статье «Журнала Императорского Русского Военно-Исторического Общества», № 1 за 1914 г. [381]. С тех пор, к сожалению, в данной научной области если что-то и изменилось, то лишь, по известным причинам, в худшую сторону.

За долгие десятилетия своей истории Астраханский гренадерский полк участвовал практически во всех крупных войнах ХVIII-ХIХ вв. Так, по ходу Наполеоновских войн он действовал в составе 2-й гренадерской дивизии 3-го гренадерского корпуса. Эта дивизия насчитывала в то время шесть полков, и бок о бок с астраханцами в ней сражались гренадеры Фанагорийского полка- того самого, в котором пройдёт впоследствии большая по времени часть службы В.А. Городцева. Дивизия и входившие в неё полки отличились тогда во многих сражениях. К примеру, в «битве народов» под Лейпцигом 4-6 октября 1813 г. Георгиевский кавалер и один из любимцев ещё А.В. Суворова, командир этой дивизии Павел Николаевич Чоглоков (1770-1832), хорошо известный в русской военной истории, был произведён за отличие в генерал-лейтенанты [214, с. 433].

За исключительное мужество Астраханский полк дважды награждался Георгиевскими знамёнами. Первое из них по времени досталось, в конце концов, 2-му батальону. Согласно сохранившейся в Центральном государственном военно-историческом архиве СССР (Лефортово) полковой описи знамён, «полотно знамени ветхое, порванное, знаки на оном едва заметны. Древко чёрного цвета. 2 кисти ветхие, привязанные. На ленте два вензеля и герб. При знамени Александровская лента с надписью: 1700 пехотного Романа Брюса полк 1831 г. за отличие при взятии приступом г. Остроженки. На задней стороне: Карабинерного Е.И. В.В. Князя Александра Александровича Астраханского Карабинерного полка. На скобе надпись 1 и 2 те же, что и на ленте. 3 надп.: 1881 г. 12-го Гренадерского Астраханского Его Величества полка 2-го баталиона. Георгиевский темляк» [380]. Второе Георгиевское знамя принадлежало 3-му батальону. «Полотно знамени новое, с надписью: За разбитие и пленение армии Османа Паши под Плевною 28-го ноября 1877 г. Древко чёрного цвета, кисти новые. Ленты не имеется. Скоба с надписью: 1784 г. 4-й и 5-й Оренбургские полевые баталионы. 1881 г. 12-го Гренадерского Астраханского Его Величества полка 3-го баталиона. 1878 г. За разбитие и пленение Георгиевский темляк» [ib].

Знамя 4-го батальона, в котором служил рядовой В.А. Городцев, было, в отличие от предыдущих, обыкновенным, но оттого не менее достойным.«Полотно знамени ветхое, порванное, знаки незаметны. Древко чёрного цвета, сломанное и скреплённое железной скобой, окрашенной в чёрный цвет. На ленте два вензеля и герб. При знамени Александровская лента с надписью: 1711 Уфимские и Купингима Гарнизона Комендантского полка1720 Гарнизонного Бальцогрева полка 1784 г. 2, 3, 4 и 5-й Оренбургский полк, 1785 г. 5 и 6 Сибирские полевые баталионы. На задней стороне: Астраханский Карабинерный полк. На скобе надпись: 1845 г. Карабинерного Е.И. В.В. Князя Александра Александровича Карабинерного полка 4-го баталиона. 2 кисти ветхие, крепкие. Обыкновенный темляк» [ib.].

26 февраля 1845 г., в самый день своего рождения, второй сын Наследника Цесаревича Александра Николаевича, Александр (впоследствии - Император Александр III) был назначен шефом Астраханского карабинерного полка [412, с. 546]. Позднее Александр Александрович примет многие назначения и зачисления подобного рода, но важно, что шефство над астраханцами стало для него первым по времени. С этого дня часть именовалась «Астраханский карабинерный Его Императорского Высочества Великого Князя Александра Александровича полк». Естественно, что впоследствии он сталименоваться «12-й гренадерский Астраханский Императора Александра III-го полк», каковое имя и сохранил до самого конца своего существования. Соответственно, репрезентативная принадлежность к такому полку расценивалась как большая награда. К примеру, в июне 1870 г. вторым (после Наследника Цесаревича!) шефом Астраханского полка был назначен граф Фёдор Фёдорович Берг (1793-1874), в то время - генерал-фельдмаршал, наместник Царства Польского и главнокомандующий размещёнными там войсками [154, XVI, 2, с. 167].

Помимо удобного квартирования полка и его славного боевого прошлого, на выбор В.А. Городцева, несомненно, повлияло и то, что гренадеры всегда были в русской армии на особом счету. Фактически они занимали промежуточное положение между армией и лейб-гвардией. Долгое время командование Гвардейским и Гренадерским корпусами было объединено и по традиции находилось в руках ныне благополучно здравствующего Наследника Цесаревича. Штаб Гренадерского Корпуса размещался только в столичных городах империи -Варшаве, Вильне, Москве; наравне с лейб-гвардией гренадеры привлекались к участию во всех важных для Государева Престола церемониях. Коротко говоря, быть гренадером в тогдашней Российской Империи значило куда больше, нежели быть пехотинцем...

В четверг 22 мая 1880 г., на следующий день по совершении праздника Богородицы Владимирской, «сын диакона Рязанского уезда, села Добрович (так в тексте; здесь, конечно, возможна описка, но возможна и местная, ещё одна рязанская огласовка названия деревни, сделанная по инерции полковым писарем опять же из местных. - А.Ж.), Василий Алексеев Городцев, согласно изъявленного им желания поступить в военную службу вольноопределяющимся и представленных им документов», был зачислен в списочное состояние полка и определён в 15-ю роту 4-го батальона [423, л. 64]. По прошествии установленного времени рядовой В.А. Городцев принес торжественную присягу на верность подданства, текст которой, составленный ещё Императором Петром Великим, можно видеть в Прил. 14. Думаю, современный читатель согласится со мною: русская воинская присяга производит очень сильное впечатление и наводит на важные размышления. Не менее значимо и то обстоятельство, что перед нами здесь - первая и единственная в жизни Василия Алексеевича присяга. А жизнь эта, как известно, была весьма долгой и непростой...