Теперь самое время вернуться к археологическим трудам Рязанской Ученой Архивной Комиссии в первые годы её существования, поскольку В.А. Городцев был прямым и весьма заинтересованным их свидетелем. Более того, под непосредственным впечатлением от этих изысканий он, собственно, и сам занялся археологией.
Установочные работы 1885 г. дали А.В. Селиванову возможность обдумать сложившуюся ситуацию и развернуть на следующий сезон уже планомерные исследования по заранее разработанной программе. В этот год преимущественное внимание было обращено Алексеем Васильевичем на две группы древностей - на памятники Касимова и Старой Рязани. В Касимове А.В. Селиванов откопал на Старо-Посадском кладбище «три больших надгробных камня с разными украшениями и надписями, представляющих весьма важное значение для истории Касимовского царства» [520]. Надписи эти были сфотографированы В.Н. Либовичем и направлены для прочтения Василию Васильевичу Радлову (1837-1918) в Императорскую Академию Наук, а также профессору Фёдору Евгениевичу Коршу (1843-1915) в Императорский Московский университет [522, с. 16; 521, с. 28-30; 327, с. 307-308]. Эти работы были замечены также и в Императорском Археологическом Институте. Тогдашний его директор И.Е. Андриевский, говоря об изысканиях в Касимове,подчёркивал: «В отчетном году, впрочем, только Рязанская Комиссия (из числа уже образовавшихся к тому времени. - А.Ж.) самостоятельно занималась раскопками» [8, с. 546].
Кроме того, в Старой Рязани, на месте одного из древних православных храмов, Алексеем Васильевичем были выполнены раскопки по случаю возведения здесь часовни в память убиенных Батыем рязанских князей. В ходе работ обнаружились остатки кирпичных стен, строительный мусор и пара разрушенных погребений. Но в целом А.В. Селиванов остался недоволен результатами этих своих изысканий. «Сделанные раскопки не обнаружили ничего интересного», - несколько обиженно отметил он в отчёте [520]. Кроме того, А.В. Селиванов провел в 1886 г. обширные разведки в Касимовском, Зарайском, Пронском и Скопинском уездах [ib.; 522, с. 16], а в годовом отчёте Комиссии сообщил также, что «некоторые другие члены ее в течение летнего времени производили осмотры с археологическою целью различных памятников Рязанской древности» [522, с. 16]. Имена этих исследователей не названы, однако, принимая во внимание развернутые вскоре активные действия «Зарайской группы» любителей древности, можно предположить, что речь у А.В.Селиванова идёт именно о тех членах Комиссии, которые занялись археологией еще в 1884 г.
Действительно, уже в апреле 1887 г. известные читателю по предыдущей главе полковник А.А. Марин, о. И.В. Добролюбов, Ф.Н. Китаев, а также законоучитель Зарайского Реального Училища протоиерей Сергей Алексеевич Чучкин (член Рязанской Учёной Архивной Комиссии, как и Ф.Н. Китаев, с 28 октября 1884 г.) выступили с инициативой проведения раскопок на территории Зарайской крепости [452, с. 61]. Заручившись поддержкой Комиссии, а также лично рязанского губернатора генерал-майора Дмитрия Петровича Кладищева [455, с. 120] (в этой должности с февраля 1886 по февраль 1893 г.), зарайские археологи приступили к работам. На этот раз ими руководил полковник А.А. Марин: именно ему, как уездному воинскому начальнику, приличествовало, конечно же, возглавить раскопки в крепости. Зарайцы обнаружили древнее кладбище, остались этим весьма Довольны, и А.А. Марин выразил в своём отчете надежду, что «раскопки будут продолжаться» [524, с. 194]. Кто же знал тогда, что стоит лишь выйти за Никольские ворота родной крепости, заложить на площади хотя бы небольшой раскоп - и оказаться тем самым открывателями первого на Рязанщине памятника эпохи палеолита [7, с. 7]. А ведь этот памятник мог так достойно восполнить одинокую в то время Карачаровскую стоянку графа А.С. Уварова! Однако я с большим сожалением вынужден констатировать, что на этом полевом сезоне зарайская исследовательская группа надолго приостанавливает свои, много обещавшие работы. Здоровье Александра Аполлоновича Марина серьёзно пошатнулось, и вести активные изыскания он больше не мог. Полтора года спустя, в апреле 1889 г., о. И.В. Добролюбов пишет об этом А.В. Селиванову так: «Марин Вам кланяется и изъясняет, что доселе он ничего не делал для Рязанской Архивной Комиссии по причине болезни, а не потому, что охладел к ней; сердце его по-прежнему с открытием весны запылало любовию к наукам и искусствам» [149]. Но возраст, однако, брал своё...
Зато в том же 1887 г. приступила к изысканиям еще одна группа местных исследователей. Используя данные разведок А.В. Селиванова, члены Учёной Архивной Комиссии - преподаватель Рязанской Духовной Семинарии коллежский советник Александр Павлович Доброклонский, врач Николай Николаевич Баженов и гласный Губернского Земского Собрания от Спасского уезда Александр Павлович Галахов, - руководимые самим Алексеем Васильевичем, провели раскопки Кириллова Городка близ села Половского Спасского уезда. Здесь был выявлен «весьма интересный тип древнего укрепления, состоящего из полукруглого вала, внутри которого во всю его длину проходит свод из обожженной кирпичной глины. Найденные в Городке черепки от горшков, имеющие совершенно своеобразный вид, и самая форма Городка, до сего времени нигде не описанного, также заслуживает внимания» [456, с. 123; 524, с. 194]. Соответственно, было намечено продолжение полевых работ в Кирилловой Городке на следующий год (можно добавить, что несколько лет спустя этим памятником займётся, и весьма плодотворно, сам В.А. Городцев [119, с. 627-628]). Затем А.П. Галахов и Н.Н. Баженов уже самостоятельно, без А.В. Селиванова, исследовали расположенный неподалеку курган, в котором оказалось большое коллективное погребение, причем Н.Н. Баженов взялся провести антропологический анализ добытых черепов [524, Отч.87,с. 194].
Продолжились работы и на магометанских кладбищах Касимова. В июле 1887 г. А.В. Селиванов и техник Строительного Отделения Правления Рязанской губернии надворный советник Михаил Саввич Никитин, который вел в текии Шах-Али реставрационные работы, раскопали подвал на предмет уточнения его конструкции и обнаружили здесь несколько переотложенных погребений. В задачу А.В. Селиванова по должностям секретаря Губернского Статистического Комитета и правителя дел Учёной Архивной Комиссии входил также научный контроль за действиями местных реставраторов [455, с. 120; 327, с. 306-307].
Тогда же член Архивной Комиссии М.П. Новиков продолжил прошлогодние исследования Алексея Васильевича в другой Касимовской текии, Авган-Мухаммед-султана, где откопал по ходу реставрационных работ еще одну надгробную плиту и сфотографировал все архитектурные сооружения [455, с. 148; 524, с. 194; 327, с. 308]. Снимки М.П. Новикова вновь были отправлены для чтения профессору Ф.Е. Коршу в Восточное Отделение Императорского Московского Археологического Общества; кроме того, эти же камни читал выпускник Императорского Археологического Института, чиновник Московского Главного Архива Министерства Иностранных Дел Владимир Константинович Трутовский (1862-?) [610]. 20 сентября 1887 г. он был принят в члены Рязанской Учёной Архивной Комиссии. Позднее, в начале XX в., В.К. Трутовский, уже будучи хранителем Оружейной Палаты Московского Кремля и камергером Высочайшего Двора, станет коллегой В.А. Городцева по учреждению Императорского Московского Археологического Института имени Императора Николая II и по преподавательской работе в нём.
Рязанскими древностями заинтересовались в это время и столичные археологи. Так, в заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии 5 июня 1887 г. обсуждалось «письмо г. Рязанского Губернатора на имя Председателя Комиссии об оказании содействия члену Императорского Русского Археологического Общества П.Н. Петрову, командированному от означенного Общества в Рязанскую губернию для археологических изысканий» [454, с. 102]. Губернский секретарь (по табелю о рангах соответствует чину армейского подпоручика) Пётр Николаевич Петров (?—1890) известен в истории нашей науки довольно мало. В январе 1865 г. он становится членом-корреспондентом Императорского Русского Археологического Общества в С.-Петербурге, а в ноябре того же года - действительным его членом. Во второй половине 1870-х гг. П.Н. Петров - секретарь III Отделения Общества, которое ведало изысканиями в области классической, византийской и западноевропейской археологии. П.Н. Петров изучал древности Новгородской губернии и Старой Ладоги [70, по именному указ.], интересовался, как видим, и Рязанской землёй, но, к сожалению, результаты его здешних изысканий пока не выявлены.
Однако при всём оживлении местной научной жизни самым значительным событием рязанской археологии 1887 г. стали, конечно, исследования в Старой Рязани. Началось все с исклю¬чительно добросовестного и древностелюбивого исправника Спасского уезда штабс-капитана Александра Николаевича Шверина, который доложил губернатору, генерал-майору Д.П. Кладищеву, о том, что 12 мая сего года «келейно живущие девицы» обнаружили на городище клад древних серебряных вещей. 20 мая этот рапорт был заслушан по инициативе губернатора в заседании Архивной Комиссии. Рассмотрев дело, члены Комиссии приняли решение командировать А.В. Селиванова к месту находки [453, с. 85], и уже в субботу 23 мая 1887 г. он прибыл в Старую Рязань.
Здесь Алексей Васильевич выполнил небольшие раскопки, которые весьма существенно пополнили находку «келейных девиц» [265, с. 136-137; 650, с. 135-137; 269, с. 144-145]. Кроме того, стало ясно, что на северо-западном мысу этого городища прослеживаются остатки ещё какого-то малопонятного памятника. «Недалеко от места нахождения вещей в том же бугре были найдены следы жженых зерен ржи или пшеницы, а также ближе к дороге - остатки большого медного котла и куски небольшого медного таза с изображениями женских фигур и с надписями. Кроме того, от одного из крестьян был мною приобретен найденный на вершине бугра при копании могилы за несколько дней до моего приезда костяной нож с вырезанным на нем узором» [523, с. 101]. Лишь несколько десятилетий спустя это местонахождение было достаточно надежно идентифицировано уже советскими исследователями как языческое мольбище [491, с. 95], хотя в том, что это именно капище, особо не сомневался и сам автор находки.
5 июня 1887 г. А.В. Селиванов отчитался перед сочленами о результатах своей поездки; при этом он сопоставил вновь найденный клад с типами вещей из Переяславских курганов, раскопанных графом А.С. Уваровым ещё в первой половине 1850-х гг. [523, с. 101]. Доклад Алексея Васильевича понравился, и было принято решение: «производство дальнейших раскопок в Старой Рязани поручить Правителю дел А.В. Селиванову по мере возможности и средств» [ib., с. 102]. Кроме того, по ходатайству Учёной Архивной Комиссии, которое организовал А.В. Селиванов, уряднику 6-го участка Спасского уезда Семёну Фёдоровичу Макарьеву была объявлена от имени рязанского губернатора «благодарность с пропечатанием в Губернских Ведомостях за его распорядительность и полезную деятельность по охранению найденных в с. Старой Рязани предметов древности от бесследного исчезновения их» [455, с. 120]. Составленная в результате всех этих действий коллекция была передана А.В. Селивановым в музей Рязанской Учёной Архивной Комиссии [255, № II (708, Коллекция № 1)]. Неудивительно, что археологическая деятельность Рязанской Комиссии в 1887 г. получила высокую оценку также и от Императорского Археологического Института [9, с. 742-743].
Очевидно, что к этому времени поручик В.А. Городцев Давно уже не был новичком в мире рязанской археологии. И уж если какой-то год на самом деле желательно признать «переломным» в процессе его становления как учёного, то это, без сомнения, 1887-й - год проведения VII Всероссийского Археологического Съезда в Ярославле, который открылся в среду 5 августа, в предпразднество Преображения Господня, заупокойной литургией, панихидой и памятным вечером по двум замечательным деятелям нашей науки: по учредителе археологических съездов в России графе А.С. Уварове и недавно скончавшемся ярославском губернаторе Владимире Дмитриевиче Левшине - почётном председателе местного Предварительного Комитета VII Археологического Съезда. А на следующий день, 6 августа, которым совершался один из самых высокочтимых в Российской Империи и её армии праздников, состоялись торжество открытия и первое рабочее заседание Ярославского Археологического Съезда. Труды Съезда продолжались затем две недели -вплоть до 20 августа. Издание же материалов Съезда было осуществлено, по финансовым причинам, несколько позднее - в 1890-1892 гг.
Сразу хочу подчеркнуть, что в официальном списке участников Съезда в Ярославле Василий Алексеевич Городцев не значится [469, с. 20-28]. Однако как раз на время проведения этого Съезда приходится в интересующем нас году один из отпусков В.А. Городцева «с сохранением содержания», причём отпуск этот хорошо выдержан с учётом не только времени работы VII Археологического Съезда, но и неспешного, в несколько дней проезда через Москву до Ярославля и обратно до Рязани - с 30 июля по 27 августа (см. Прил. 1). Зная изложенную выше хронологию становления научного центра в Рязани, а также оценивая характер постепенного вхождения Василия Алексеевича в археологическую деятельность, уместно сделать вывод, что как раз на этот Съезд 1887 г. ему приспело время явиться в составе вольноприсутствующей «массы публики», тем более что таковая «масса» действительно имела место по ходу Съезда [ib., с. 37].
Важно иметь в виду, что Съезд в Ярославле занимает в чреде Всероссийских Археологических Съездов совершенно особое место. Все предыдущие имели ярко выраженный столичный характер: они проходили либо в державных столицах (Москва и С.-Петербург - I и II съезды, 1869 и 1872 гг.), либо в столицах исторических, региональных (Киев и Тифлис - III и V съезды, 1874 и 1881 гг.), либо, наконец, в столицах просвещения т. е. в университетских городах (Казань и Одесса - IV и VI съезды, 1877 и 1884 гг.). Съезд в Ярославле 1887 г. стал первым, подчёркнуто сориентированным на русскую исследовательскую провинцию, на местные учёные силы, которые работали в отсутствие высших школ, в чувствительном отрыве от них. Не случайно одним из основных направлений в деятельности Съезда в Ярославле стала обстоятельная демонстрация того потенциала, который успел накопиться к этому времени на базе региональных Статистических Комитетов, Архивных Комиссий и других учёных обществ. Вниманию участников Съезда в Ярославле были предложены материалы, отражающие деятельность целого ряда местных центров по изучению древностей, и прежде всего -пространный доклад председателя Распорядительного Комитета Съезда графини Прасковьи Сергеевны Уваровой (1840-1924). Впоследствии при публикации этот доклад был дополнен «Прибавлениями», т. е. обзорами периферийных археологических хранилищ, которые подготовили по просьбе графини местные деятели [614, с. 259-328]. В составе «Прибавлений» есть, конечно же, и каталог Рязанского музея [ib., с. 300-318], подготовленный лично А.В. Селивановым. Так что далеко не случаен тот факт, что и полтора десятка лет спустя, в августе 1901 г., первый в России Областной Археологический Съезд пройдёт опять же в Ярославле.
Рязанскую Учёную Архивную Комиссию на Ярославском Съезде 1887 г. официально представляли А.В. Селиванов и о. И.В. Добролюбов [469, с. 22]. И если отец Иоанн от сообщений воздержался (читатель, я надеюсь, уже понял, что полевиком он, собственно, не был), то Алексей Васильевич выступил с тремя докладами, а также в прениях. В частности, А.В. Селиванов поведал учёному миру «О раскопках внутри текий Шах-Али-Хана и Авган-Мухаммед-Султана в г. Касимове и о реставрации означенных памятников» (утреннее заседание 16 августа в VIII Отделении Съезда, Древности Восточные), а также «Об ошибке, вкравшейся в Свод и Полное собрание законов, относительно находок древних монет» (общее заседание Съезда вечером 19 августа) [ib., с. 81, 102]. Однако важнейшим стал, безусловно, доклад Алексея Васильевича «О находках древностей в селе Старой Рязани, Спасского уезда Рязанской губернии», который был сделан в первый же день работы Съезда - вечером 6 августа в заседании 1 Отделения (Древности Первобытные). В трудах Съезда этот доклад был опубликован под сокращённым названием «Древности с. Старой Рязани» [536].
Если учесть, что на Съезде 1887 г. в Ярославле присутствовал ещё, как минимум, один рязанец, В.А. Городцев, то публичный дебют недавно возникшего провинциального учёного сообщества - в лице чиновника, священника и офицера - следует признать вполне достойным, адекватно отражающим не только положение дел в Рязани, но и всю тогдашнюю русскую научно-исследовательскую ситуацию на периферии. Но даже и это не было, пожалуй, самым главным. 5 сентября 1887 г., отчитываясь в заседании Архивной Комиссии об участии в работе VII Археологического Съезда, А.В. Селиванов совершенно правильно подчёркивал, что «наиболее существенный результат командировки в Ярославль Правителя дел Комиссии заключается в приобретении им чрезвычайно полезных для Комиссии знакомств с учеными представителями археологической науки, из которых многие отнеслись с большим сочувствием к деятельности Архивной Комиссии и обещали ей свое содействие. К числу означенных лиц принадлежат: графиня П.С. Уварова, А.Ф. Бычков, С.М. Шпилевский, граф И.И. Толстой, Д.А. Корсаков и другие. Многие из членов Съезда... изъявили согласие войти в состав членов Комиссии» [455, с. 120-121]. Можно добавить также, что сам Алексей Васильевич, явно по итогам Съезда, был избран 27 октября 1887 г. в члены-корреспонденты Императорского Московского Археологического Общества; действительным членом этого Общества он станет несколько позднее, 19 декабря 1898 г. [220, II, с. 321].
Судя по всему, присутствием В.А. Городцева на VII Съезде в Ярославле вхождение его в отечественную археологию не ограничилось. 1887 г. следует признать также и временем дебютного появления В.А. Городцева в научно-археологическом мире Москвы. Как пишут современные работники ГИМа в юбилейном буклете, посвященном Василию Алексеевичу, «в Инвентарной книге Государственного Исторического музея имеется запись под № 17638 от 1887 г. о передаче Городцовым в фонды музея первых найденных им кремневых орудий со стоянки Борок, которые, по шутливому замечанию Василия Алексеевича, сделали его археологом» [65, с. 10]. Можно предположить, что эта передача состоялась где-то в сентябре - октябре 1887 г., когда подпоручик В.А. Городцев вновь находился в отпуске (см. Прил. 1) и имел возможность лично посетить Москву. В этой связи обращает на себя внимание нетипично длительный, усугубленный летне-осенний отпуск «с сохранением содержания» (см. там же). Очевидно, что командиры Василия Алексеевича пошли навстречу его личным, только ещё формирующимся научным интересам и отпустили офицера в самый разгар учебно-боевой подготовки и в Ярославль, и в Москву, а может быть, не только в эти города.
С учётом же всего, о чём до сих пор шла речь в данной монографии, логично предположить, что неолитические кремни, пожертвованные В.А. Городцевым в 1887 г., представляют собой находки не только этого года, но и более раннего (а возможно - и гораздо более раннего) времени. Три из этих артефактов недавно опубликованы в вышеупомянутом юбилейном буклете, где аттестованы как «первые кремневые орудия, найденные В.А. Городцовым в 1887 г. на дюне Борок. III тыс. до н.э.» [№.]. А всего таковых кремней и керамики, полученных от В.А. Городцева в 1887 г., значится, согласно печатному каталогу ГИМа, 48 номеров под двумя инвентарями - № 17638 и 42686 [237, с. 33]. Сам Василий Алексеевич впоследствии великодушно«жертвовал» сборами на Окских дюнах, выполненными до 1888 г., как предысторией собственного научного роста и практически не вспоминал о них в печати. Однако эта понятная и достойная позиция не снимает с позднейших историографов обязанности проникновения в существо дела, в процесс формирования В.А. Городцева как учёного.
Что же представляли собой те памятники древности, на которых Василий Алексеевич, собственно, и стал археологом-профессионалом? И какое место эти памятники занимали в отечественной археологии того времени? Вообще-то, Окские дюны и на Рязанской, и на Муромской земле русская образованная публика, имевшая здесь свои поместья, давно и хорошо знала. Вот, к примеру, осеннее впечатление 1812 г. от Рязанских дюн уже упоминавшегося здесь 26-летнего офицера Федора Николаевича Глинки (1786-1880), известного своими позднейшими археологическими изысканиями в Тверском крае и личной дружбой с графом А.С. Уваровым, в честь которого он писал прочувствованные стихи [18, с. 88-92; 180]: «В разных местах приметны на берегах Оки огромные горы сыпучего песку: кто насыпал их? Веки или наводнения? Песчаные берега, осенённые тёмно-зелёными елями, под туманным небом представляют унылые Оссияновские картины» [109, с. 25]. Однако археологические находки в этих впечатляющих «горах сыпучего песку» долгое время оставались под спудом.
В сколько-нибудь значительном количестве артефакты стали обнаруживаться здесь лишь в середине XIX в. - после того, как где-то с 1830-1840-х гг. местные мужики, которые постепенно становились фактическими хозяевами угодий, начали крупномасштабные вырубки лесов; естественно, что вслед за этим пришли в движение дюны. «Тут песчаные пригорки или возвышенности обнажают сыпучесть своих песков. Кое-где пески ещё прикрыты тощим слоем дерна, а кое-где стволами и корнями срубленных сосен. Между оставленными стволами нет почти никакой травы, зато большие обширные корни срубленных сосен удерживают песок от разрушения. Впрочем, несмотря даже на содействие этих корней, при весеннем разливе, когда вода подымается в затоне и подходит к песчаным возвышенностям, то подмывает их и уносит с собою песок. Такое же пагубное влияние имеют проливные дожди и сильные ветры, и оттого после таких размывов обнажается большое количество каменных орудий, звериных костей и в особенности глиняных черепков» [612, II, с. 295-296]. Граф А.С. Уваров дал эту характеристику применительно к Волосову, но она вполне приложима ко всем вообще дюнным памятникам Поочья.
Несколько отвлекаясь, считаю нужным подчеркнуть: процесс отмены крепостного права вообще сыграл в судьбе наших археологических памятников губительную роль. Так, по свидетельству А.П. Богданова, «никогда не было такой настоятельности в изучении курганов, как в настоящее время, ввиду систематического уничтожения их. Является крайняя необходимость снять общую карту размещения курганов в Московской губернии, если мы хотя немного дорожим нашими первобытными памятниками. Курганы перешли во многих местах в собственность крестьян, которые, дорожа землею, понемногу начинают распахивать и раскапывать их - тем более, что земля с них считается во многих местах особенно годною для насыпки над на¬катами или для других хозяйственных потребностей. В некоторых курганах вырыты погреба, другие уничтожаются просто для того, чтобы посмотреть, что в них находится. Когда проводили Владимирское шоссе, то крестьяне разрывали те курганы, которые были, на известной высоте своей насыпи, покрыты каменьями, и продавали эти последние. Я нашел уже эти курганы почти совершенно разрушенными, так что достаточно было снять землю на пол-аршина (в пределах 30-35 см, т. е. на штык. - А.Ж.), чтобы дойти до костяка. В этой же местности (Обухово, Богородского уезда) много курганов было снесено потому, что на фабрику земля требовалась» [47, с. 13]. А ведь это ещё только одно из первых впечатлений, опубликованное всего лишь в 1867г.!
Что же касается динамики разрушения Окских дюн, то её хорошо передал на исходе 1880-х гг. (т. е. как раз тогда, когда - В.А, Городцев приступил к археологическим изысканиям) сын Алексея Сергеевича, граф Ф.А. Уваров. Сделал он это применительно к окрестностям Касимова, который расположен несколько выше Волосова по Оке: «Старики соседних деревень хорошо еще помнят, что вся цепь бугров была значительно выше, что cамый "яр" или высота их, как они говорят, был гораздо ближе к Реке, нежели теперь. Таким образом выходит, что с каждым годом, с одной стороны, общая высота бугров уменьшается, с другой стороны - центр бугров, мало помалу, перемещается к западу, отдаляясь от реки. Весенние разливы Оки и были причиною случайного открытия на вышеупомянутых буграх» [613, с. 329] различных археологических памятников. «Этот бугор, - пишет граф Ф.А. Уваров об одном из таких местонахождений, - благодаря тому, что состоит почти исключительно из чистого песку, ничем не покрытого и едва на восточном склоне поросшего травой и редким кустарником, подвергся более других разрушительному действию Оки во время половодия. Массы песку снесены с него на луга к Оке. Весною он, за исключением высшего своего пункта (указанного на плане) и поросшего дубняком, и еще небольшой полосы около него, весь покрывается водой, после схода которой на поверхности его и на лугу около него оставалась масса вещей. Сколько их погибло таким образом, видно из того, что крестьяне говорят, что собирают их более 20-ти лет (т. е. где-то с 1860-х гг., как и в Дубровичах. - А.Ж.); при этом собирались в прежнее время вещи пудами и продавались на слом или в Касимов, или соседним кузнецам. В последнее время находки, естественно, стали реже» [ib., с. 330-331].
Впоследствии сам В.А. Городцев будет напрямую связывать судьбу культурного слоя на дюнных памятниках Поочья с нюансами здешней хозяйственной деятельности. Так, посетив в 1895 г. один из памятников в окрестностях села Муромино, Рязанского уезда и губернии, он констатирует: «При последнем осмотре дюны замечено, что виденные в 1890 г. обнаженные площади сыпучего песка вновь покрылись травою и движение дюны почти совершенно прекратилось. Причина такого явления заключается в том, что на дюне перестали пасти стада. Движение песков продолжается только в одном западном конце дюны, где и были встречены чрезвычайно обильные россыпи битой глиняной посуды весьма древнего типа» [119, с. 624].
Однако куда чаще Василий Алексеевич будет сталкиваться с иной ситуацией - вроде той, что сложилась на памятнике близ села Казарь, бывшего в домонгольский период городом. «К югу, за окраиной села, озеро Валтусово образует длинный залив Узяк, за которым простирается не особенно обширная площадь, называемая "Островом". В настоящее время поверхность Острова ровна, почти не возвышается над прилегающими поемными лугами и ежегодно заливается весенними разливами р. Оки; но, по словам жителей, лет десять тому назад (т. е. в середине 1880-х гг. -А.Ж.) поверхность Острова имела высокий, бугристый рельеф и он не заливался весенними разливами. Уничтожение бугров Острова произошло вследствие движения песков, из которых они слагались, и размыва подошвы их весенними разливами. Во время разрушения поверхности Острова обнажалось большое количество кремневых стрел и разных поделок из кремня, а наряду с ними - и металлических предметов, в роде железных мечей, копий, долот, разных медных вещей, цельных глиняных горшков и двух жерновов, формою похожих на современные. Количество этих предметов, говорят, было весьма значительно. Остров представлял из себя не что иное, как островную дюну, с уничтожением которой, вероятнее всего, погибли памятники нескольких культурных наслоений, обычно сопровождающих островные дюны долины р. Оки» [ib., с. 625].
Выход множества древностей на «обливных буграх» («появление этих предметов на поверхности бугра обязано полой воде, которая в весеннее время, при разливе реки Оки, омывает боковые откосы данной местности, отчего она и называется «обливной бугор»» [152, с. 112]) породило хотя и печальное, но вполне закономерное следствие. Поначалу «находимы были крестьянами каменные стрелы, по суеверию относимые к громовым, которым они приписывают целебную силу от разных болезненных недугов. Крестьянские ребятишки всегда собирали там, для своих игр, кремневые осколки и т. п., называя их чекушками» [ib.]. Затем было начато целенаправленное добывание кремешков «на продажу рехнувшимся господам» [285, с. 389], что стало вскоре довольно прибыльной «статьёй», «как они называют все остатки от древнего человека» [ib.] - во всяком случае, в Волосове.«Кладоискательство среди волосовцев было распространено в течение многих лет, - констатировал один из ранних советских краеведов. - Муромские и другие скупщики периодически являлись в селение и наряжали нести для продажи "громовые стрелки". Волосовцы к этому времени запасали "товар" и сбывали его по 5-10 к. за шт. Один из местных антиквариев имел непосредственную связь с волосовскими крестьянами и особенно с семьёй Андреяновой, выгребая от них находки для продажи любителям (Н.П. Андрин в Муроме, прославившийся печальной известностью фальсификатора всевозможных древностей). Благодаря его деятельности, "Волосовский каменный век" можно видеть в витринах музея в г. Владимире, в Нижнем и в других местах, не считая Москвы» [515, с. 4].
И, наконец, следом за торгашами шли аборигены - собиратели древностей. «Коллекции небезызвестного А.Ф. Жадина, художника Куликова и теперь уже умершего Н.Г. Добрынкина, собранные через указанное посредничество и самостоятельно, и составили те собрания, которые теперь имеет Муромский музей» [ib.]. А можно вспомнить здесь и местного купца Михаила Никифоровича Соколова, который изрядно поживился в 1870-е гг. на Волосове [432, с. 65], и местного же купца Кознова, чьи инициалы пока не установлены, который «не получил никакого образования, но имел хороший природный ум, отличался любозна¬тельностью и страстью к собиранию разных редкостей» (цит. по: [627, с. 144]), а потому лично искал каменные орудия по р. Велетьме - притоку Оки, в чём весьма преуспел. По этому же поводу можно вспомнить ещё многих местных жителей из купеческого и крестьянского сословий, неравнодушных к древним ар¬тефактам родного края...
Но и в собственно научном отношении В.А. Городцев не был, конечно же, первооткрывателем дюнных стоянок Поочья. Таковым, скорее, может быть назван местный помещик князь Лев Сергеевич Голицын (1845-?), сын князя Сергея Павловича Голицына (1815-1888) - генерал-адъютанта, товарища М.Ю. Лермонтова по Школе Гвардейских Подпрапорщиков и Кавалерийских Юнкеров, военного разведчика («выйдя в отставку», князь Сергей Павлович провёл самый разгар событий Восточной вой¬ны, 1854-1858 гг., при русской дипломатической миссии в Штутгарте, столице Вюртемберга). В нашем случае важно, что молодой князь Л.С. Голицын оказался владельцем села Озябликовокоторое располагалось в 60 верстах от Мурома вниз по Оке, при впадении в неё речки Идоки. На интересующее нас время в селе Зябликове имелось два каменных храма, 78 дворов, около 800 душ обоего пола, бумаго-ткацкая фабрика, сально-свечный и кожевенный заводы, еженедельные базары, а также трехдневная ярмарка раз в году на Духов день [551, II, с. 297].
Где-то на исходе 1860-х гг. в здешних «курганах» (нужно понимать, конечно же, на песчаных дюнах) по берегу реки Оки «во множестве находимы были как им самим (князем Л.С. Голицыным. - А.Ж.), так и его крестьянами кремневые орудия и другие доисторические предметы» [33, с. 78]. Читателю следует обратить внимание на то, что в оригинале цитируемой здесь публикации содержится опечатка: инициалы князя Голицына прописаны вместо «Л.С.» как «А.С.». Неолитические находки весьма заинтересовали князя Льва, тем более что человек он был образованный: 17-ти лет от роду получил в Сорбонне степень бакалавра, а затем окончил ещё и Императорский Московский университет со степенью магистранта римского права.
Весной 1870 г. князь Л.С. Голицын, который уже достаточно серьёзно увлёкся береговыми находками зябликовских мужиков, спустился на лодке по Оке от города Мурома до своей усадьбы. По дороге Лев Сергеевич открыл для начала четыре дюнных стоянки. «Он заезжал на все острова, которые сильно возвышаются над уровнем воды, и нашёл четыре таких острова. На каждом из них он действительно напал на остатки каменного периода: на стрелы, черепки и т. п. Крестьяне, которых он расспрашивал, показали также, что каменные орудия попадаются только на этих возвышенностях» [612, I, с. 288]. Но, что в данном случае самое главное, князь Л.С. Голицын утвердился в правоте своей гипотезы о происхождении этих археологических памятников. «Он предполагает, - излагал точку зрения своего Молодого друга и соседа-помещика граф А.С. Уваров, - что все эти песчаные возвышенности, лежащие на низменном берегу Оки, были в каменный период островами. Ока покрывала все эти низкие берега и составляла обширную реку. <...> В подтверждение кн. Голицын замечает, что почва всех лугов осадочная и что, по древним планам, лет за 80, там где теперь поемные луга, показаны топкие болота, так что все эти луга не что иное, как древнейшее русло Оки» [ib, с. 287-288].
В августе 1872 г. поместье князя Л.С. Голицына посетил видный археолог того времени Николай Григорьевич Керцелли (1822-1882). Он был скромным выходцем из обер-офицерских детей, окончил всего три класса 1-й Московской гимназии, но стал-таки секретарем (а с января 1874 г. - и председателем) Антропологического Отдела Императорского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии при Императорском Московском университете. Можно добавить, что Н.Г. Керцелли был также членом-основателем этого Общества и с апреля 1877 г. - действительным членом Императорского Московского Археологического Общества. А ещё ранее - с 1 января 1870 г. - и до самой своей кончины Н.Г. Керцелли состоял хранителем Дашковского Этнографического музея [220, II, с. 154-155].
Доклад о находке каменных орудий по Окским дюнам был представлен Н.Г. Керцелли в Императорском Московском университете, в заседании Отдела Антропологии Общества Любителей Естествознания 12 февраля 1873 г. Показательно, что в то время Николай Григорьевич ещё не вполне разобрался с новым археологическим материалом, и «кремневые орудия и другие доисторические предметы» явно воспринимались им как курганные находки [33, с. 78].
Сам князь Л.С. Голицын также не оставил нового научного увлечения. В течение нескольких лет он уже более тщательно обследовал дюнные стоянки на участке Муром...Зяблицкий погост, о чём сделал доклад в заседании Владимирского Губернского Статистического Комитета во вторник 8 марта 1877 г. На эти изыскания, конечно же, обратили внимание московские археологи. И по рекомендации графа А.С. Уварова, который дважды, весной и осенью 1877 г., сообщал в Московском Археологическом Обществе результаты новейших открытий по Муромскому уезду [429, с. 4; 430, с. 19-21], князь Л.С. Голицын был избран 3 октября 1877 г. в члены-корреспонденты Общества.
Следом за князем Л.С. Голицыным и Н.Г. Керцелли во второй половине 1870-х гг. в полевую работу на дюнах Муромского Поочья втянулись и другие специалисты, а также местные любители древностей. Из числа последних наиболее хорошо известны, благодаря историографической литературе, краеведы Владимирщины - судебный следователь по Муромскому уезду Пётр Петрович Кудрявцев и землемер по крестьянским делам Николай Гаврилович Добрынкин (1835-1902) [627]. Их изыскания стимулировала Всероссийская Антропологическая выставка 1879 г., подготовка к которой была заблаговременно проведена Императорским Обществом ЛюбителейЕстествознания,Антропологии и Этнографии при Императорском Московском университете. Результатом работ местных энтузиастов стали весьма неплохие коллекции каменных орудий и керамики, которые демонстрировались в Московском Экзерциргаузе (Манеже), где и была развёрнута вышеозначенная выставка. Эффектно дополнила впечатление от выставки публикация первых вариантов карт дюнных стоянок Поочья [13, с. 6, 25; 92; 152; 285]. За вышеозначенные труды Н.Г. Добрынкин был избран, в один день с князем Л.С. Голицыным, в члены-корреспонденты Московского Археологического Общества, а 1 июня 1880 г. - в действительные члены Императорского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии. Что же касается П. П. Кудрявцева, то он стал действительным членом Общества Любителей Естествознания несколько раньше, 15 октября 1879г.
В это же время дюнными памятниками Поочья заинтересовались не только археологи, но и геологи, будущие классики отечественного почвоведения - В.В. Докучаев и П.И. Кротов. Следует подчеркнуть, что внимание почвоведов того времени к столь своеобразным памятникам древности было отнюдь не случайно: ведь ещё с 1830-х гг. стало очевидным весьма плодотворное влияние друг на друга этих двух отраслей различных, по видимости, наук - почвоведения и полевой археологии. В среду 1 ноября (н.с.) 1837 г. Чарльз Дарвин (1809-1882), который недавно прибыл из кругосветного путешествия на бриге «Бигль» и теперь жил в Кембридже, разбирая добытые за эти годы экспедиционные материалы, сделал в заседании Королевского Геологического Общества свой очередной доклад, на этот раз «Об образовании растительного слоя». В нем Ч. Дарвин впервые обосновал значение дождевых червей в закапывании предметов, лежащих на поверхности земли, а также в образовании почвенного слоя. Впоследствии это выступление перерастёт в замечательную, очень важную для археологов монографию о дождевых червях. В 1882 г., в год кончины Ч. Дарвина, появился русский перевод этой монографии [139], который, несомненно, был известен В.А. Городцеву в начале его занятий наукой.
Чуть позднее, в 1840-е гг., замечательный русский геолог Эдуард Иванович Эйхвальд (1795-1876), известный также своими археологическими изысканиями [677], напрямую увязал процесс формирования чернозёма с человеческой деятельностью [676, с. 244; 494, с. 221; 108, с. 421; 574, с. 148-152]. Вследствие этого факты почвоведения (во всяком случае, некоторые, но очень важные) становились, по определению, фактами археологии. Вообще, читатель должен иметь в виду: вопреки общепринятому стереотипу, не гуманитарные науки подводились в эту эпоху под естественные, но совершенно наоборот - в естественных науках вскрывались такие пласты, которые возвышали их на уровень наук гуманитарных, давали санкцию на пребывание натуралиста в храме Клио.
Соответственно, началось тесное сотрудничество почвоведов и археологов: работа первых с материалами различных памятников древности (прежде всего, конечно же, с материалами курганных могильников). И уже самые первые опыты произвели как на археологов, так и на естественников очень большое впечатление, открыв весьма многообещающие перспективы [495; 496, с. 253-260]. В частности, очень скоро пришли к важной мысли: «Желательно было бы, чтобы при археологических раскопках было обращаемо внимание и на растительный слой земли древних могил, на поверхности, под насыпью и около них, потому что это дает ключ к абсолютному определению времени гораздо более древних периодов» [496, с. 254]. Но тогда же стало ясно и то, что здесь далеко не всё так просто, как оно представляется на первый взгляд. К примеру, «сопки на Волхове, и в особенности у Ладоги, были неоднократно свидетелями военных действий, подвергались раскопкам и другим случайностям, так что первоначальная поверхность их до того изменилась, что они очень мало могут служить или совсем не годны для нашей цели» [ib., с. 254-255]. Неудивительно поэтому, что тогдашнее молодое поколение отечественных геологов-почвове¬дов отнюдь не хотело отставать от мэтров в столь новом, но, очевидно, весма заманчивом деле.
Консерватор Геологического Кабинета кафедры геологии Императорского С.-Петербургского университета, в 1878 г. защитившийся на магистра минералогии и геогнозии, выходец из семьи сельского священника Смоленской губернии Василий Васильевич Докучаев (1846-1903) летом 1878 г., будучи 32 лет от роду, приступил к давно задуманному им обследованию геологической структуры Окского бассейна. Здесь магистр В.В. Докучаев сразу же вышел на местный неолит. Первым результатом его изысканий в этом направлении стал октябрьский 1878 г. доклад в Отделении геологии и минералогии С.-Петербургского Общества Естествоиспытателей. Год спустя, в декабре 1879 г., последовал ещё один доклад В.В. Докучаева - «О доисторическом человеке Окских дюн», который был сделан на VI Съезде русских естествоиспытателей и врачей в С.-Петербурге [603, с. 106-107]. Примечательно, что уже в 1880 г. эти разработки будут дополнены исследованиями В.В. Докучаева в Старой Ладоге, где он рассмотрит почву, которая образовалась на торцах каменных стен за 700 лет существования крепости [201, с. 37].
Впоследствии известный геолог и археолог-первобытник, действительный член Императорского Московского Археологического Общества Николай Иосифович Криштафович (1866—?) даст следующую оценку вышеупомянутым трудам В.В. Докучаева: «Изучая в 1878-1882 гг. строение долины р. Оки, представившей для его теории блестящее подтверждение (имеется в виду разработанная В.В. Докучаевым теория формирования речных долин. - А.Ж.), Василий Васильевич встретился здесь с многочисленными и разновременными стоянками доисторического человека каменного века и, заинтересованный геологической связью их с историей долины, уделил и им значительное внимание. Где удобнее всего было селиться доисторическому человеку долины р. Оки - на коренных ли берегах, на заливной ли долине или на дюнах? - задает вопрос Василий Васильевич в одном из заседаний VI съезда русских естествоиспытателей. И отвечает: на коренных берегах он имел мало удобств -от реки часто далеко, берега эти обрывисты и притом в сторону реки, овражисты и покрыты были малопроходимыми лесами, населенными дикими животными; на лугах - они подолгу бывают затоплены весенними, а зачастую и летними водами и здесь вообще всегда сыро, мокро, болотисто; следовательно- остаются приречные дюны, на которых и действительно мы наблюдаем обычно следы поселений доисторического человека, например Волосово, Плеханов Бор, Львиный Курган и мн. др.; дюны давали, в совокупности, более удобств для жизни, чем все другие части приречных пространств и других частей долины. Дюны же эти, расположенные на пойме, в истории Окской долины представляют одну из последних ея страничек. Значит, доисторический человек поселился и жил в долине р. Оки сравнительно очень недавно - уже тогда, когда процесс образования дюн был, в общем, закончен. Все это относится к так называемому неолитическому человеку второй половины каменного века, который стоял уже сравнительно на высокой ступени культуры - он уже умел шлифовать каменные орудия и придавать им с замечательным искусством требуемую форму; он умел уже делать глиняную посуду и подвергать ее обжиганию и т. д. Но в долине р. Оки, кроме многочисленных поселений неолитического человека, графу А.С. Уварову посчастливилось открыть следы поселения более древнего человека - палеолитического, современника мамонта и носорога, на высоком коренном берегу долины р. Оки (далее Н.И. Криштафович даёт оценку работ В.В. Докучаева по палеолиту Поочья. -А.Ж.)» [281, с. 21-22]. Кроме того, именно В.В. Докучаев, по свидетельству графа А.С. Уварова,поднялся по Оке выше всех тогдашних исследователей местного каменного века и добрался до Рязани. Как пишет Алексей Сергеевич, «самая отдаленная от Мурома стоянка каменного века была мне указана В.В. Докучаевым близ города Рязани, между Трубежом и Окою, среди заливной долины, у деревни Борки» [612, I, с. 293]. Так что у рязанских археологов, и в частности у В.А. Городцева, было на что опереться при самом начале их изысканий на дюнных памятниках Поочья.
Младший коллега В.В. Докучаева, Пётр Иванович Кротов (1852-1914) - кандидат естественных наук и сверхштатный ассистент (с 1879 г.) при Геологическом Кабинете на естественном отделении физико-математического факультета Императорского Казанского университета, уже известный к тому времени своими исследованиями о древностях Вятской и Казанской губерний -провёл в Поочье аналогичные работы. По их результатам он подготовил соответствующую статью, изданную в «Трудах» Общества Естествоиспытателей при Императорском Казанском университете [282]. Следует подчеркнуть, что данная В.В. Докучаевым и П.И. Кротовым характеристика геологического контекста дюнных древностей Поочья, несмотря на весьма почтенный, скоро вот уже полуторавековой возраст этих разработок, до сих пор сохраняет своё научное значение. Более того, эта характеристика и в наши дни продолжает служить естественно-научной базой для собственно археологической оценки местных памятников.
И, наконец, к изучению неолита Поочья обратился ещё один здешний помещик - великий русский археолог граф Алексей Сергеевич Уваров (1824-1884). Как писал О.Н. Бадер, ученик В.А. Городцева, «он (т. е. граф А.С. Уваров. - А.Ж.) проводил много времени в Карачарове, своём имении в окрестностях Мурома (ныне это имение Уваровых, известное, между прочим, и как родина святого преподобного Илии Муромца, представляет собой место дислокации отдельного понтонного батальона в городской черте Мурома. - А.Ж.), что и явилось естественной причиной его особого внимания к окской археологии» [22, с. 4]. Причём граф А.С. Уваров не только выполнил рекогносцировкудюнных стоянок, но и начал систематическое исследование самой замечательной из них - той, что расположена близ деревни Волосово. Кроме того, Алексей Сергеевич обобщил и упорядочил все тогдашние результаты работ по этой группе памятников, а затем включил их в свой фундаментальный труд - первую отечественную монографию по каменному веку России [612, I, с. 287-298]. Для полноты картины можно добавить, что дюнные стоянки Поочья посещали в это время такие известные археологи, как Иван Семёнович Поляков (1847-1887) и Владимир Вонифатиевич Антонович (1830-1908), а кости животных, поднятые на здешних «фабриках каменных орудий», определял сверхштатный ординарный профессор Императорского С.-Петербургского университета по кафедре зоологии, почётный член этого университета Карл Фёдорович Кесслер (1815-1881).
Появлению фундаментальной монографии графа А.С. Уварова в 1881 г. предшествовала первая публичная демонстрация неолитических материалов Поочья, которая состоялась, как уже было сказано, на Антропологической выставке в Московском Экзерциргаузе (Манеже) летом 1879 г. Здесь были представлены находки князя Л.С. Голицына, а также П.П. Кудрявцева, Н.Г. Добрынкина, И.С. Полякова и А.Д. Григорьева. Находки эти были подняты на девяти дюнных памятниках Муромского и Гороховецкого уездов Владимирской губернии, по Оке, а также по её притокам - речкам Велетьма, Илемка, Колпь и Умня [13, с. 6, 25-26; 92, с. 25, 30-35]. Неолит Поочья посетителям выставки явно понравился. Коллекции характеризовались ими как «прекрасные» [92, с. 31], и впоследствии писали, имея в виду здешние памятники (или, как ещё тогда говорили, «фабрики каменных орудий»): «Они представляют огромный интерес: во-первых, по чрезвычайному богатству, разнообразию и некоторым типическим особенностям изделий, а, во-вторых, по тому, что вместе с остатками человеческой индустрии здесь собрано (гг. Григорьевым и Кудрявцевым) довольно значительное число костей животных, по-видимому, современных орудиям, и несколько костей человека» [ib.].
Одним из посетителей Московской выставки 1879 г., который сам много и плодотворно занимался древностями Среднего Поволжья, оказался профессор хирургии, патологии и терапии Императорского Казанского университета Николай Фёдорович Высоцкий (1843-?). Обозрев экспозицию, Н.Ф. Высоцкий тогда же обобщил свои впечатления от представленного материала, в том числе и от Муромского неолита. Выводы Николая Фёдоровича по данной теме имеют большой интерес уже хотя бы потому, что они вполне соответствуют уровню отечественной археологической науки 1880-х гг. Проще говоря, эти выводы наглядно характеризуют ту исходную базу представлений об ископаемом материале и те методологические установки, с которых начался путь В.А. Городцева как археолога.
Итак, относительно неолита Поочья Н.Ф. Высоцкий счёл возможным сказать следующее: «Как ни скудны приведенные данные, но и по ним, как мне кажется, можно составить себе некоторые представления о каменном веке в Муромском уезде, а именно:
1. В окрестностях Мурома, несомненно, существовали фабрики каменных орудий, т. е. эти окрестности были обитаемы человеком в известную эпоху каменного века. Но, были ли на местах приготовления орудий постоянные поселения, или только временные стоянки, куда приходили первобытные обитатели для рыбной ловли и охоты, нельзя определить с точностью. Последнее, по-моему, вероятнее, так как часть фабрик расположена на современной заливной равнине р. Оки.
2. Люди, приготовлявшие кремневые и костяные орудия, находились, вероятнее, в охотничьем и пастушеском, а не в земледельческом быте; умели приготовлять глиняную посуду и довели выделку каменных вещей до высокой степени совершенства.
3. Места стоянок были, по-видимому, очень богаты дичью и рыбой, о чем можно судить по разнообразию животных остатков. Самое добывание пищи здесь, вероятно, не представляло большого труда первобытным охотникам, и у них, обеспеченных продовольствием, оставалось достаточно досуга для выделки вещей, не имевших прямого практического значения,а удовлетворявших только их художественные инстинкты.
4. Все Муромские поселения, судя по форме, разнообразию и отделке орудий, а также по фауне, относятся к позднейшим периодам каменного века, именно - к современной геологической эпохе» [ib., с. 34-35].
Можно добавить, что для самостоятельных суждений о неолите Поочья у Н.Ф. Высоцкого были весьма веские основания. В своё время он побывал здесь вместе с П.И. Кротовым, его коллегой по Казанскому университету, в результате чего ими «была собрана хранящаяся теперь в музее нашего Общества (имеется в виду Общество истории, археологии и этнографии при Императорском Казанском университете. -А.Ж.) громадная и весьма ценная коллекция остатков каменного века из древнейших поселений по р. Оке, около Мурома и ниже» [3, с. 36], т. е. как раз на том самом участке, который осваивал ещё князь Л.С. Голицын.
После выхода в свет «Археологии России» графа А.С. Уварова изучение неолита Поочья приостановилось. В известном смысле, заключительным аккордом охарактеризованной выше полосы исследований стала передача П.П. Кудрявцевым очередной его коллекции находок из Муромского уезда Владимирской губернии Императорскому Обществу Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии при Императорском Московском университете. На сей раз Обществу были пожертвованы материалы Волосовской стоянки, а также Мало-Окуловского Бугра, Лягалина Бора и Елина Бора [286]. (Отмечу, что последняя стоянка, Елин Бор, хороша, между прочим, тем, что она будет впоследствии идентифицирована как первый мезолитический памятник на Оке.)
Передача этих коллекций состоялась в декабре 1882 г. и произвела на членов Общества весьма благоприятное впечатление. В заседании 19 декабря 1882 г. П.П. Кудрявцев был избран, по предложению А.П. Богданова - председателя Антропологического Отдела Общества, уполномоченным Отдела по Муромскому уезду [ib., стб. 188]. Однако активизации работ П.П. Кудрявцева это избрание, к сожалению, не способствовало. Так что именно Василию Алексеевичу Городцеву принадлежит честь возобновления на исходе 1880-х гг. археологических исследований на дюнных памятниках Оки. А потому уважаемый Д.А. Крайнов, конечно же, неправ, когда пишет о В.А. Городцеве, что «первым из археологов нашей страны он стал систематически исследовать неолитические поселения в долине р. Оки» [278, с. 20]. Систематическое изучение неолита Поочья началось до В.А. Городцева и ко времени прихода Василия Алексеевича в археологию стало уже состоявшимся фактом науки. Здесь заслуга В.А. Городцева в другом - в том, что он поддержал, качественно развил и распространил на новые территории эту важную исследовательскую традицию, которая только что начала тогда складываться.
Разумеется, всё это время дело отнюдь не ограничивалось для В.А. Городцева личными контактами с рязанскими археологами и воспоминаниями детства о черепках и громовых стрелах. Хотя сам Василий Алексеевич предпочитал впоследствии описывать своё вхождение в мир изучения древностей довольно упрощённо. «С началом моей школьной жизни как Кремневая музга, так и игрушки, находимые там, были позабыты совсем. Только в 1888 г. оне случайно всплыли в моей памяти при чтении сочиненияЛэббока "Доисторические времена, или Первобытная эпоха человечества, представленная на основании изучения остатков древностей, нравов и обычаев современных дикарей". Рассматривая чертежи каменных орудий, помещенных в сочинении Лэббока, я вспомнил о громовых стрелах, находимых в с. Дубровичах, и решился во что бы то ни стало достать образцы этих стрел» [116, с. 83].
В дальнейшем ещё предстоит восстановить действительный круг чтения В.А. Городцева в рязанский период его жизни. А сделать это, кстати, весьма непросто: пусть читатель попробует воспроизвести круг чтения в его реальном историческом развитии не то чтобы для давно усопшего мэтра, но хотя бы для одного из своих ближайших, находящихся в добром здравии коллег. Правда, что касается полного круга чтения В.А. Городцева (по крайней мере, в самых общих его чертах), то он-то как раз вполне восстановим. Известно, что «сотни прочитанных книг конспектировались» [589, с. 5] Василием Алексеевичем. В свою очередь, из опубликованных описей личного архива В.А. Городцева, который хранится в Государственном Историческом Музее [492; 509], видно, что в составе этого фонда действительно на¬ходятся свыше полутора сотен единиц хранения, обозначенные составителями как «выписки, заметки, конспекты» и пр. [509, с. 69]. Зная жёсткую профессиональную выучку Василия Алексеевича, можно заведомо предполагать достаточно высокий библиографический уровень авторского оформления этого материала, а соответственно, и историографический результат работы с ним. Впрочем, некоторые результаты в этом направлении могут быть получены и на основе уже опубликованных текстов. Так, например, одна беглая реплика В.А. Городцева в издании 1905 г. позволяет сделать вывод, что он читал «Археологию России» графа А.С. Уварова, как минимум, зимой 1890-1891 гг., а возможно, и ранее [ 119, с. 660].
Представляется, вместе с тем, что В.А. Городцев назвал сочинение британского исследователя сэра Джона Леббока своей «первою книжкой» отнюдь не случайно. Прежде всего, отмеченный Василием Алексеевичем автор - дилетант в самом что ни на есть истинном, британском смысле этого слова, человек, который ещё в годы армейской службы В.А. Городцева будет возведён в достоинство лорда за выдающиеся заслуги в областях первобытной археологии и инсектологии (обрати внимание, читатель - это награждение состоится отнюдь не в наши дни, но в 1900 г.!) И, разумеется, сэр Джон Леббок (1834-1913) - любитель науки отнюдь не в первом поколении. В частности, отец его, сэр Джон Уильям Леббок, хорошо известен своими исследованиями кометных орбит, затмений, а также связей морских приливов с Луной; сын же предпочёл переключиться с небесных сфер на первобытных людей и насекомых. Возможно, окончательному выбору именно этих предметов исследований как основных способствовала личная дружба Д. Леббока с Ч. Дарвином.
В результате многолетних упорных трудов и прочитанных на их основе лекционных курсов Д. Леббок создаёт во второй половине 1860-х гг. великолепный диптих - «Доисторические времена» и «Начало цивилизации», которые вместе образовали целостную, лучшую на то время систему науки первобытной истории. Неудивительно, что эти труды обратили на себя внимание и, в частности, в России уже в 1876 г. выходят в свет их переводы, причём они были выполнены с крайних тогда по времени, третьих изданий, которые «представляют положительные преимущества» сравнительно с первоначальными вариантами [295; 296]. Собственно первобытной археологии посвящена самая известная из этих книг (да и, пожалуй, вообще самое популярное произведение Д. Леббока) - «Доисторические времена, или Первобытная эпоха человечества», которая выдержала в Англии в 1865-1913 гг. семь изданий. Без преувеличения, несколько поколений британских археологов-первобытников (а, скорее всего, не только первобытников) учились по «Prehistoric Times».
Русские археологи-первобытники также получили эту возможность благодаря стараниям в то время ещё скромного секретаря Антропологического Отдела Общества Любителей Естествознания при Императорском Московском университете Дмитрия Николаевича Анучина (1843-1923). Впрочем, к этому времени он уже успел провести около двух лет в начале 1860-х гг. в Германии, Италии и Франции, стать, подобно А.В. Селиванову, учеником С.А. Усова и А.П. Богданова, а также окончательно променять С.-Петербург как место своего постоянного пребывания на Москву. И уж то ли под впечатлением от раскопок Помпеи, на которых он побывал, то ли под влиянием своих университетских наставников, но археология постепенно начинает занимать всё большее место в кругу научных интересов Дмитрия Николаевича...
Выбор Д.Н. Анучиным установочного труда по первобытной археологии для перевода на русский язык оказался в данном случае не только вполне обоснован, но и чрезвычайно удачен. Здесь, в частности, были выделены практически все известные на то время категории археологических памятников и весьма подробно охарактеризованы по своим специфическим особенностям. Пожалуй, именно в «Доисторических временах» впервые была внятно и достаточно доказательно охарактеризована граница между палеолитическим и неолитическим материалом (ставить вопрос о реальном верхнем пределе неолита в то время ещё не представлялось возможным). Рекомендации Д. Леббока относительно полевых работ ориентировали читателя не просто на тот или иной характер раскопок, но прежде всего на ту цель, которую нужно преследовать, раскапывая памятник, на тот познавательный результат, который следует получить [295, с. 117-118]. Несомненное влияние оказали на В.А. Городцева и пространные соображения Д. Леббока относительно естествознания как неотъемлемой компоненты процесса археологического исследования. А уж в этом-то отношении с Джоном Леббоком был вполне солидарен и его русский издатель. Наконец, Д.Н. Анучин весьма продуманно включил в оригинальный текст важные, содержательные дополнения относительно первобытной археологии России; это придало английскому пособию совершенно особое, очень важное для русского читателя лицо. Более того, Дмитрий Николаевич практически заново переписал раздел, посвя¬щенный бронзовому веку (что было вполне резонно, поскольку наработки по брнзе устаревали в то время стремительно, буквально год от года). Неудивительно поэтому, что по итогам публикации «Доисторических времен» Д.Н. Анучин становится членом Московского Археологического Общества, а также получа¬т приглашение возглавить только что открытую в Императорском Московском университете кафедру антропологии (каковое открытие, кстати, состоялось на частный капитал К.Ф. фон Мекка). По этому случаю Д.Н. Анучин был направлен в длительную, до весны 1879 г., командировку за границу - в крупнейшие археологические и антропологические центры Европы (от себя добавлю: командировка вышла весьма деликатной, поскольку пришлась как раз на годы Русско-турецкой войны и резкого обострения антирусских настроений, в том числе во Франции, основной стране пребывания Дмитрия Николаевича).
Разумеется, сочинение Д. Леббока было отнюдь не единственным из тех пособий, которые В.А. Городцев мог использовать (и, конечно же, использовал) на первом этапе формирования своего научного фундамента., К тому же и назвать Рязань того времени малокнижным городом по части как общей, так и специальной литературы было бы решительной неправдой. Довольно впечатляющую характеристику только одного из рязанских книгохранилищ на 1885 г. - библиотеки Губернского Статистического Комитета, которым заправлял А.В. Селиванов, - читатель может видеть в недавно изданной монографии В.А. Берлинских [36, с. 206].
Однако обстоятельность, системность, доходчивость - и, вместе с тем, серьёзность подачи довольно-таки сложного, проблемного материала выгодно отличали «Первобытные времена» в качестве учебного руководства от, скажем, «Очерков русской истории в памятниках быта». Автор этих «Очерков» -член Императорского Русского Археологического Общества, профессор Петр Николаевич Полевой (1839-1902), сын известного русского историка и беллетриста, современника А.С. Пушкина Н.А. Полевого - прямо поставил перед собой задачу предпринять опыт «общего, всем доступного и популярно изложенного сочинения о наших отечественных древностях» [409, с. VIII]. Первый выпуск «Очерков», посвященный первобытной археологии России, увидел свет на исходе 1879 г. (цензурное разрешение от 11 сентября с.г.). Действительно, П.Н. Полевой стал автором первого учебника по археологии России. Книга его отличается простотой и ясностью изложения, богатством фактического (в том числе иллюстративного) материала и вполне соответствует тогдашнему уровню археологических знаний. Однако Петр Николаевич, пожалуй, несколько переборщил в решении поставленной задачи. Книга вышла слишком уж упрощённой, реально она оказалась пригодна только для самого первого знакомства с материалом - где-то на уровне тогдашней средней школы; не случайно многие сохранившиеся экземпляры «Очерков» имеют штампы гимназических и училищных библиотек. И - что весьма приятно каждому археологу - эти экземпляры, как правило, чрезвычайно зачитаны. Но, во всяком случае, «Очерки» П.Н. Полевого даже и в то время были совершенно бесполезны в процессе профессионального становления археолога любой специальности.
Следует также учитывать, что декларацией своей «первой книжки» по археологии, которая была публично провозглашена в 1901 г., В.А. Городцев прямо идентифицировал себя как приверженец именно анучинской школы. Для адекватной оценки дипломатичности этого жеста весьма показательно, что, сославшись на «Доисторические времена» Д. Леббока, Василий Алексеевич даже не упомянул его следующий труд, органичное продолжение первого -«Начало цивилизации». А ведь эти книги стыкуются друг с другом как органичные части фундаментального замысла Д, Леббока. Замысел же этот принципиально важен для развития археологической мысли: первобытная археология плюс история первобытного общества как методологически неразрывное целое. И уж кто-кто, а В.А. Городцев прекрасно понимал данное обстоятельство. Русский перевод «Начала цивилизации» увидел свет, как я уже сказал, в том же самом году, что и перевод «Доисторических времен»; однако произошло это совсем не в Москве [296]... И, наконец, завершая комментарий к реплике В.А. Городцева относительно первого в его жизни учебного пособия по археологии, нужно ещё раз вспомнить, что русское издание «Доисторических времен» Д. Леббока было опубликовано в 1876 г., т. е. когда Василий Алексеевич учился в Рязанской Духовной Семинарии. А потому совсем не факт, что эта книга впервые попала в руки В.А. Городцева лишь в 1888 г.
Как бы там ни было, но сам Василий Алексеевич чаще всего предпочитал датировать начало своих полевых изысканий именно 1888-м г. В это время Рязанская Учёная Архивная Комиссия продолжала на глазах В.А. Городцева развёртывать свой научный потенциал. Подготовка к следующему полевому сезону была начата здесь заблаговременно, сразу же по завершении работы VII Археологического Съезда в Ярославле. Уже 20 сентября 1887 г. в очередном заседании Архивной Комиссии «Правитель дел А.В. Селиванов доложил, что, будучи на Ярославском Археологическом Съезде, он имел разговор с членом Императорской Археологической Комиссии графом И.И. Толстым по поводу раскопок в Старой Рязани, причем выразил желание, чтобы Археологическая Комиссия оказала в этом деле свое содействие доставлением необходимых средств. В настоящее время Толстой уведомил Правителя дел, что Археологическая Комиссия может снабдить Архивную Комиссию необходимыми денежными средствами для производства раскопок на следующих главных основаниях:
1. чтобы все находимые вещи были препровождаемы в Археологическую Комиссию для представления их на Высочайшее Государя Императора воззрение, причем по обозрении их Его Императорским Величеством все вещи будут посланы обратно в Рязань, за исключением таких, относительно которых последует Высочайшее повеление в другом смысле;
2. что относительно опубликования хода и результатов раскопок Археологическая Комиссия может предоставить первенство Рязанской Ученой Архивной Комиссии, причем оставит у себя фотографические или иные копии с находок, а также сохраняет за собою полную свободу издавать описание тех из найденных предметов, которые по характеру своему могут войти в издания Археологической Комиссии, как и вообще откроет доступ к предметам или их изображениям всякому, желающему ознакомиться с ними с ученою целью.
Постановлено: обратиться в Императорскую Археологическую Комиссию с просьбою об оказании содействия Рязанской Архивной Комиссии доставлением необходимых средств для производства раскопок в с. Старой Рязани на вышеизложенных основаниях» [456, с. 123]. Тогда же один из сослуживцев В.А. Городцева, подпоручик 11-го гренадерского Фанагорийского полка Владимир Калинович Викторов, был командирован Учёной Архивной Комиссией в Старую Рязань «с целью разработки плана предстоящих работ». Здесь, на городище, В.К. Викторов «сделал глазомерную съемку местности и составил чертеж ее» [524, с. 194].
На исходе года в Рязани было получено Отношение Императорской Археологической Комиссии от 28 ноября за № 697. Ниже я воспроизвожу хотя и опубликованный в своё время, но сегодня труднодоступный текст Отношения. Помимо прочего, этот документ интересен весьма характерными для того времени рекомендациями по проведению полевых работ. Рекомендации эти, как минимум, любопытны для современного археолога. Да и для понимания психологии поля он даёт очень много.
«Выраженное в Отношении Рязанской Архивной Комиссии от 3 минувшего Октября за № 55 желание расследовать Старо-Рязанское городище вполне соответствует одному из давнишних предположений Императорской Археологической Комиссии и потому в среде ее не могло не встретить самого живого сочувствия. В виду значительных расходов, которые потребуются на выполнение всего плана, раскопки должны, конечно, вестись исподволь, в течение нескольких лет. В будущем 1888 г. Археологическая Комиссия признает возможным уделить на этот предмет 400 рублей, которые будут отпущены Архивной Комиссии авансом, по получении от нее уведомления о том, когда она намерена приступить к работам и кому ею поручено производство таковых. С намеченным в отношении Архивной Комиссии планом первоначальных работ Археологическая Комиссия вполне согласна, считая однако же нужным присовокупить со своей стороны, что
1. все раскопки на городище непременно должны быть доводимы до материковой целины и в точности обозначаемы на общем плане его;
2. не расследованные места не следует забрасывать вынимаемою из раскопок землею, которую в этих видах при начале работ должно вывозить за черту городища и потом уже можно будет валить на окончательно расследованные места;
3. всему ходу работ необходимо вести самый подробный дневник с приложением к нему, где окажется нужным, чертежей и планов;
4. к находимым вещам прилагать особые ярлычки под теми же нумерами, под которыми они будут значиться в общей описи находок; и
5. если Археологическая Комиссия признает нужным командировать на место раскопки одного из своих членов, то таковой должен быть допущен к осмотру работ с правом изменить направление и систему раскопок, если признает это нужным по ходу работ» [459, с. 185].
Раскопки на Старой Рязани А.В. Селиванов вёл, с перерывами всё лето - с 31 мая по 23 августа 1888 г. [526]. Впервые после работ Д.П. Тихомирова в 1836 г. здесь, на СтароРязанском городище, был вскрыт и исследован каменный храм - второй из известных нам храмов древней Рязани [10, с. 816-817]. В ходе раскопок А.В. Селиванов смог проследить остатки белокаменного фундамента (который, к сожалению, интенсивно выбирался аборигенами для хозяйственных целей на протяжении долгого времени) и даже в нескольких местах - кирпичные стены и пол, устланный кирпичными же плитами. Найдены были также погребения, выполненные как в самом храме, так и до его возведения. Кроме того, А.В. Селиванов обнаружил в западной притворной части храма остатки языческого капища, на развалинах которого и был возведён собор; бронзового четырёхликого идола из этого капища опубликовал в 1951 г. А.Л. Монгайт [526, с. 219; 349]. Сам А.В. Селиванов идентифицировал раскопанный им храм как собор святых благоверных князей Бориса и Глеба, который был разрушен Батыем в 1237 г. [525, с. 218-219]. Позднее возникло предположение, что это другой старорязанский храм - Спасский собор; «хотя, - по мнению П.А. Раппопорта, - такая атрибуция не бесспорна» [481, с. 50], да и сам Павел Александрович явно склонялся к точке зрения А.В. Селиванова.
Большую помощь Алексею Васильевичу оказал при раскопках владелец Старо-Рязанского городища - почётный мировой судья Спасского уезда, коллежский асессор и, разумеется, не Просто член Рязанской Учёной Архивной Комиссии, но именно с 28 октября 1884 г. Андрей Фёдорович Стерлигов. Помощь эта оказалась настолько существенной, что А.В. Селиванов в первом же по времени докладе «о произведенных им летом раскопках в селе Старой Рязани... высказал, что он считает своим долгом засвидетельствовать о том внимании и содействии, которое было ему оказано А.Ф. Стерлиговым во время раскопок, о чем желательно было бы донести до сведения Императорской Археологической Комиссии» [463, с. 171].
Работы А.В. Селиванова 1888 г. на Старо-Рязанском городище произвели на современников очень сильное впечатление - настолько сильное, что отчётные публикации по этим раскопкам были опубликованы за короткий период времени троекратно. «Отчет о раскопках в Старой Рязани» и «Дневник раскопок в Старой Рязани», составленные А.В. Селивановым, появились сначала в «Трудах Рязанской Ученой Архивной Комиссии» (Рязань, 1888, т. III, № 8, с. 159-162 и 162-164), затем в «Рязанских Губернских Ведомостях» (1889, № 10 и 11 за 4 и 8 февраля) и, наконец, в «Записках Императорского Русского Археологического Общества» [525; 526]. Собранный материал - после того как он побывал в С.-Петербурге и удостоился Высочайшего внимания - был передан А.В. Селивановым в музей Рязанской Учёной Архивной Комиссии в составе двух коллекций [255, № 11 (708, Коллекции 2 и 4)].
Кроме того, А.В. Селиванов, пользуясь гостеприимством и содействием А.Ф. Стерлигова, выполнил в 1888 г. несколько разведочных поездок по окрестностям Старой Рязани. Экскурсии эти оказались успешны; в частности, Алексей Васильевич зафиксировал городище у деревни Никитине, известное по летописи как Новый Ольгов городок. На этом городище им было «найдено место, где можно предполагать также присутствие древнего каменного храма, относящегося, по-видимому, к той же эпохе (что и раскопанный им храм в Старой Рязани. - А.Ж.)» [527, с. 174]. Так что предпочтительный объект для изысканий на будущий год А.В. Селиванов присмотрел себе уже заранее.
Несколько особняком на общем фоне рязанских работ 1888 г. смотрится курманская история. Ещё в 1886 г. местные помещики, молодые племянники графини П.С. Уваровой князья Шаховские, выявили «значительное количество бронзовых и железных вещей» [439, с. 43] в так называемом Городке. Под этим стандартным для Поочья топонимом скрывался, как и следовало ожидать, обычный дюнный памятник сравнительно позднего времени. Располагался Городок в окрестностях села Курман, Касимовского уезда Рязанской губернии, которое и принадлежало в то время титулованным родственникам Прасковьи Сергеевны Один из братьев, коллежский секретарь князь Алексей Николаевич Шаховской, смог достаточно чётко отследить данное местонахождение, поскольку служил в Касимовском уезде почётным мировым судьёй и хорошо знал близлежащие окрестности.
Впрочем, и без этого открытия давно уже было известно,что «много лет Ока ежегодно, весенней водой, вымывала на самом южном бугре Городка массу бронзовых и железных вещей, более 20-ти лет (т. е. опять-таки с 1860-х гг. - А.Ж.) собиравшихся крестьянами и продаваемых на слом соседнему кузнецу» [613, с. 329]. Под впечатлением от рассказа племянников, графиня П.С. Уварова рекомендовала своему 22-летнему сыну, графу Федору Алексеевичу Уварову (1866-?), заняться этими местонахождениями, что, собственно, и было им выполнено летом 1888 г.
Как это часто складывалось в отечественной археологии второй половины XIX в., работы графа Ф.А. Уварова на Курманском могильнике носили спасательный характер. «Помещики князья Шаховские уведомили графиню Уварову, что от вышеупомянутого могильника осталась только узкая полоса, которую крестьяне собираются разобрать летом 1888 г. Желая спасти для науки последние остатки могильника, Археологическое Общество выдало графу Ф.А. Уварову (которого, кстати, только что, 10 мая 1888 г., избрали членом-корреспондентом Императорского Московского Археологического Общества. -А.Ж.) Открытый лист на право раскопок, которые граф изъявил готовность произвести на свои собственные средства с тем, чтобы Обществу был представлен полный отчет о раскопках и сделана демонстрация самых вещей. В Рязани граф Уваров представлялся г. Губернатору (этот пост в то время занимал генерал-майор Д.П. Кладищев. - А.Ж.), виделся с А.В. Селивановым, говорил с ним о цели поездки» [439, с. 43-44]. Помимо погребений, граф Ф.А. Уваров выявил на территории могильника и традиционный для дюнных памятников Поочья неолитический материал [613; 169; 327, с. 266-267, 295]. Читателю следует обратить внимание на то, что в публикации А.А. Мансурова и О.Н. Бадера инициалы графа Фёдора Алексеевича Уварова везде почему-то ошибочно пропечатаны как «С.А.». На самом деле, это инициалы другого сына графа А.С. Уварова, Сергея, который был старше Фёдора и практически никак не отметился в отечественной археологии.
Что же касается неолитической части изысканий графа Ф.А. Уварова на Курмане, то сам Фёдор Алексеевич пишет о ней так: «Находки на этом бугре чрезвычайно напоминают подобные находки по Оке же, во Владимирской губернии, около деревни Волосова (так в тексте, через «а» в окончании; вероятно, это вариант местной огласовки. -А.Ж.) и из Плеханова Бора. Сходство заметно и в узорах на черепках глиняной посуды, равно как и в самом наслоении бугра, хотя в данном случае узоры с Курманского городка значительно многочисленнее и разнообразнее Волосовских. Имея в виду, что на этом бугре не было никогда найдено следов металла, естественно будет прийти к заключению, что здесь перед нами следы стоянки или поселения Каменного Века, как и на вышеупомянутых подобных же песчаных буграх, на том же правом берегу Оки, во Владимирской губернии» [613, с. 330]. Таким образом, исследователи неолита неспешно поднимались вверх по Оке, всё ближе и ближе подбираясь к окрестностям Рязани...
Но, вообще-то, граф Фёдор Алексеевич Уваров занимает довольно скромное место в истории отечественной археологии; кажется, кроме Курмана наши специалисты ничего за ним не числят. К тому же он был весьма неуживчив и успел рассориться с очень многими, в том числе с гордостью российского лесоводства Карлом Францевичем Тюрмером (1824-1900). Этот последний в 1850 г., когда Фёдора Алексеевича не было ещё и в замысле, получил предложение ведать охотой и лесными дачами Уваровых; со временем К.Ф. Тюрмер стал ближайшим личным другом и учёным сотрудником своего погодка, графа Алексея Сергеевича, но был вынужден в 1892 г. уйти от Уваровых [343]. Однако, когда это было необходимо, Фёдор Алексеевич мог-таки ладить с людьми. В частности, он с большой выгодой для себя на протяжении многих лет поставлял к Высочайшему Двору живые цветы, которые выращивались в Поречье. Кроме того, Уваров-младший сумел сделать и блестящую политическую карьеру. Со временем он вырос до шталмейстера Высочайшего Двора (придворный чин третьего класса, который соответствовал армейскому генерал-лейтенанту), а также стал членом Государственного Совета. Здесь Фёдору Алексеевичу довелось работать бок о бок с председателем Императорской Археологической Комиссии графом А.А. Бобринским.
К сожалению, полевые работы графа Ф.А. Уварова в 1888 г. наложились на попытку Рязанской Учёной Архивной Комиссии самостоятельно заняться погребениями близ Курмана. Замысел провести здесь изыскания возник ещё в феврале 1888 г. под впечатлением от разведок, выполненных священником храма в с. Курман о. В.И. Тихомировым [460, с. 39]. В результате, как это часто случается в нашей науке, возникла целая серия взаимных претензий и упрёков. Так, «член Комиссии А.Ф. Селиванов высказал сожаление, что граф Уваров раскопал тот могильник, который предполагала исследовать сама Рязанская Архивная Комиссия. "Очень грустно, - сказал А.Ф. Селиванов, - что Московское Археологическое Общество, зная, что Комиссия предполагает сделать известную раскопку, посылает своих членов без просьбы об этом со стороны нас; они делают раскопку и увозят вещи с собою, так что они минуют наш Музей. Я предлагаю Комиссии просить Московское Археологическое Общество возвратить в наш Музей все вещи, выкопанные графом Ф.А. Уваровым, и желательно, чтобы такие прискорбные явления не повторялись. У нас есть Музей, мы стараемся о пополнении его, а тут у нас вывозят вещи". Правитель дел А.В. Селиванов заметил, что он также находит неудобным, чтобы предметы древности, найденные или выкопанные в пределах Рязанской губернии, вывозились в другие музеи, почему лично просил графа Уварова опередаче в Рязанский музей найденных им вещей, и не только дублетов, как это обещал граф Уваров, но всей коллекции, так как лишь целая, неразрозненная коллекция может иметь вполне научное значение» [462,с. 144].
Выяснение обид между двумя учёными сообществами продолжилось и в 1889 г. [439, с. 43—45; 442, с. 158], вследствие чего были поставлены под вопрос добрые отношения между Рязанской Учёной Архивной Комиссией и Императорским Московским Археологическим Обществом. Нужно, однако, отдать в этом случае должное обеим сторонам: курманские трения были сглажены обоюдными усилиями и, в конце концов, преданы забвению. Тем более, что Рязанская Учёная Архивная Комиссия в июне 1897 г. добралась-таки до Курманского могильника, который успел за эти годы отойти к крестьянам деревни Шульгиной, Касимовского уезда Рязанской губернии, и продолжила здешние раскопки [472].
Прочие археологические изыскания 1888 г. в Рязанской губернии были не столь значительны. Можно отметить, пожалуй, поиски на одной из окских дюн Спасского уезда, которые выполнил по поручению А.В. Селиванова учитель из села Петровичи А. Дружинин [463, с. 170]. Эта дюна располагалась по левому берегу Оки, где-то на полпути между Спасском и Дубровичами, так что скромный, неизвестный в нашей науке А. Дружинин оказывается не только современником, но и коллегой В.А. Городцева по изысканиям на дюнных памятниках. И, конечно, заслуживает упоминания попытка трёх местных крестьян отыскать клад на городище близ д. Дмитриевки, Парахинской волости Касимовского уезда. Эти «самовольные раскопки, по распоряжению полиции, были приостановлены» [ib., с. 171] (обращаю внимание читателя на то, что Парахинская волость на речке Гусь, известная своим стеклоделием и плавлением чугуна, помещена в цитируемых протоколах с досадной опечаткой - как «Парыкинская», хотя допускаю, что это может быть местная топонимическая огласовка).
Довольно скромно выглядят на фоне раскопок А.В. Селиванова и полевые работы В.А. Городцева в 1888 г. По собственному свидетельству Василия Алексеевича, в этот год им были выполнены две исследовательские поездки в родное село - во вторник 27 сентября и в понедельник 3 октября [116, с. 83]. «Во время первой поездки был снят способом глазомерной съемки план Борока и окрестностей его» [ib.]. Кроме того, В.А. Городцев отследил стратиграфию памятника и провёл с односельчанами «просветительно-воспитательную» работу, в результате чего не только приобрёл у них несколько каменных орудий, но и получил информацию о близлежащих местонахождениях артефактов [ib.].
Октябрьская поездка В.А. Городцева в Дубровичи носила, скорее, археолого-этнографический характер. По собственному свидетельству Василия Алексеевича, «ближайшею целью ее было поставлено разъяснение следующих вопросов: 1) имеются ли еще орудия на руках крестьян с. Дубрович и приблизительно в каком количестве; 2) не имеется ли каких-либо преданий или рассказов в с. Дубровичах относительно Бброка и орудий, находимых там, а равно и о Черепках» [ib., с. 84].
Конечно, возможности В.А. Городцева по истолкованию добытого им материала были в это время ещё довольно слабые, невнятные. Но показательно, что и несколько лет спустя, уже став профессионалом высокого класса, Василий Алексеевич нисколько не стеснялся своего невежества на первых шагах в науке. И даже подчёркнуто не стеснялся - как опытный офицер, имея в виду воспитание на собственном примере археологов-специалистов будущих поколений. «Собрав все эти сведения, - пишет он об итогах сезона 1888 г., -и составив подробный список названий рек, озер и местечек, прилегающих к Бороку, я сделал описание, высказав в нем свой взгляд на Борок и Черепки так, как он сложился под впечатлением поездки в с. Дубровичи, относя время существования доисторического селения на Бороке к периоду колонизации рязанских земель славянскими племенами, а обитателей Борока - к финскому племени» [ib., с. 84-85]. Впрочем, А.И. Черепнин, публикуя цитируемую работу В.А. Городцева в 1901 г., дал к этому месту едва ли не более странное корректировочное примечание: «Поселки первобытного населения Рязанского края существовали за много столетий до появления славян в здешней местности» [ib., с. 85]. Зная самого А.И. Черепнина, уровень его компетентности в археологии, а также характер его взаимоотношений с В.А. Городцевым, эту реплику в стиле середины XIX в. нельзя оценить иначе, как юмор, причём юмор, что называется, для знатоков.
По итогам полевого сезона 1888 г. В.А. Городцев продолжил укреплять уже установившиеся в 1887 г. связи с Императорским Российским Историческим Музеем. 22 января 1889 г., как сообщает Василий Алексеевич, подготовленные к этому времени «вещи, планы и описание посланы мною в Московский Исторический Музей» [ib.]. Пару недель спустя им был получен официальный ответ с изъявлением «глубокой благодарности за пополнение коллекций музея столь любопытными памятниками глубокой древности» [ib.]. Что делать дальше - В.А. Городцеву было, в общем-то, уже ясно. К этому времени им «был составлен новый план дальнейшего исследования, по которому должны были быть обрекогносцированы, кроме Борока, песчаные холмы в с. Шумашь, где по достоверным справкам, сделанным мною во время поездок в с. Дубровичи, кременевые орудия находятся в большом количестве, в селах Алеканове и Муромине, как смежных с Дубровичами и расположенных на одном бассейне рек и озер, впадающих в р. Оку. В то же время предполагалось, если представится возможность, перенести разведки внутрь страны, по направлению села Уржа, Спасского уезда» [ib.].
Однако, прежде чем мы увидим, как был реализован этот план, следует познакомиться с работами других рязанских археологов, выполненными в 1889 г. Вообще, год этот начался для местных любителей древности замечательно: был завершён, наконец, процесс создания иллюстрированного каталога Археологического Отдела Музея Рязанской Учёной Архивной Комиссии, который начался еще в 1886 г. Первыми были сделаны фотографии; ещё в апреле прошлого, 1888 г. А.В. Селиванов счёл возможным доложить коллегам, «что член Комиссии В.Н. Либович изготовляет альбом фотографических снимков с предметов, хранящихся в Рязанском Музее, при чем выразил готовность некоторые из означенных снимков безвозмездно отпечатать в количестве 250 экземпляров для помещения в Трудах Комиссии. Постановлено: выразить В.Н. Либовичу глубокую признательность Комиссии» [461]. А к весне 1889 г. подошла очередь и самого каталога. 29 марта 1889 г. в очередном заседании Рязанской Учной Архивной Комиссии «Правитель дел А.В. Селиванов сообщил что им составлен краткий каталог Археологического Отдела Рязанского Музея, а членом Комиссии фотографом В.Н. Либовичем изготовлены фотографические снимки с большей части имеющихся в Музее предметов древности, которые он изъявляет готовность продавать по не дорогой цене, с отчислением известного процента в пользу Комиссии. Постановлено: В.Н. Либовича благодарить, а каталог напечатать и продавать желающим по 20 к. за экз.» [440, с. 63]. Соответственно, в том же году по городским изданиям в рекламных листках уже ходили объявления такого содержания: «Продаются в Рязанской Ученой Архивной Комиссии Фотографические снимки с Рязанских древностей. В.Н. Либовича. Целый альбом, состоящий из 80 таблиц, и отдельные таблицы. Цена за каждую таблицу 45 коп.».
Таким образом, на исходе 1880-х гг. Рязанский край оказался в числе тех регионов страны, которые смогли выполнить «предтипологическую» задачу, стоявшую тогда перед отечественной археологической наукой. А именно: здесь были подготовлены и введены в научный оборот исходные варианты местной археологической карты и каталога музейных древностей. На этой основе уже можно было (при наличии соответствующих научных сил) постепенно переходить к процессу вычленения археологических культур. И очень важно, что В.А. Городцев вступал на путь научной деятельности именно в условиях этого замечательного достижения рязанской археологии.
Сами же полевые работы сезона 1889 г. начались с доразведки памятников в окрестностях Рязани и Старой Рязани, которую провёл в середине мая А.В. Селиванов совместно с членами Учёной Архивной Комиссии Н.В. Протасьевым и В.Н. Либовичем. Археологи посетили, в частности, Успенский монастырь при селе Льгово (Ольгово) [493, с. 311], где осмотрели храм и ризницу, а также близлежащие городища и курганные могильники у деревень Рубцово и Новоселки. Можно отметить, что эти памятники расположены в Рязанском уезде, более того - в непосредственной близости от села Дубровичи. По результатам доразведки А.В. Селивановым была составлена окончательная программа летних полевых изысканий, принятая и утверждён¬ная в заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии 20 мая 1889 г. [441, с. 131]. Немедленно была установлена оперативная связь с Императорской Археологической Комиссией, которая уже 25 мая выслала Отношение «за № 504 об отпуске Рязанской Учёной Архивной Комиссии авансом 500 р. на производство дальнейших розысканий в Старой Рязани и с просьбою по окончании работ доставить отчет с дневником произведенных раскопок и с найденными при нем древностями» [442, с. 150].
В этот сезон раскопки были проведены прежде всего на прошлогоднем участке Старо-Рязанского городища. Здесь А.В. Селиванов доследовал обнаруженный им храм, что, правда, дало, главным образом, материал по местному некрополю [42, с. 53-54]. Затем на городище, известном в летописях как «новый городок Ольгов на усть Прони реки», что расположено у деревни Никитине, были раскопаны фундаменты древнего православного храма [ib., с. 54-55]. Сам А.В. Селиванов датировал его ХI-ХII вв. [530, с. 1]; позже советские исследователи слегка омолодили Ольгов храм, отнеся его к концу XII - началу XIII вв. [481, с. 50]. Имя же храма в Ново-Олыовом Городке остаётся пока не установленным.
И, наконец, в окрестностях Льгова монастыря, что близ деревни Рубцово, А.В. Селиванов, совместно с Н.В. Протасьевым и Н.Н. Баженовым, раскопал на одном из могильников 13 из примерно 40 курганов [42, с. 54]. «Цель произведенных в этих местах раскопок была та, чтобы составить более ясное и полное представление о характере той эпохи, к которому относятся найденные в Старой Рязани в прошлом году древности» [530, с. 1]. От этих последних работ в музее Рязанской Учёной Архивной Комиссии отложилась небольшая коллекция [255, № II (708, Коллекция 14)]. Следует, правда, иметь в виду, что в каталоге Рязанского музея эта коллекция ошибочно зафиксирована под 1888-м г. По итогам сезона А.В. Селиванов подготовил отчёт, который не только представил в Императорскую Археологическую Комиссию, но и опубликовал на следующий год [534].
Что же касается В.А. Городцева, то его изыскания 1889 г. были уже куда более основательными и, в общем, соответствовали тому уровню археологической науки, на который сумела выйти к этому времени Рязанская Учёная Архивная Комиссия. Разумеется, план работ, составленный Василием Алексеевичем по результатам изысканий 1888 г., был тщательно приноровлен к скромным возможностям гренадерского офицера, который должен был совмещать обследование местных археологических памятников с напряжённой боевой учёбой в летне-осенний период. Пространственные рамки этого плана явно не превышали возможностей спокойных конных разъездов в свободное от службы время.
Предварительная поездка на Кремневую музгу была выполнена В.А. Городцевым в субботу 24 июня 1889 г. [116, с. 88]. По результатам этой поездки Василий Алексеевич счёл возможным уже прямо адресоваться в столичный учёный центр за санкцией на проведение изысканий. «Я обратился с просьбою в Московское Археологическое Общество, - пишет он, - о выдаче мне Открытого листа, каковой и был получен от 24 июля вместе с письмом от Председателя Общества гр. Уваровой, в котором она советовала мне, чтобы я сообщил о своих раскопках Рязанской Ученой Архивной Комиссии» [ib., с. 89]. И Комиссия (в лице А.В. Селиванова) тут же поддержала начинание В.А. Городцева. 1 августа 1889 г., т. е. по факту уже состоявшихся работ, Алексей Васильевич отбил в Императорскую Археологическую „Комиссию телеграмму: «Рязанская Ученая Архивная Комиссия просит разрешить под наблюдением Правителя дел произвести раскопки селе Дубровичах Рязанского уезда найдены каменные орудия. Правитель дел Селиванов» [528]. Уже через день на имя А.В. Селиванова был выписан Открытый лист «от 3 августа 1о89 г. за № 838, на право производства раскопок в пределах с. Дубрович, Рязанского уезда» [533].
За неделю до этого, в пятницу 28 июля 1889 г., В.А. Городцев выехал на раскопки в с. Дубровичи и по дороге подробно осмотрел окрестности с. Шумашь. Сами раскопки на Кремневой музге в Дубровичах были проведены им 29-30 июля силами восьми односельчан. Кроме того, как сообщает В.А. Городцев, «в первых числах сентября, воспользовавшись свободным после маневров временем, я сделал поездку в cc. Алеканово и Муромино, с целью познакомиться с имеющимися там местонахождениями каменных орудий» [116, с. 92]. Можно отметить, что в 1889 г. В.А. Городцев приступил к созданию в родных краях собственной корреспондентской сети по археологической части. «Уезжая из с. Муромина, я, - пишет Василий Алексеевич, - просил приходского священника о. Ивана Головина собрать пообстоятельнее сведения как о Могилках, так и о других местах, где бы находились громовые стрелы и, если можно, образцы таких стрел купить для меня» [ib.].
По ходу этой поездки В.А. Городцев выполнил серию глазомерных съёмок и целый ряд важных стратиграфических наблюдений, которые сопровождались идентификацией культурного слоя. Наблюдения этого рода получили у Василия Алексеевича, между прочим, и такие комментарии: «Местами по этому берегу (имеется в виду высокий обрывистый берег под Шумашью, обращенный к Оке. - А.Ж.) находятся воронкообразные углубления, которые, вероятно, получились вследствие действия дождевой воды и ветра уже после образования верхнего слоя. В воронкообразных углублениях приходилось наблюдать особенно много осколков от кремня и глиняной посуды: это как бы гнездо остатков доисторической культуры» [ib., с. 90]. Довольно скоро Василий Алексеевич поймёт, что это за «гнёзда»...
Следует отметить и то, что общее видение В.А. Городцевым археологической ситуации на дюнных памятниках Рязан¬ского Поочья уже в это время отличалось глубиной проникнове¬ния в существо дела. Подводя итоги первых своих полевых сезонов, Василий Алексеевич писал: «Едва ли кто-либо усомнится в том, что четыре поименованные мною местонахождения каменных орудий, расположенные непрерывною цепью, не составляют для Рязанской губернии исключительную область, где обитал доисторический человек. Я почти уверен, что, если бы исследования были продолжены вправо и влево от упомянутых мест по берегу реки Оки и притокам, впадающим в нее, то пришлось бы делать постоянные открытия следов жизни этого трудолюбивого человека. Я почти убежден, что в то время, когда процветала фабрика каменных орудий на месте Кремневой музги весь левый берег реки Оки кипел жизнию большого племени (пожалуй, образ «кипучей жизни» первобытного человека на берегу реки сформировался у Василия Алексеевича под впечатлением от фриза «Каменный век» 1885 г. кисти В.М. Васнецова в Императорском Российском Историческом Музее [128]. Этот фриз В.А. Городцев, конечно же, хорошо знал. - А.Ж.). Определить границы владений этого племени, собрать данные, относящиеся до его жизни, и оценить его роль в истории человеческой культуры - вот задачи, которые становятся на очередь для решения истории, археологии и антропологии» [116, с. 92-93].
Правда, и на этот раз интерпретация ископаемого материала была выполнена В.А. Городцевым довольно своеобразно, по первому впечатлению многих его современников - с очевидными накладками. Теперь, год спустя, Василий Алексеевич обратился, казалось, в иную крайность, поскольку счёл возможным идентифицировать целый ряд обнаруженных им каменных орудий как палеолитические, в том числе ашельские и солют-рейские (см.: Прил. 20, а также [116, с. 91]). Может показаться, что в данном случае Василий Алексеевич был точно так же неправ, как и в прошлом году, хотя на этот раз его позиция уже куда более характерна. Если завышение временной планки ископаемого материала до этнографической определённости во всяком случае есть не более, чем показатель недостаточного уровня профессионализма, то честолюбивое желание открыть собственный палеолит присуще, безусловно, каждому археологу, а потому никак не может ставиться кому бы то ни было в упрек, тем более начинающему специалисту. В действительности, однако, научная позиция В.А. Городцева в 1889 г. оказалась куда более выдержана, нежели это представляется на первый взгляд.
Судя по всему, на исходе 1880-х гг. В.А. Городцеву посчастливилось обнаружить знаменитые Азильские макролиты, которые встречаются, хотя и нечасто, на дюнных стоянках Поочья. Для тех, кому это интересно, могу добавить, что сначала Габриэль де Мортилье, а затем и Филипп Сальмон сочли нужным даже выделить памятники с макролитами в особую, Кампинийскую культуру, которая названа так по одному из урочищ в Нижней Сене, коммуна Бланжи-сюр-Брель [123, с. 350-351; 373, с. 148]. Эти парадоксальные орудия действительно выполнялись в весьма архаичной технике, что, кстати, производило на тогдашних археологов сильное впечатление. «Макролиты очень напоминают шелльские ручные ударники. Они выделывались приемами, главным образом, тесаной техники. Особенно грубо отбивались мотыкообразные топоры, иногда и по форме удивительно сближавшиеся с шелльскими» [373, с. 125]. Сам Василий Алексеевич сочтёт впоследствии нужным указать: «Особенно интересен возврат к архаическим приемам, казалось бы, давно позабытой тесаной техники. Результатом применения таких приемов явились грубые тесаные кремневые орудия, почти точно воспроизводящие формы археолитических ручных топоров (coups de poing), за каковые они иногда и принимались неопытными исследователями. Размеры этих орудий очень крупны, благодаря чему их называют макролитами» [123, с. 340].
Относительно чётко феномен макролитов был сформулирован в мировой первобытной археологии уже, что называется, на глазах В.А. Городцева, в первой половине 1870-х гг. [ib., с. 350]. Что же касается России, то здесь проблема макролитов впервые получит сколько-нибудь внятное разрешение стараниями П.П. Ефименко гораздо позднее, лишь к 1916-1917 гг. [373, с. 139, 142-143]. Но, кстати, и к наработкам Петра Петровича тот же В.А. Городцев относился довольно-таки скептически [123, с. 352]. А потому совершенно естественно, что формальная характеристика столь редких артефактов, данная В.А. Городцевым при начале его археологических изысканий, была хотя и несколько наивной, но вполне правомерной в научном отношении. Можно добавить, что на эти, а также на несколько более поздние находки макролитов, сделанные им в 1892 г. на Борках, Василий Алексеевич сочтёт нужным специально указать в первом томе своей «Археологии» 1923 г. [ib., с. 352-354]. Более того; накануне Первой мировой войны В.А. Городцев сам будет делать макролиты «с целью изучения техники каменных орудий и выяснения постепенности развития ея у первобытного человека», в чём достигнет весьма серьёзных научных результатов. В частности, «опыты обработки кремневых орудий выяснили, что приемы тесанной техники, посредством которых вырабатывались макролиты, вызывают наибольшую расточительность в расходовании материала» [121; 122; 123, с. 340].
Говоря о полевых поездках В.А. Городцева, совершённых в первые годы его научной деятельности, необходимо помянуть и верного спутника и помощника Василия Алексеевича - его младшего брата Петра. Вспомнить Петра Алексеевича тем более следует, что сам Василий Алексеевич датирует братние собирательские работы на дюнных памятниках в окрестностях Рязани более ранним временем, нежели свои собственные [116, с. 83-84]. Понятно, что это в данном случае всего лишь жест вежливости, но ведь и в качестве такового этот жест, безусловно, заслуживает историографического внимания. Кроме того, по словам В.А. Городцева, он приглашал в 1889 г. Петра Алексеевича «принять участие в археологических исследованиях. Брат, более других разделявший мои мнения и взгляды на этот предмет, обещал посвятить свое каникулярное время осуществлению плана» [ib., с. 85].
И, наконец, сам В.А. Городцев прямо указывал, что именно Пётр Алексеевич «сделал открытие каменных орудий в с. Алеканове, недалеко от Борока, и под с. Муромином, в местечке, называемом Могилки, и чрезвычайно желал окончательного приступа к делу» [ib., с. 88-89]. Или, как писал В.А. Городцев чуть позднее относительно памятников близ села Алеканово, «в 1889 г. П.А. Городцовым были впервые найдены на последних холмах каменные орудия и осколки кремня, характерные для неолитических дюнных стоянок. После северо-западные холмы часто посещались мною» [119, с. 623]. И то же относительно «Могилок» у села Муромино: «В 1889 г. дюну впервые осмотрел П.А. Городцов и собрал сведения о частых находках на ней каменных орудий» [ib., с. 624]. А вот эти констатации открытия есть, безусловно, уже не вежливая ремарка, но серьёзная заявка на научный приоритет. Не пренебрёг П.А. Городцев и местным научным сообществом; 5 февраля 1891 г., т. е. несколько позже старшего брата, он становится действительным членом Рязанской Учёной Архивной Комиссии [538, с. 10].
Пётр Алексеевич Городцев родился в селе Дубровичи около 1865 г. (как сказано в биографическом очерке Н.Е. Ончукова, «точно года рождения своего брата не помнит и профессор В.А. Городцов» [379, с. 122], так что современным исследователям нужно выходить на соответствующие метрические книги; будем надеяться, что они сохранились). В 1875 г. Пётр, вслед за братом Василием, поступает в Рязанское Духовное Училище (средний брат, Николай, остался, по свидетельству Н.Е. Ончукова, «с домашним образованием» [ib., с. 123]. Рязанский краевед В.И. Зубков добавляет к этому сюжету характерные подробности: «Николай был тихим и скромным ребёнком, прилежно учился, но заболел и остался с домашним образованием. Пётр также отличался очень скромным характером, незаурядными способностями и прилежанием, но кончина деда С.П. Щепелева прервала его образование. С Петром стала заниматься сестра Анна, а затем брат Василий. Осенью 1875 г. Анна отвезла Петра в Рязань для поступления в Духовное Училище» [203, л. 1-2]. Напомню, что для отрока Василия это был испытательный, а потому довольно трудный год, который он провел вне школы, промеж Рязанских Духовных Училища и Семинарии.
В отличие от старшего брата, Пётр учился в рязанских духовныхшколах «очень хорошо» и даже «мечтал стать священником» [ib., л. 3]. Однако пресловутый «дух времени» взял, кажется, верх, и в 1883 г. П.А. Городцев, не принимая сана, определился в Ярославский Демидовский Лицей. Окончивши курс по второму разряду, т. е. действительным студентом (данные"Рязанского адрес-календаря" на 1892 г.), П.А. Городцев определился кандидатом на судебную должность при Рязанском окружном суде; это означало, что некоторое время он должен был служить без жалованья, на свой счёт, в данном случае - на счёт своего старшего брата.
Интерес к науке, который проявился у него по молодости, П.А. Городцев сохранил и позднее - в Тюменском уезде Тобольской губернии, где он служил крестьянским начальником и судебным следователем, а затем присяжным поверенным. Здесь «ему пришлось, между прочим, судить за конокрадство местного крестьянина, знаменитого потом Григория Распутина, которого Петр Алексеевич приговорил к тюремному заключению на короткий срок. Потом за вторую кражу (сена на лугу) Петр Алексеевич отправил Распутина в Тобольский окружный суд. Последний, за слабостью улик, Распутина оправдал. Но, когда Распутин вернулся в Покровское, крестьяне так были озлоблены на него, что пригрозили ему самосудом, что, по мнению П.А. Городцова, и было причиной бегства Распутина в Петербург» [379, с. 124]. Что же касается научных изысканий, то Пётр Алексеевич занимался в Сибири главным образом этнографией Тавдинского края и успел опубликовать по этой теме несколько работ. Не забывал он, однако, и археологию, да так, что даже искал в Тюмени, незадолго до начала Первой мировой войны, палеолит [126; 601]. Скончался Пётр Алексеевич Городцев 16 июля 1919 г. [379, с. 125; 203, л. 5].
Обратившись к изучению древностей родной деревни и её окрестностей, Василий и Пётр Городцевы столкнулись с весьма грустной ситуацией: за 1880-е гг. меркантильный дух охватил уже не только Волосовский регион, но вышел далеко за его пределы и успел коснуться дюнных сборов при Дубровичах. В июне 1889 г. В.А. Городцев констатировал: «Кремневая музга от наступивших сильных засух значительно обмелела, и крестьянские мальчики толпами бродят в воде, вытаскивая со дна громовые стрелы в надежде получить за них деньги и, главное, играя этими же стрелами, много их теряют. <...> Когда мы с братом направились к Кремневой музге, то, действительно, толпа из четырнадцати мальчиков, опередив нас, разделась и бросилась в воду, доставая кремни и крича: "Купите стрелки!". Мною была назначена премия - копейка за хороший кремень, и не более как через час я заплатил 1 руб. 50 коп., получив около сотни орудий и массу осколков кремня (получается, таким образом, что В.А. Городцев заранее подготовился к этой операции и запасся увесистой кучкой мелочи - ведь тогдашняя мелочь была медной, т. е. куда более объёмной и весомой, нежели нынешние полтора-два рубля в россыпь. - А.Ж.). Под конец мы оба с братом вошли в воду, чтобы ближе ознакомиться с устройством дна озера» [116, с. 87-88].
Разумеется, при таком исследовательском раскладе неизбежны были трагикомические ситуации различного пошиба. Одну из подобных историй, довольно поучительную в методологическом отношении, весьма красноречиво живописал В.А. Городцев, излагая поиски своего брата Петра близ села Шумашь в июне 1889 г. Рассмотрев одно из местных дюнных обнажений, Пётр Алексеевич «не более как в 5 минут собрал до 20 орудий и много кремневых осколков с более или менее ясными знаками обработки их рукою человека. Более собирать брат не счёл удобным, так как в это время ехали крестьяне из с. Дубрович и ему не хотелось обращать их внимание на новое место нахождения громовых стрел. Брат намеревался на другой день собрать то, что не успел собрать в этот день. Но на другой день он застал на этом месте стадо, и пастух, подросток лет 16-ти, без жалости раскидывал кремни по лугу, разнообразя таким образом своё скучное время. Брат уже не нашёл ничего» [ib, с. 88]. Это на самом деле очень хороший, поучительный пример на уровне методологии, ибо археолог в принципе не должен рассчитывать «на другой день собрать то, что не успел собрать в этот день». Время - пусть, на первый взгляд, весьма незначительное - ушло, состояние памятника изменилось, и ещё неизвестно, что исследователь застанет на интересующем его месте «завтра».
Работы Василия Алексеевича Городцева произвели на рязанских археологов надлежащее впечатление. А потому в заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии во вторник 5 сентября 1889 г. сам А.В. Селиванов предложил избрать в члены Комиссии поручика 11-го гренадерского Фанагорийского полка В А. Городцева; избрание состоялось в следующем заседании Комиссии, которое проходило в среду 20 сентября 1889 г. [442, c.158; 443, с. 173]. Так, осенью 1889 г. Василий Алексеевич Городцев впервые входит в состав институированного научного сообщества - правда, на пока еще довольно скромном, провинциальном уровне.
Появление В.А. Городцева в составе Рязанской Учёной Архивной Комиссии сопровождалось громким скандалом, который по своим причинам и характеру имеет довольно серьёзное значение в истории отечественной археологической науки. Перипетии этого скандала хорошо видны из соответствующего протокола заседаний Комиссии, который воспроизведён мною в Прил. 20. А потому я ограничусь ниже лишь рядом замечаний, которые позволят читателю глубже понять, что же собственно происходило тогда.
Сама по себе проблема приоритета в открытии тех или иных памятников - и, как следствие, проблема права «первой ночи» на материал, а также взаимных упрёков исследователей в научной некомпетентности - хорошо известна всем археологам и в особых комментариях не нуждается. Очевидно, что проблема эта будет существовать и порождать скандалы до тех пор, пока будет существовать археология. Куда важнее конкретные, по месту и времени, нюансы, которые создают эту проблему в том или ином контексте. В нашем случае основной причиной скандала стала осуществлявшаяся тогда реформа организации полевых исследований в России, а точнее - реакция отечественных археологов на эту реформу.
11 марта 1889 г., в субботу 3-й седмицы Великого поста, в самый канун Крестопоклонной Недели, «Государь Император Высочайше соизволил повелеть:
1) Исключительное право производства и разрешения, с археологическою целию, раскопок в Империи, на землях казенных, принадлежащих разным установлениям, и общественных предоставить Императорской Археологической Комиссии. Все учреждения и лица, предполагающие производить подобные раскопки, обязаны, независимо от сношения с начальством, в ведении которого состоят упомянутые земли, входить в предварительное соглашение с Императорскою Археологическою Комиссией. Открываемые при раскопках ценные и особо важные в научном отношении предметы должны быть присылаемы в Императорскую Археологическую Комиссию, для представления на Высочайшее воззрение.
2) Реставрацию монументальных памятников древности производить по предварительному соглашению с Императорскою Археологическою Комиссиею и по сношению ея с Императорскою Академиею Художеств.
Во исполнение этой Монаршей воли, Императорская Археологическая Комиссия... выработала по первому пункту Высочайшего повеления следующие положения относительно наилучшего способа разрешения археологических раскопок, которые желали бы производить члены ученых обществ:
1. Общества, по мере надобности, обращаются в Археологическую Комиссию за потребным для каждого из них числом Открытых листов, с указанием, где предполагаются и кому поручаются раскопки. Открытые листы выдаются прямо обществу на его имя Комиссиею, без задержки, в требуемом количестве; когда в Комиссию поступит требование Открытых листов на право производства раскопок в одной местности от двух или нескольких обществ, то Комиссия предупреждает общества о том, какие общества предполагают производить раскопки в одной местности.
2. Каждая раскопка, предпринимаемая обществом, должна быть ясно мотивирована.
3. Общество принимает на себя нравственную ответственность за лицо, которому оно поручает раскопку.
4. Общества представляют Комиссии, для архива ея, краткий фактический отчет о раскопке и опись найденным вещам.
5. Обществам предоставляется самим указывать в описи на те предметы, которые заслуживают внимания, а Комиссия сохраняет за собою право просить общество о присылке и других предметов, которые она найдет желательным представить на высочайшее воззрение.
6. Планы раскопок, равно как рисунки и фотографии найденных древностей, изготовляются Комиссией, если сами общего не признали бы возможным изготовить их для архива Комиссии на свой счет.
7. Всем ученым обществам предоставляется право пользоваться архивом Археологической Комиссии, которая при том безвозмездно выдает им всякие краткие справки и не требующие ложной работы сведения; при более же сложных розысканиях в архиве Комиссии обществам предоставляется поручать работу лицу по своему выбору и на свои средства.
8. Общества в течение 5 лет пользуются исключительным правом научной собственности относительно доставленных ими в Комиссию предметов и сведений; по истечении этого срока последние становятся, в интересах науки, общим достоянием.
Затем Археологическая Комиссия разослала губернаторам бразцы выдаваемых ею Открытых листов с тем, чтобы к археологическим раскопкам (на упомянутых землях) не допускались лица, не имеющие таких листов. <...> Практика со временем покажет, конечно, те дополнения или изменения, какие еще понадобятся как для дальнейшей правильной организации всего дела, так и для постепенного укрепления в обществе сознания государственной важности мер, предпринимаемых правительством по этому предмету. В скорейшем осуществлении этих мер, без сомнения, немалое содействие могут оказать ученые общества и частные лица, дорожащие охранением и научным исследованием памятников древности России» [617, с. 3-5].
Следует подчеркнуть, что вопрос о государственной монополии на полевые изыскания в России был поставлен ещё до отмены крепостного права, при учреждении Императорской Археологической Комиссии в 1859 г. Инициатором этого вопроса выступил первый по времени председатель Комиссии, герой Отечественной войны 1812 г. генерал-от-кавалерии граф Сергей Григорьевич Строганов (1794-1882), который занимал этот пост о самой своей кончины. Впрочем, если уж быть совсем точным,то данная проблема ставилась лично С.Г. Строгановым ещё раньше, с 1856 г., когда на Сергея Григорьевича было возложено заведывание археологическими розысканиями, переданными в сферу деятельности Императорского Двора из ведомства Министерства Уделов. У нас, как известно, не скоро дело делается, и лишь к 1876 г. особая Комиссия при Министерстве Внутренних Дел смогла, наконец, разработать соответствующий законопроект.
Тогда в 1870-е гг. графа С.Г. Строганова активно поддержали в этом начинании и председатель Императорского Московского Археологического Общества граф А.С. Уваров, и министр внутренних дел генерал-адъютант Александр Егорович Тимашев (1818-1893), и военный министр генерал-лейтенант Дмитрий Алексеевич Милютин (1816-1912), а также Императорская Академия Наук, Императорская Академия Художеств... Однако замысел этот - замысел, если можно так выразиться, всей России, от полицейского до академика - так и не был реализован. Совершился этот саботаж под внешне благовидным и традиционным для нас предлогом - под предлогом отсутствия средств. В действительности же сам Император Александр II Освободитель был против такого направления работы своей Археологической Комиссии, поскольку не признавал за наукой о древностях большой государственной важности, а потому не хотел создавать дополнительных проблем в столь деликатной сфере, как державная монополия.
А вот сын его, Император Александр III, был на этот счёт прямо противоположного мнения. И как только во главе Императорской Археологической Комиссии встал в 1886 г. действительный статский советник, камергер граф Алексей Александрович Бобринский (1852-1927), вопрос о государственной монополии на проведение раскопок вновь начал разрабатываться. Для начала вельможи взялись за казовые, лежащие на поверхности аспекты этой проблемы - случайные и единичные артефак¬ты различного пошиба, которые уже были в обиходе. Ещё «в апреле 1886 г. Министерство Юстиции предложило судам составлять при продаже с публичных торгов списки старинных вещей, имеющих археологическое значение, и направлять их следовало в статкомитеты (Губернские или Областные Статистические Комитеты. - А.Ж.). Последние должны были сообщать эти сведения в Археологический Институт (тогда единственный в России. - А.Ж.) в столицу. Министерство Внутренних Дел со своей стороны, обязав статкомитеты проводить такого рода работу циркуляром от 5 июля 1887 г., разослало по губерниям «Краткий указатель» для предварительного распознавания предметов древности» [36, с. 160].
27 ноября 1886 г. губернаторам Российской Империи был разослан следующий циркуляр, которым подтверждалось преимущественное право Императорской Археологической Комиссии на приобретение всех случайно найденных памятников древности [ib., с. 155]. Отмечу, кстати, что мой уважаемый коллега Виктор Аркадиевич Берлинских не лишил себя удовольствия несколько раз привести в качестве оценки степени эффективности этого подзаконного акта весьма курьёзный пример, когда на его основании пострадала лично графиня П.С. Уварова [35, С. 224; 36, с. 157-158, 416]. Здесь Виктор Аркадиевич неправ. Казус этот действительно характерный, но, по существу, досадный и глупый! Нет, чтобы отыскать и обнародовать среди наших коллег-современников тиражом 1500 экз. совсем другой пример - пример поимки и эффектного наказания какого-нибудь, пусть даже очень мелкого, вредителя отечественных древностей из эпохи Александра III...
Для нас, однако, важно, что этим же циркуляром начали постепенно готовить общее мнение и к реальной государственной полевой монополии. Как заверял губернаторов тогдашний министр внутренних дел, уже известный читателю граф Д.А. Толстой, Императорская Археологическая «Комиссия, по ее отзыву, вовсе не имеет в виду совершенно запретить лицам, желающим заняться археологическими исследованиями, производить раскопки в избранных ими местах. Напротив, Комиссия всегда оказывала и намерена оказывать всякое содействие лицам, действительно желающим предпринять археологические Исследования с научною целью, но считает себя обязанною настойчиво требовать, чтобы такие раскопки не производились без ее ведома и ее разрешения, и чтобы все найденные при раскопках предметы доставляемы были в Комиссию для представления оных на Высочайшее Государя Императора усмотрение, согласно указанию закона. <...> Только при единстве действий и сосредоточении указания мер, клонящихся к сохранению памятников отечественной старины в одних руках, можно достигнуть действительно полезного результата.
Дозволение же всем желающим производить раскопки, где им угодно, располагать по усмотрению найденными вещами и сообщать отчеты о своих изысканиях лишь когда и как вздумается - должно, очевидно, повести только к окончательному разрушению и без того уже редеющих памятников древней России. В виду сего Императорская Археологическая Комиссия просит содействия Министерства Внутренних Дел к достижению преследуемой ею цели строгим запрещением кому бы то ни было предпринимать какие-либо раскопки на казенных, церковных или общественных землях без специального на то дозволения со стороны Императорской Археологической Комиссии» [638].
На следующий, 1887 г. было организовано уже широкое, тщательно подготовленное, неспешное обсуждение проблемы государственной полевой монополии компетентными в этой области учёными обществами России. И в результате бурной, весьма драматичной дискуссии было принято, наконец, процитированное выше Высочайшее Установление [393]. Следует особо отметить, что в составлении пунктов «Положения относительно наилучшего способа разрешения археологических раскопок», которое проходило с 17 по 24 апреля 1889 г. в помещении Императорской Археологической Комиссии [266], приняли непосредственное участие делегаты от семи учёных обществ страны, а также от Императорского Археологического Института [617, с. 3].
Разумеется, все, кто был причастен к появлению императорского указа от 11 марта 1889 г., хорошо понимали, что государственная монополия на производство археологических раскопок, пусть даже и в усечённом виде (так как она не охватывала всех форм собственности на землю), будет воспринята в научных кругах весьма непросто, неоднозначно. Отнюдь не случайно появилась фраза именно о постепенном «укреплении в обществе сознания государственной важности мер, предпринимаемых правительством по этому предмету» [ib., с. 5]. Уже на стадии обсуждения Императорское Общество Истории, Археологии и Этнографии при Императорском Казанском университете а также Императорское Московское Археологическое Общество нашли «такой порядок весьма неудобным». Либеральная пресса тут же с удовольствием поведала об этом своим читателям (см. хотя бы выходящую в Томске «Сибирскую Газету», №42 от 5 июня 1888 г., с. 10-11).
Но и по прошествии времени некоторые исследователи продолжали воспринимать государственную полевую монополию резко отрицательно. Не кто иной, как сам генерал Н.Е. фон Бранденбург, один из замечательнейших людей нашей науки, стал в 1888 г. автором известной записки «Особое мнение некоторых членов Императорского Русского Археологического Общества», в которой выражалось решительное неприятие предполагаемой реформы. И впоследствии, хотя с 1889 г. Н.Е. фон Бранденбург копал только по Открытым листам, он продолжал высказываться по этой проблеме столь категорически, что в 1897 г. Императорская Археологическая Комиссия не сочла даже возможным принять участие в праздновании четвертьвекового юбилея службы Николая Ефимовича на посту начальника Артиллерийского музея. «Комиссия, по ее словам, высоко ценила Бранденбурга "как опытного и заслуженного деятеля в русской археологии", но считала для себя неудобным присутствовать начествовании"ввиду тех неприязненных отношений, которые генерал Бранденбург выказывает Комиссии последнее время"» [322, с. 14].
Так что научно-организационные обстоятельства прихода В.А. Городцева в мир изучения древностей оказались весьма примечательными. Скандал, который разразился в Рязанской Учёной Архивной Комиссии 5 сентября 1889 г., хорош уже хотя бы тем, что адекватно отразил первую реакцию археологов Российской Империи на установление государственной полевой монополии. И, разумеется, он хорош тем, что наглядно показал, кто из рязанских исследователей действительно печется о пользе науки и страны, а кто использует и науку, и страну в каких-то иных интересах. Оценивая позиции участников спора, следует учитывать и то, что на апрельском 1889 г. совещании в Императорской Археологической Комиссии были приняты, в числе прочих, два пункта:
«7) Представители от Обществ заявили, что находят возможным пригласить всех своих членов, живущих в различных местностях России, принять участие в надзоре за древностями.
8) Постановлено: предложить Обществам ходатайствовать перед Правительством об ограничении права вывоза за границу отечественных древностей» [266, стб. 63].
Получается, таким образом, что А.В. Селиванов и его единомышленники не просто отстаивали своё личное понимание ситуации по принципиально важному вопросу, но буквально исполняли коллективный наказ учёного сообщества России. А что же представляли из себя их противники, рязанские диссиденты 1889 г.? Николай Николаевич Баженов, едва ли не главный фигурант этого скандала в Учёной Архивной Комиссии, сколько-нибудь заметного следа в истории отечественной археологии не оставил. Разве что довольно рано, ещё 17 ноября 1885 г., стал членом Рязанской Комиссии, принял участие в нескольких полевых работах да побывал на Международном Конгрессе по антропологии и доисторической археологии, который проходил в 1889 г. в Париже. Немногим более можно сказать и об Александре Павловиче Галахове. Дворянин хорошего, старого рода, гласный Губернского Земского Собрания сначала от Рязанского, а затем от Спасского уездов, А.П. Галахов действительно интересовался древностями и принимал участие в полевых работах как А.В. Селиванова, так и других местных археологов. 7 июня 1885 г. он был избран в члены Рязанской Учёной Архивной Комиссии. Кроме того, его близким родственником был друг А.В. Селиванова, историк Алексей Дмитриевич Галахов (1807-1892); это, пожалуй, и всё. А вот К.Н. Иков, который тщательно держался на втором плане полемики в Рязанской Комиссии, но явно был солидарен с Н.Н. Баженовым, заслуживает куда более обстоятельной характеристики.
Константин Николаевич Иков (?-1896) был предложен в члены Рязанской Учёной Архивной Комиссии лично А.В. Селивановым 8 января 1889 г. и избран 5 марта этого же года. Про¬был в Рязанской Комиссии К.Н. Иков, как мы уже знаем, ровно полгода - вплоть до 5 сентября 1889 г. За это время, однако, он успел проявить себя как весьма энергичный археолог антропологического направления. Уже 29 марта 1889 г., в очередном заседании Рязанской Архивной Комиссии, Константин Николаевич выступил с развёрнутым сообщением, в котором изложил программу собственных изысканий на памятниках Рязанской губернии. Программа эта в основных своих положениях сводилась к следующему. «Для нас "славянское племя" не есть уже только этнографическое или лингвистическое целое: когда-то, до зари нашей истории, это было нечто и антропологически крайне цельное и однородное. Но вопрос о тех элементах, типах или группах, которые впоследствии смешались и кровно перекрестились с ним, остается до сих пор открытым. <...> Я думаю, что изучение северо-восточной части Рязанской губернии, особенно его заОкской части, могло бы внести в этот вопрос несколько лучей света. Движение широкоголового элемента шло несомненно с Востока, и, как это доказывает и история, и археология, реки играли здесь большую роль. Гранича с Владимирской губернией, где найден в Муромском уезде единственный в России широкоголовый череп каменного века (К.Н. Иков имеет в виду раскопки графа А.С. Уварова на Волосовском могильнике в 1878 г. [600; 48, с. 6 + ил.; 612,1, с. 298-311]. -А.Ж.), Касимовский или вообще весь Мещерский край, по-видимому, когда-то принадлежал к области распространения финских племен, причем его крайняя местность заставляет думать, что аборигены края могли долго сохранять свою чистоту. Поэтому я предложил бы Комиссии направить свои археолого-антропологические исследования с особенной силой именно на эту местность. Изучение могло бы идти с такою постепенностью:
1. Антропометрическое изучение современного населения Мещерского края путем измерения мужчин, женщин и детей крестьянского сословия.
2. Отыскание и раскопки старых кладбищ ХV-ХVIII вв. и изучение черепов их, в параллель сериям черепов из Московского кладбища XVI в., исследованных мною, и таких же черепов XVIII в., изученных А.П. Богдановым.
3. Раскопки курганов и краниометрическое изучение найденного материала.
Я бы считал возможным в этом же году начать изучение с первого пункта, причем позволил бы предложить в этом отношении свои услуги. Я бы просил об официальном командировании меня с этой целью в Касимовский уезд, причем желательно ходатайство Комиссии перед местной властью об оказании мне содействия, как это всегда делается при исследованиях этого рода» [440, с. 63-64].
Архивная Комиссия пошла навстречу замыслам своего только что принятого сочлена; было «постановлено: просить г. Начальника губернии о разрешении К.Н. Икову производства местных антропологических исследований в Касимовском уезде и об оказании ему содействия со стороны чинов полиции» [ib., с. 64]. Неизвестно, состоялась ли эта поездка; во всяком случае, К.Н. Иков никогда не делился её результатами с членами Рязанской Комиссии. А вот в чём он действительно принял участие, так это в раскопках в среду 17 мая 1889 г. близ с. Кузьминского, Рязанского уезда. Предприятие это возглавил А.В. Селиванов; вместе с Н.Н. Баженовым он раскопал в этот день один из курганов близ соседней деревни Федякино. Одновременно К.Н. Иков, вместе с А.П. Галаховым и князем Н.Г. Крапоткиным, провели раскопки на могильнике у с. Кузьминского. Три дня спустя в заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии А.В. Селиванов сделал первое сообщение об этих раскопках [441, с. 131], а К.Н. Иков несколько более подробное - в начале скандального заседания 5 сентября 1889 г. [442, с. 151].
Обработку антропологического материала, добытого при раскопках у с. Кузьминского, тогда же решено было поручить К.Н. Икову. И показательно, что даже после дебатов 5 сентября он остался, несмотря ни на что, верен своим жизненным принципам. Вот достаточно красноречивое свидетельство этому - эпизод заседания Рязанской Учёной Архивной Комиссии 20 сентября 1889 г. Этот эпизод хорош опять же тем, что вполне характеризует как лицо Константина Николаевича Икова, так и лицо Рязанской Учёной Архивной Комиссии. «5. Правитель дел А.В. Селиванов доложил, что, вследствие выхода из состава членов Комиссии г. Икова, он обратился к нему с просьбою возвратить в Рязанский Музей Кузьминские черепа, которые находились у г. Икова для исследования, причем Правитель дел предложил г. Икову, если он ещё не кончил своих работ, заниматься в помещении Рязанского Музея. В ответ на это письмо г. Иков ответил следующим письмом:
"Приступая к раскопке в селе Кузьминском, мы все, ее участники, т. е. А.П. Галахов, по инициативе которого она предпринята, я, производивший самую раскопку, так же как и Н.И. Баженов и Вы, решили передать результаты раскопки, т. е. черепа, вещи и кости, в Музей Рязанской Архивной Комиссии. Это решение, раз принятое, остается и ныне в полной своей силе. Но на вырытие этих черепов мною лично затрачено много труда, времени и хлопот. Поэтому право их исследования, переданное мне другими участниками, я по-прежнему признаю своим и таковое исследование своевременно закончу".
Далее г. Иков сообщает, что результаты его исследований Кузьминских черепов, по их окончании, будут помещены в каком-либо научном органе общеевропейском или общерусском, - самые же черепа будут переданы в Музей Рязанской Архивной Комиссии. Постановлено: принять к сведению.
6. Доложено письмо г. Икова с препровождением его доклада о раскопках могильника в с. Кузьминском. Постановлено: доклад г. Икова напечатать в Трудах Комиссии» [443, с. 172]. И доклад этот действительно был напечатан! [211].
Очевидно, что К.Н. Иков, мимолётный возмутитель спокойствия Рязанской Учёной Архивной Комиссии, не был как в археологии, так и в антропологии человеком случайным. Как Д.Н. Анучин и А.В. Селиванов, К.Н. Иков - ученик С.А. Усова и А.П. Богданова. В декабре 1881 г. К.Н. Иков становится секретарем Антропологического Отдела Императорского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии при Императорском Московском университете. В секретари же его рекомендовал не кто иной, как сам председатель Отдела А.П. Богданов. К.Н. Иков был известен своими изысканиями по краниологии старых кладбищ Москвы, по караимам и инородцам Южной Сибири, а также по детской антропологии. В 1886 г., незадолго до отселения в Рязань, К.Н. Иков работал в Минской и Витебской губерниях под прикрытием Общества, членом которого он состоял [212]. Для полноты картины можно добавить, что сын К.Н. Икова, Владимир, более известный под псевдонимом В. Миров, стал верным продолжателем дела своего отца: в сентябре 1917 г. он становится членом Всероссийского Демократического Совета от Всероссийского Кооперативного Союза, а также членом Временного Совета Российской Республики (так называемого «Предпарламента») [410, с. 385, 387]. Хотя в осенней политической вакханалии 1917 г. В.А. Городцев вряд ли заметил сына одного из своих бывших коллег по Рязанской Учёной Архивной Комиссии, преемство В.К. Икова заветам отца само по себе достаточно красноречиво.
Для нас же важно, что в лице К.Н. Икова археологи Рязани потеряли на исходе 1880-х гг. талантливого сотрудника. Но это, пожалуй, и хорошо, поскольку наука никогда не была для Константина Николаевича, при всех его дарованиях, делом первой важности; она всегда служила для него лишь прикрытием разнообразных политических происков. В нашей истории хорошо известен аналогичный пример, когда Павел Аполлонович Ровинский (1831-1916) - функционер «Земли и Воли», весьма близкий к Н.Г. Чернышевскому - избрал, по молодости, научные изыскания в качестве, как сейчас говорят, «крыши» своих нелегальных партийных предприятий (особенно показательна в этом отношении его поездка в Сибирь в 1870 г., которая нашла-таки известное отражение в научной печати).
Однако впоследствии мировоззрение и политические пристрастия Павла Аполлоновича изменились, он оставил революцию и действительно пошёл по научной и дипломатической части. Со временем П.А. Ровинский стал нашим представителем в Черногории [573, 146-159] а также одним из крупнейших специалистов своего времени по комплексной балканистике. Чрезвычайно интересны изыскания Павла Аполлоновича в области археологии Восточной Адриатики - первобытной, античной и средневековой [487; 488]. А фундаментальная трёхтомная «Черногория в ее прошлом и настоящем» П.А. Ровинского, изданная в 1888-1915 гг. Императорской Академией Наук, до сих пор сохраняет своё научное значение.
К несчастью, ничего подобного ни с К.Н. Иковым, ни с его единомышленниками - сочленами по Рязанской Учёной Архивной Комиссии, так и не произошло. Показательна в этом плане «реакция по умолчанию» советских историографов на личность К.Н. Икова. В обзорной работе, посвященной деятельности Антропологического Отдела Императорского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии, о К.Н. Икове сказано лишь, что он представил в одном из заседаний Отдела доклад о народностях Южной Сибири, да обращался в начале 1880-х гг. в военное ведомство за содействием в получении антропологического материала по новобранцам [105, с. 188]. Это, конечно же, правда, но ведь далеко не вся, и даже отнюдь не самая важная информация о деятельности К.Н. Икова на весьма серьёзном, ответственном посту секретаря Антропологического Отдела. Умолчание автора затронутой здесь статьи Т.Д. Гладковой в данном случае более чем красноречиво.
Отмечу, что некоторое время спустя, служа в Омске и работая в составе Археологической Комиссии Западно-Сибирского Отдела Императорского Русского Географического Общества, А.В. Селиванов вновь оказался в ситуации «борьбы с офицерско-чиновничьим засильем», как окрестил её известный в Сибири демократ С.П. Швецов [662, с. 92]. В Омске, однако, расстановка, сил оказалась несколько иной, нежели в Рязани, и «второй раунд» борьбы с прогрессивными деятелями русской провинции А.В. Селиванов проиграл; весьма серьёзный урон, вследствие этого поражения, потерпела и омская археология [175; 184].
Став по ходу столь бурных событий действительным членом Рязанской Учёной Архивной Комиссии, В.А. Городцев уже месяц спустя, в пятницу 20 октября 1889 г. дебютировал как автор научного доклада. В этот день Василий Алексеевич сделал в заседании Архивной Комиссии сообщение «относительно раскопок, произведенных им близь села Дубровичи в местности под названием Борок. Чтение свое г. Городцев сопровождал демонстрированием коллекций, составленных им из предметов, найденных при произведенных раскопках, относящихся к каменному периоду. Присутствующие в заседании члены Комиссии с особым интересом выслушали это сообщение и постановили: благодарить г. Городцева за сделанное им сообщение, которое и напечатать в Трудах Комиссии» [444, с. 191].
Если бы это намерение было тогда осуществлено, то список печатных работ В.А. Городцева действительно открывался бы пока ещё довольно любительской, но в целом достойной разработкой, которая вполне адекватно отражала первые шаги и достижения Василия Алексеевича на научном поприще. Однако данный «реферат члена Рязанской Архивной Комиссии В.А. Городцева... в свое время по особым обстоятельствам в Трудах не был напечатан» [116, с. 82]. Первая проба учёного пера Василия Алексеевича увидела свет лишь десятилетие спустя, в 1901 г. Однако теперь эта скромная заметка, на фоне уже состоявшихся к тому времени полевых работ и публикаций В.А. Городцева, которые отличались очень высоким профессиональным уровнем, представляла только историографический интерес. И более того, этот этюд должен был вроде даже уязвлять самолюбие Василия Алексеевича,поскольку демонстрировал его малую компетентность при начале занятия древностями.
Показательно, однако, что, невзирая на очевидную анахроничность, утилитарную бесполезность первого своего «реферата», В.А. Городцев всё же согласился напечатать эту разработку. Ситуация несколько похожа на то, как если бы кто-нибудь из специалистов нашего времени дал согласие на публикацию свопервой курсовой работы. Однако в результате издания этогопервого по времени опуса Василия Алексеевича историография отечественной археологии как бы невзначай обогатилась весьмаценным источником. А о чем это говорит? Прежде всего о том,что В.А. Городцев уже в начале своей научной карьеры был нетолько настоящим археологом, но и настоящим историком, т. е. человеком, который способен чувствовать и понимать исторический процесс, в том числе процесс развития науки. Не каждый сможет при случае понять, что его слабая стартовая работа вдруг оказалась, по стечению обстоятельств, фактом истории отечественной археологии. В.А. Городцев смог понять это - но ведь он и стал в нашей науке именно тем, кем стал.
Наконец, 1889 г. ознаменовался в истории Рязанской Учёной Архивной Комиссии чрезвычайно важным событием - появлением в ней ещё одного члена. Правда, новые члены принимались в Комиссию по нескольку человек в год, покидали её и оставались, действительно работали и просто имели место, значась в списках - как это и происходит всегда в каждой организации подобного рода. Однако в данном случае речь идёт о совершенно особом членстве, которое имело принципиальное значение для всего археологического сообщества Рязани. Членом Рязанской Учёной Архивной Комиссии, пять лет спустя по её создании, был избран не кто иной, как Алексей Иванович Черепнин (1841-1905) - человек, который оставит своё имя не только в местной, но и в общероссийской археологии, и даже, пожалуй, в общероссийской исторической науке.
В известном смысле, Алексей Иванович Черепнин - типичный образованный человек своего времени («типичный представитель своего типа», как ехидно выразилась однажды А. Кристи). А.И. Черепнин принадлежал к хорошему, старинному, но давно уже обедневшему дворянскому роду, вышедшему из не менее славного и не менее обедневшего к XIX в. города Изборска, Псковской губернии. Родился же Алексей Иванович в Спасске - уездном городе Рязанской губернии, который располагается насупротив Старой Рязани. В 1858 г., 17-ти лет от роду, А.И. Черепнин поступает на естественное отделение физико-математического факультета Императорского Московского университета. Как и большая часть либерально настроенных однокорытников, он принял участие в известных волнениях 1861 г., за что был исключён с 3-го курса, а в 1862 г. выслан из Москвы с запрещением въезда в столицы на четыре года (довольно квалифицированный и обстоятельный анализ бесчинств 1861 г. можно видеть в записках П.Д. Шестакова, который занимал в это время должность инспектора студентов Императорского Московского университета [664]. По выдержании дисциплинарного ценза А.И. Черепнин проводит 1866-1869 гг. в стенах Петровско-Разумовской Земледельческой Академии, откуда выходит кандидатом сельского хозяйства (т. е. по высшему разряду) по курсам практической механики, зоотехники, геодезии, строительного искусства, политической экономии и ветеринарии. В скобках отмечу, что ту специализацию, которую А.И. Черепнин получил по «второму заходу» на высшее образование, нельзя не признать весьма полезной для позднейшей его историко-археологической деятельности.
Последующие десять лет Алексей Иванович Черепнин непосредственно занимался сельским хозяйством в качестве управляющего одним из крупных имений в Курской губернии. Достигнутый за это время результат позволил ему бросить в 1879 г. «основную специальность», поселиться в Рязани и уже до конца жизни специализироваться в области археологии и нумизматики. Впрочем, А.И. Черепнин интересовался древностями ещё в юности, так что уже к 1870 г. успел собрать довольно зна¬чительную коллекцию монет разного времени [474; 621].
Жительствуя в Рязани, А.И. Черепнин внимательно следил за процессом становления местной археологии, пока, наконец, не принял решение присоединиться весной 1889 г. к её организационной структуре, к тому времени уже вполне сформировавшейся - к Учёной Архивной Комиссии. Два резона повлияли на это весьма непростое решение Алексея Ивановича. Во-первых, необходимость получать Открытые листы на производство раскопок, что он мог делать теперь лишь через местное научное общество. Во-вторых, возможность публиковать результаты археологических изысканий не за собственный счёт, каковую возможность опять же предоставляла Учёная Архивная Комиссия. 5 марта 1889 г. секретарь Рязанской Духовной Консистории надворный советник Василий Алексеевич Самарянов рекомендует А И Черепнина в члены Рязанской Комиссии, и рекомендация эта возражений не встречает. В следующем же заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии, 29 марта 1889 г., А.И. Черепнин единогласно избирается в её члены [439, с. 46; 440, с. 64]. Позднее, в феврале 1896 г., А.И. Черепнйн будет избран почётным членом Рязанской Учёной Архивной Комиссии, в 1900 г. - товарищем председателя, а в 1904 г., незадолго до кончины - и председателем Комиссии.
После отъезда из Рязани В.А. Городцева и А.В. Селиванова А.И. Черепнйн станет безусловным - и, нужно подчеркнуть, вполне заслуженным - лидером местной археологии. Прямым учителем В.А. Городцева в этой области назвать его, пожалуй, нельзя, хотя как человек куда более опытный в науке о древностях А.И. Черепнин служил для Василия Алексеевича достойным примером и давал ему много поводов для размышлений. Самыми плодотворными в этом отношении были, конечно же, совместные экспедиции А.В. Селиванова, А.И. Черепнина и В.А. Городцева по линии Рязанской Учёной Архивной Комиссии, о чём пойдёт речь ниже. Кроме того, следует указать на многочисленные и очень содержательные публикации Алексея Ивановича по археологическим памятникам Рязанской губернии, а также на очень ценные разработки по проблеме перевода русских денежных единиц в исторической ретроспективе. Не будет преувеличением сказать, что эти разработки - несмотря на т», что они так и не были завершены - до сих пор сохраняют своё научное значение.
Ради полноты впечатления следует вспомнить и о том, что А.И. Черепнин стал не только выдающимся учёным археологом, но - что, пожалуй, не менее важно -родоначальником династии Замечательных историков-профессионалов. Сын его, Владимир Алексеевич Черепнин, который приобщился к археологическим изысканиям в экспедициях отца, окончил Императорский Московский университет, а затем С.-Петербургский Археологический Институт; впоследствии он трудился, главным образом, по архивной и библиотечной части. В 1905 г. В.А. Черепнин становится членом-сотрудником Рязанской Учёной Архивной Комиссии; но ещё за десять лет до этого, в мае 1896 г., т. е. при жизни отца, действительным членом Рязанской Комиссии избирается его старшая сестра - Евгения Алексеевна Черепнина.
Внук Алексея Ивановича, Лев Владимирович Черепнин (1905-1977), родившийся за полгода до кончины деда, окончил в 1921 г. среднюю школу в Ялте, в 1925 г. - 1-й МГУ, а в 1929 г. - аспирантуру Института истории РАНИИОН. 1930-е - начало 1940-х гг. прошли для него, как и для многих его коллег, довольно трудно, но с 1942 г. Л.В. Черепнин уже преподаватель Московского историко-архивного института, а с 1947 г. - доктор исторических наук и профессор сразу трёх престижных высших учебных заведений столицы: историко-архивного института, Московского государственного института международных отношений, а также исторического факультета МГУ. Очень скоро он становится членом многих учёных и научных советов, редколлегий, кавалером ряда медалей и впоследствии орденов. С 1972 г. Л.В. Черепнин - действительный член АН СССР. Более всего Лев Владимирович известен своими трудами в области исторической метрологии, монастырского землевладения, русского актового материала, а также истории мордвы. Очевидно, что взаимоотношения трёх поколений историков Черепниных и Василия Алексеевича Городцева представляют большой историографический интерес (причём, надеюсь, не только для археологов) и нуждаются в тщательной разработке.
1890 г. начался как лично для В.А. Городцева, так и для всей Рязанской Учёной Архивной Комиссии весьма содержательно. Ещё под конец ноября 1889 г. в Комиссию пришло «Отношение Императорского Московского Археологического Общества от 16 ноября за № 1421 с приглашением Комиссии прислать представителей на имеющий быть в Москве в январе 1890 г. VIII Археологический Съезд, а также на торжественное заседание Московского Археологического Общества 8-го января в память 25-летия Общества. Постановлено: просить членов Комиссии А В Селиванова, И.В. Добролюбова и В.А. Городцева участвовать на VIII Археологическом Съезде и в и в юбилейном заседании Московского Археологического Общества в качестве депутатов от Рязанской Ученой Архивной Комиссии» [445]. Обращает на себя внимание то важное обстоятельство, что В.А. Городцев который лишь недавно появился в составе Учёной Архивной Комиссии, уже почитается достойным представлять её на Всероссийском Археологическом Съезде.
Соответственно, как только стал близиться к отданию праздник Богоявления, так сразу же, в течение двух недель - со вторника 9 января (третий день попразднства Богоявления) по среду 24 января 1890 г. - в Москве прошёл VIII Всероссийский Археологический Съезд. На этот раз он был приурочен к торжествам по случаю четвертьвекового юбилея Императорского Московского Археологического Общества, которое по первоначальному замыслу и было создано графом А.С. Уваровым именно для организации и проведения общегосударственных археологических симпозиумов. VIII Съезд открылся в здании Императорского Российского Исторического Музея торжественным молебствием, которое совершил епископ Амфилохий (1818-1893, в миру Павел Иванович Сергиевский-Казанский) - один из старейших, с 1864 г., членов Московского Археологического Общества. Ещё в бытность свою архимандритом, настоятелем Воскресенского (Ново-Иерусалимского) монастыря, о. Амфилохий становится близким другом графа А.С. Уварова и приступает к изысканиям в области церковной археологии. Со временем он сформируется как один из ведущих отечественных специалистов по этой части, автор многочисленных исследований и публикаций. С 1888 г. и до самой кончины владыка Амфилохий был первым по времени епископом Угличским, викарным архиепископа Ярославского и Ростовского.
Рязанскую Учёную Архивную Комиссию представляли на этом Съезде три человека - А.В. Селиванов, о. И.В. Добролюбов и В.А. Городцев. На этот раз Василий Алексеевич фигурировал Уже как полноправный член Археологического Съезда, под собственным номером - 87 [470, с. 29]. Правда, с поездкой В.А. Городцева в Москву в январе 1890 г. пока не всё ясно. Отпуск, пусть даже краткосрочный или без сохранения содержания, в это время за ним по послужным спискам не значится (см. Прил. 1). Вероятнее всего, присутствие на Московском Археологическом Съезде Василий Алексеевич удачно совместил с некой служебной командировкой, информацию о которой, впрочем, также пока ещё предстоит отследить.
Не всё ясно и с характером возможного участия В.А. Городцева в работе этого симпозиума. Судя по всему, доклада на VIII Археологический Съезд Василий Алексеевич не представлял, поскольку таковой не значится ни среди оглашённых на Съезде, ни в списке тех, что были заявлены, но так и не прочитаны. Однако каждый, кто хотя бы раз соприкасался с творче¬ким наследием В.А. Городцева, хорошо знает его «Жилища неолитической эпохи в долине р. Оки», опубликованные, в третьем томе трудов VIII Археологического Съезда в Москве 1890 г. Именно посредством этой работы, увидевшей свет семь лет спустя по закрытии Съезда, Василий Алексеевич, собственно, и заявил себя в мире науки как археолог-профессионал [113]. Получается, таким образом, что в трудах VIII Археологического Съезда в Москве было напечатано исследование В.А. Городцева, не представленное на самом Съезде.
Здесь, видимо, следует принять во внимание то обстоятельство, что именно на VIII Археологическом Съезде 1890 г. впервые выступает в качестве почётного председателя такой не совсем обычный фигурант нашей науки, как член Императорской Фамилии - младший брат Государя Императора, Великий Князь Сергей Александрович (1857-1905). Вообще-то, ко времени проведения VIII Археологического Съезда князь Сергей давно уже был в отечественной науке о древностях если не учё¬ным-профессионалом, то во всяком случае своим человеком. И это не удивительно, поскольку главным наставником Великого Князя был не кто иной, как сам граф А.С. Уваров. Ещё 19 марта 1876 г. 18-летний князь Сергей становится почетным членом Императорского Русского Археологического Общества. И в этом же году он посетил, вместе с графом Алексеем Сергеевичем, Новгород и Псков. Памятники древности этих городов и их окрестностей не только закрепили соответствующую образовательную программу молодого человека Императорской Фамилии, но и произвели на него исключительно сильное впечатление.
Закономерным следствием такого воспитания стало верховное руководство Императорским Российским Историческим Музеем, которое Великий Князь принял на себя несколько позже в 1881 г. 29 мая этого г. «Председателем Управления Музея назначен Его Императорское Высочество Государь Великий Князь Сергий Александрович, Товарищем Председателя - Действительный Статский Советник, в звании Камергера, граф А.С. Уваров» [302, с. 2].
Тогда же, в 1881 г., князь Сергей предпринял поездку в Палестину, после чего учредил Православное Палестинское Общество, в котором занял пост председателя (торжественное открытие Общества состоялось в пятницу 21 мая 1882 г., а в 1889 г., по выдержании необходимого «испытательного срока», Палестинское Общество удостоилось титула «Императорское»). Не ограничиваясь покровительством православным паломникам во Святой Земле, Общество по инициативе Великого Князя развернуло, в продолжение работ Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, археологические раскопки, которые дали весьма ценные результаты [344; I; 505; 89, с. 88-144]. (Для полноты впечатления можно отметить, что Императорское Православное Палестинское Общество оказалось единственной в нашей стране археологической институцией, которая не прекратила свою деятельность в весьма бурных и драматичных перипетиях первой половины XX в. Созданное Великим Князем Сергеем Александровичем Православное Палестинское Общество продолжает функционировать и в наши дни.)
А 16 декабря 1888 г. князь Сергей становится также почетным членом Императорского Московского Археологического Общества. Правда, живое, непосредственное участие в деятельности Общества Великий Князь начнет принимать несколько позднее, с 1891 г., когда переедет на постоянное жительство в древнюю столицу и займёт пост московского генерал-губернатора. За полтора десятка лет службы в Москве он много сделает как для финансового обеспечения местного Археологического Общества, так и для охраны здешних памятников старины. Так что на исходе XIX в. Великий Князь Сергей Александрович заслуженно превратится в одну из ключевых руководящих фигур в мире отечественной археологии, которые определяли ход нашего развития - если не в научном, то уж, во всяком случае, в организационном плане.
Нелишне добавить, что князь Сергей имеет также и важные собирательские заслуги перед отечественной наукой. В знаменитом собрании рукописей Зимнего дворца доля его коллекций - одна из определяющих [675, с. 122, 298]. Собрание икон Великого Князя Сергея Александровича занимало видное место на выставках, посвященных изображениям Спасителя и Богородицы, которые проводились в России в середине 1890-х гг. [73, с. 209], а сотни картин и иных предметов из личных коллекций князя Сергея до сих пор украшают фонды и экспозиции главных хранилищ С.-Петербурга - Государственного Эрмитажа и Русского Музея [29, с. 118].
Следует, наконец, принять во внимание и то важное обстоятельство, что каждый член Императорской Фамилии - фигура не просто публичная, репрезентативная, но именно политическая. Каждый член Императорской Фамилии словами и действиями своими выражает самодержавную волю о стране и народе (что важно в нашем случае - самодержавную волю об археологической науке). Учитывая всё это, нельзя не дать очень высокой оценки тому, что успел сделать Великий Князь Сергей Александрович всего лишь за два-три десятка лет для отечественной археологии.
Со временем Великий Князь Сергей Александрович по достоинству оценит научный потенциал скромного гренадерского офицера Василия Алексеевича Городцева. Занимая с 1896 г. должность командующего войсками Московского военного округа, Сергей Александрович обеспечит капитану В.А. Городцеву длительную, с конца 1903 по середину 1905 г., командировку для несения службы при Окружном штабе (см. Прил. 1) и одновременно - совмещённую с этой командировкой службу по вольному найму в качестве младшего хранителя Императорского Российского Исторического Музея [307, л. 19]. В последнем случае Высочайшее покровительство окажется особенно важным, поскольку против назначения капитана-гренадера на несвойственную службе должность выступит лично начальник Главного Штаба генерал-лейтенант Виктор Викторович Сахаров (1848-1905), который замещал в то время военного министра. Возникнет целое дело, которое сохранилось в фондах Российского государственного военно-исторического архива (ф. 400, оп. 10, д, 27, л. 19-27); и только личное вмешательство высокостоящего члена Императорской Фамилии, Великого Князя Сергея Александровича, придаст этому делу благоприятный для В.А. Городцева ход. Но и за несколько лет до этого, при выпуске в печать материалов VIII Археологического Съезда, Великий Князь, который непосредственно влиял на издательское дело Императорского Московского Археологического Общества, посодействует В.А. Городцеву в публикации его установочной работы. А «Жилищам неолитической эпохи в долине р. Оки» сам В.А. Городцев придавал исключительное значение; не случайно именно с «их он часто начинал авторизованные списки своих учёных работ [118, л. 21].
Однако, так и не представив на VIII Археологическом Съезде в январе 1890 г. доклад, В.А. Городцев всё же принял вполне конструктивное участие в его работе посредством своих полевых материалов, которые были продемонстрированы на съездовской выставке в разделе «Раскопки и находки Рязанские» (это и есть та самая «археологическая выставка в Москве», о которой идёт речь в Прил. 20). Предоставленные Василием Алексеевичем находки были обозначены на выставочном этикетаже обобщённо - как условная «стоянка каменного века». Кроме того, здесь же, в отделе Рязанского края, экспонировалась вся тогдашняя местная археологическая классика: материалы Смедовского могильника, раскопок в Старой Рязани, слепки с Касимовских надписей, а также предметы из раскопок графа Ф.А. Уварова на Курманском могильнике [470, с. 42-43, 241-242].
К сожалению, лишь часть представленных на выставке рязанских экспонатов была прокомментирована на Съезде научным докладом. И на этот раз, как и в Ярославле, подготовку и чтение его принял на себя А.В. Селиванов. Он зачитал доклад «О вновь открытых в Рязани памятниках», посвященный работам минувшего полевого сезона на Старой Рязани и в Ново-Ольговом Городке (Отделение V - Памятники Церковные, утреннее заседание 16 января). Доклад вызвал оживлённые прения, главным образом архитектурно-археологического характера; в частности, в этих прениях участвовали такие видные церковные археологи и полевики, как К.М. Быковский, А.А. Дмитревский, В.З. Завитневич [470, с. 90-93]. Позднее, поняв, что издание материалов VIII Съезда откладывается на неопределённое время, А.В. Селиванов опубликует этот доклад в «Трудах» Рязанской Учёной Архивной Комиссии [534] и введёт тем самым в научный оборот очень ценный материал. В результате получилось, что данная работа увидела свет годом ранее, нежели сообщение Алексея Васильевича на VII Археологическом Съезде в Ярославле. Кроме того, А.В. Селиванов принял участие в прениях по докладу И.Е. Забелина «О древнейшем населении Москвы» [470, с. 51], в пространной дискуссии по проблемам организации архивного дела в России [ib., с. 178-183], а также в работе Совета Съезда [ib., с. 196-198]. Вскоре по возвращении в Рязань А.В. Селиванов составил краткий, но весьма информативный отчёт о ходе Съезда и его результатах, который и был опубликован в первом же выпуске «Трудов» Архивной Комиссии за 1890 г. [531].
По результатам VIII Археологического Съезда, имя Василия Алексеевича Городцева наконец-то прозвучало сколько-нибудь заметно и в Императорском Московском Археологическом Обществе. Произошло это несколько позже - весной, в очередном заседании Общества, которое состоялось в пятницу 11 мая 1890 г. Здесь, во-первых, было констатировано, что от «г. Городцева из Рязани» получено возвращаемое им свидетельство на производство археологических раскопок, выданное от Общества 14 июня 1889 г. за № 2909, -тот самый первый в его жизни Открытый лист, который В.А. Городцев получил, ещё не будучи членом Рязанской Учёной Архивной Комиссии, а лишь по своим связям с Императорским Российским Историческим Музеем - и, конечно же, при посредничестве А.В. Селиванова. Правда, это был пока ещё, что называется, «не совсем» Открытый лист, поскольку, в отличие от листов Императорской Археологической Комиссии, свидетельство Императорского Московского Археологического Общества имело для местных властей не обязательный, но лишь научно-рекомендательный характер. Понятно, впрочем, что в том конкретном случае, о котором здесь идёт речь, этой рекомендации было более чем достаточно.
Куда важнее, однако, оказалось то, что тогдашний товарищ председателя Императорского Московского Археологического Общества Дмитрий Николаевич Анучин (1843-1923) в майском 1890 г. заседании доложил «от г. Городцева из Рязани - описание мест нахождений остатков каменного века в Рязанской губ., открытых в 1888-89 гг.». Здесь нелишне будет отметить - в качестве весьма примечательного курьёза, который характеризует типичный для того времени стандарт восприятия древностей - пошедшие в печать описки в отчёте Императорского Московского Археологического Общества за 1890 г. Там будет, в частности, сказано, что В.А. Городцев представил Обществу доклад под названием «Описание местонахождения каменных баб в Рязанской губ., открытых в 1888-89 гг.» (характерные описки выделены мною. - А.Ж.). Судя по всему, каменные бабы Рязанщины, забытые современными исследователями, были всё ещё крепко памятны русским археологам конца XIX в. Но, как бы там ни было, сам Д.Н. Анучин публично благословил В.А. Городцева при первом его появлении, пусть пока ещё заочном, в среде московских археологов. Не считаю нужным даже комментировать столь знаменательную связь имён первых величин нашей науки - настолько она красноречива!
Однако, несмотря на столь яркое начало 1890 г., этот полевой сезон Рязанской Учёной Архивной Комиссии, оказался куда более скромным, нежели предполагалось. И прежде всего были приостановлены раскопки в Старой Рязани. В мае Императорская Археологическая Комиссия разрешила истратить сэкономленные в 1889 г. деньги «на дальнейшее расследование в текущем году Старо-Рязанского городища. Правитель дел объяснил, что деньги эти и по настоящее время не израсходованы, так как, по неимению времени, раскопок в текущем году не было производимо, а потому он полагал бы просить Императорскую Археологическую Комиссию эти деньги употребить на ра¬следование Старо-Рязанского городища в будущем 1891 г. Постановлено: просить Императорскую Археологическую Комиссию разрешить оставшиеся от прошлогодних раскопок 109 р. 80 к. употребить на расследование городища в Старой Рязани в будущем году» [447, с. 143].
Правда, сделать кое-что в 1890 г. всё-таки удалось. Так, А.В. Селиванов и Н.В. Протасьев исследовали «местность близ с. Дядькова, где, по указанию местных жителей, сохранились насыпные курганы, но, при тщательном осмотре, они оказались песчаными наносами, лишь местами напоминающими искусственные насыпи. При подробном обследовании находящегося в той же местности древнего городка (Богатырское Дворище) удалось разъяснить некоторые вопросы, касающиеся способа сооружения валов» [535, с. 2]. Очевидно, впрочем, что работы эти, носящие явно мимолётный характер, не могли сколько-нибудь серьёзно обогатить местную археологию.
А вот что касается В.А. Городцева, то здесь перед нами совсем другая картина. Сезон 1890 г. оказался для Василия Алексеевича, в отличие от его сотоварищей по Рязанской Учёной Архивной Комиссии, куда более плодотворен, нежели все предыдущие. И это притом, что реальная протяжённость его маршрутов, как подчёркивал сам В.А. Городцев, по-прежнему определялась«возможностию однодневных экскурсий к отдаленнейшим пунктам в экипаже или на верховой лошади из г. Рязани» (см. Прил. 25). Уже весной 1890 г. В.А. Городцев выполнил рекогносцировки на некоторых предполагаемых к обследованию участках и 22 мая доложил об этом в очередном заседании Учёной Архивной Комиссии. «12. Член Комиссии В.А. Городцев сообщил о новых, сделанных им находках близь села Борок, Рязанского уезда, остатков каменного века и просил исходатайствовать для него перед Императорской Археологической Комиссией Открытого листа на производство раскопок. Постановлено: просить Императорскую Археологическую Комиссию о выдаче г. Городцеву Открытого листа на право производства раскопок» [446, с. 81]. И уже неделю спустя, 28 мая, А.В.Селиванов направляет в С.-Петербург соответствующий запрос, который важен, между прочим, и потому, что в нём воспроизведён план работ, составленный В.А. Городцевым на полевой сезон 1890 г. А из этого плана видно, что, вследствие интенсивных полевых поездок, представления Василия Алексеевича о дюнных памятниках Рязанского Поочья стали к весне 1890 г. уже куда более обширными и основательными.
Обращаясь в Императорскую Археологическую Комиссию, А.В. Селиванов писал буквально следующее: «Рязанская Ученая Архивная Комиссия имеет честь покорнейше просить Императорскую Археологическую Комиссию выслать Открытый лист на имя члена Рязанской Архивной Комиссии Василия Алексеевича Городцева на право производства археологических исследований и раскопок по бассейну р. Оки, в окрестностях сел Рязанского уезда: Солотчи, Аграфенино, Коростово, Рыкова Слобода, Канищево, Борки, Шумошь, Дубровичи, Алеканово, Мурмино, Дядьково, Льгово и Вышгород. - Правитель дел А. Селиванов» [532].
Однако в получении Открытого листа встретилось несколько неожиданное, пока ещё не совсем привычное тогдашним археологам затруднение. Дело в том, что лист, выданный А.В. Селиванову на раскопки в окрестностях села Дубровичи в 1889 г., так и не был возвращён в Императорскую Археологическую Комиссию. Правда, столичные археологи пошли в данном случае навстречу своим рязанским коллегам. 8 июня 1890 г. Императорская Археологическая Комиссия направила в Рязань отношение «с препровождением Открытого листа за № 631 на имя члена Комиссии В.А. Городцева и просьбой о возвращении вАрхеологическую Комиссию означенного листа по окончании г. Городцевым раскопок в текущем году и о доставлении ей как журнала раскопок, так и вещей, которые могут быть найдены при этих работах» [447, с. 144].
Одновременно питерцы просили Рязанскую Комиссию всё же выслать им прошлогодний Открытый лист. Возвращая последний Императорской Археологической Комиссии, А.В. Селиванов сопроводил его несколько лукавым, нарочито невнятным комментарием, который представляется важным для историографии отечественной археологии. В частности, Алексей Васильевич писал: «Вследствие отношения от 8 июня сего года за № 622, препровождая при сем Открытый лист, выданный мне от 3 августа 1889 г. за № 838, на право производства раскопок в пределах с. Дубрович, Рязанского уезда, имею честь уведомить Императорскую Археологическую Комиссию, что на основании сего листа раскопки мною произведены не были, так как в пределах означенной местности выразил желание начать изыскания член Рязанской Ученой Архивной Комиссии В.А. Городцев, о разрешении которому производства раскопок Рязанская Ученая Архивная Комиссия ходатайствовала перед Императорскою Археологическою Комиссиею 28 мая сего года за № 23. - Правитель дел Комиссии А. Селиванов» [533]. Из текста, который весьма искусно составил А.В. Селиванов, следует, что в 1889 г. никто, вроде бы, в соответствии с этим листом и не работал... Здесь читатель должен обратить особое внимание на то, что Императорская Археологическая Комиссия великодушно согласилась не только подождать с отчётом, но даже авансировала В.А. Городцева новым Открытым листом, не дожидаясь возвращения старого. А затем столь же великодушно приняла, по умолчанию, очевидное лукавство Правителя дел Рязанской Учёной Архивной Комиссии. В те времена уровень доверия к коллегам и снисхождения к их маленьким слабостям был куда выше, нежели в более поздние...
В целом, как это следует из позднейших отчётов В.А. Городцева, составленная им программа полевого сезона 1890 г. была выполнена. Сам Василий Алексеевич относит к работа этого года изыскания по левому берегу Оки - на дюнах близ Солотчи, Аграфениной пустыни, Коростова и Рыковой Слободы, на уже давно и хорошо известных ему «домашних» памятниках в окрестностях Шумаши, Дубровичей, Алеканова и Муромино, а также по правому берегу - у Логинова хутора и Борков (см. Прил. 25). Резонно, однако, предположить, что действительный объём исследований в этом году был несколько больший. Так, в публикуемом мною отчёте о работах 1889-1890 гг. (см. то же Прил.) В.А. Городцев ничего не говорит о том, в каком именно году им были обследованы четыре городища на правом берегу Оки, тем более что в данный отчет попали материалы и о некоторых более поздних изысканиях Василия Алексеевича. Эти хронологические указания, да и то относительно лишь двух городищ, появятся позднее в изданной В.А. Городцевым археологической карте Поочья [119, с. 575, 578]. Но, судя по контексту, речь во всех четырёх случаях идёт об изысканиях именно 1890 г. Два из этих городищ, Недостоевское и Конищевское, располагались по правому берегу речки Трубеж, т. е. рукава Оки, несколько выше Рязани, Борков и мужского Свято-Троицкого монастыря, известного ещё с 1386 г. («трубеж» по-русски - это,; вообще, речной рукав, «труба»; ныне на интересующем нас учаcтке Рязанского Трубежа старица, которая поглотила половину у реки). Здесь Василий Алексеевич сделал первые наблюдения над культурным слоем этого нового для него типа археологического памятника. Тут же, близ Логиновского хутора, находились и уже привычные для В.А. Городцева разновременные дюнные памятники - неолитическая стоянка и могильник середины X в. Ещё два городища, обследованные тогда В.А. Городцевым, - Дядьковское (называемое в местном обиходе «Богатырское Дворище») и Дятловское, были выявлены им пониже Рязани, в окрестностях Успенского монастыря Ольгова, основанного около 1220 г. Неподалёку от села Дядьково в этом же году работали, как сказано выше, А.В. Селиванов и Н.В. Протасьев. Второе из этих городищ, Дятловское, поначалу разочаровало Василия Алексеевича невысокой степенью своей сохранности (он так прямо и написал в отчёте, что городище «срыто владельцем»).Однако позднее В.А. Городцев изучит этот памятник более основательно и идентифицирует его как известный в истории Рязанщины город Ольгов [119, с. 593-594].
Наконец, очень важным эпизодом работ этого года становятся весьма грамотные в профессиональном отношении наблюдения Василия Алексеевича над конструкцией крепостного вала Переяславля-Рязанского, которые были выполнены им в самом начале полевого сезона, 4 мая в пятницу [ib., с. 590]. Впоследствии В.А. Городцев сопоставил результаты этих наблюдений с данными письменных источников, что позволило ему весьма убедительно разрешить давнюю историографическую проблему двойной даты основания города [ib., с. 588-590]. Правда, сделанные им тогда выводы Василий Алексеевич счёл возможным опубликовать лишь пятнадцать лет спустя.
Самое главное, пожалуй, здесь то, что в 1890 г. впервые расширяется, за счёт военно-архитектурных «следов и остатков», номенклатура тех памятников археологии, которые В.А. Городцев был намерен изучать. Разумеется, основным для него по-прежнему оставался дюнный неолит. Но, пожалуй, именно в этом году Василий Алексеевич впервые осознал, что ограничивать свою исследовательскую работу какой-то одной категорией памятников методологически бесперспективно. До понимания того, что археолог-профессионал, в какой бы области он ни специализировался, обязан владеть всем без исключения материалом на подконтрольной территории и ориентироваться в нём, В.А. Городцеву ещё, конечно же, предстояло вырасти как учёному. Однако первый и очень важный шаг в данном направлении он сделал именно в 1890 г.
В заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии 5 декабря 1890 г. В.А. Городцев отчитался перед сочленами за свой полевой сезон этого года. В протоколах Комиссии об этом выступлении Василия Алексеевича сохранилась весьма лапидарная справка: «14. В.А. Городцев сделал доклад о ходе его работ по исследованию остатков каменного века в долине р. Оки. Постановлено: принять к сведению» [448, с. 166]. Три месяца спустя А.В. Селиванов опубликовал уже чуть более пространную характеристику этих работ: «Член Комиссии В.А. Городцев производил разыскания по долине р. Оки близ сел Дубровичи и Шумоши, Рязанского уезда, а также близ станции Луховицы, Московско-Рязанской железной дороги, где им обследованы два древних городка. Собранная им вновь коллекция орудий каменного века, в количестве нескольких сот экземпляров, по приведении в порядок, будет передана в Рязанский Музей» [537]. Сам же В.А. Городцев только ещё готовился представить свои материалы на суд научной общественности, и - что, конечно же, приятно - делал он это весьма основательно, не спеша.
Таким образом, к 1890 г., т. е. где-то за четыре-пять лет, В.А. Городцев явно преуспел в науке древностей и исподволь совершил важное открытие. А именно: он выявил на протяжении 50-60-ти верст, т. е. на дистанции в два дня пути вдоль одного из участков побережья Оки, около полутора десятков разновременных памятников с очевидным преобладанием на них неолитического материала. Разумеется, Василий Алексеевич пока ещё не имел возможности выстроить эти памятники в надлежащую систему, т. е. говорить о сколько-нибудь отчётливо проявленных археологических культурах или микрорайонах. Прочно усвоенный в нашей науке ещё с 1850-1860-х гг. образ памятников древности, изобильно и равномерно распределённых по лицу Земли, всё ещё продолжал серьёзно влиять на соответствующие взгляды и представления В.А. Городцева, как, впрочем, и на исследовательские позиции многих его современников. Красноречивые примеры этого можно видеть в тех же дополнениях Д.Н. Анучина к Д. Леббоку [295, с. 73], да и в самом оригинальном тексте автора [ib., с. 78-79]. А ведь, напоминаю, именно эту книгу Василий Алексеевич называл первым своим учебником археологии. Однако археологическая карта окрестностей Рязани быстро приобретала всё более конкретный, насыщенный характер, и уже очень скоро эта работа даст надлежащий качественный результат...
Кроме того, в 1890 г. В.А. Городцев не поленился приобщиться и к иным, приличествующим историку аспектам научно-исследовательского труда. Так, в этом году он принял участие в рассмотрении дел Полицейского Управления г. Ряжска, которые подлежали уничтожению, а, кроме того, временно исполнял обязанности библиотекаря Рязанской Учёной Архивной Комиссии. И, если теперь вернуться ко второй главе и вспомнить, что в придачу ко всем этим событиям на руках у батальонного адъютанта Василия Алексеевича Городцева оказались тогда, друг за другом,полковая охотничья команда и новорожденнаядочь, то 1890г. следует признать для него весьма насыщенным.
Но и это, однако, было ещё не всё. Декабрь 1890 г. ознаменовался важным для рязанской археологии организационным преобразованием. В годичном собрании, которое состоялось в воскресенье 16 декабря, члены Учёной Архивной Комиссии окон¬чательно пришли к выводу, что «желательно, для более усиленной деятельности её и в видах внесения в большей степени личной инициативы, разделить Комиссию на три Отделения: Архивное, Историческое и Археологическое, при чём установить должности Председателя и Секретаря Отделений» [464, с. 181]. Тут же, в перерыв, члены Комиссии распределились по Отделениям. В местных архивных материалах сохранился, в частности, «Список членов Рязанской Учёной Архивной Комиссии, изъявивших желание быть причисленными к Археологическому Отделению» [578].
Комментированный обзор этого перечня я решил провести из соображений удобства в алфавитном порядке записавшихся. Однако при каждом члене Археологического Отделения сохранён тот порядковый номер, под которым он сам занёс себя в вышеозначенный список. Не комментируются, во избежание тавтологии, лишь те несколько лиц, о которых постоянно идёт речь на страницах этой книги.
Что же можно сделать дальше? Для начала можно принять во внимание два обстоятельства. Во-первых, разобрать, кто именно из перечисленных ниже рязанцев действительно был археологом, а кто лишь по той или иной причине полагал себя таковым. Во-вторых, учесть общественный статус и карьерную судьбу Археологического Отделения Рязанской Ученой Архивной Комиссии. Любой желающий читатель в состоянии проделать всё это и соответственно, отработать весьма поучительный, полезный в научном отношении социологический этюд из истории нашей науки.
Итак, в декабре 1890 г. самоопределились как археологи следующие двадцать три члена Рязанской Учёной Архивной Комиссии:- (2) Степан Дмитриевич Яхонтов (1853-1941) - коллежский советник, преподаватель Рязанской Духовной Семинарии, член Рязанского Епархиального Училищного Совета. Окончил Рязанскую Духовную Семинарию и Московскую Духовную Академию. Известен как историк и археограф. С 1899 г. член-корреспондент, ас 1914 г. - действительный член Императорского Московского Археологического Общества. Действительный член Комиссии с 28 октября 1884 г.; с 1894 г. правитель дел, а с 1905 г. - председатель Комиссии, вплоть до упразднения её в 1918 г. [220, с. 425; 341].
В этом же заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии были проведены выборы председателей и секретарей Отделений. В частности, председателем Археологического Отделения стал А.И. Черепнин, а секретарём - В.А. Городцев [464, с. 182]. Так, в декабре 1890 г. Василий Алексеевич впервые занял, в рамках учёного общества, должность, связанную с научной деятельностью. Получается, таким образом, что на протяжении всей своей жизни В.А. Городцев будет находиться на учёных должностях более полувека, т. е. практически в два с лишним раза дольше, нежели на офицерских должностях. При этом Василий Алексеевич будет совмещать офицерские и учёные Должности на протяжении полутора десятков лет.
К этому времени авторитет рязанских археологов в глазах учёного сообщества уже заметно вырос, и столичные коллеги начали понемногу считаться с их мнением, привлекать к научно-организационной деятельности. В заседании Рязанской Архивной Комиссии 5 декабря 1890 г., т. е. незадолго до образования Археологического Отделения, было «доложено отношение Императорского Московского Археологического Общества с просьбою принять участие в занятиях Предварительного Комитета для выработки программы имеющего быть в 1893 г., в г. Вильне, IX Археологического Съезда, и с этой целью избрать из среды своей депутатов, которых Общество просит пожаловать на заседание Комитета 5 января 1891 г. Постановлено: просить А.В. Се¬ливанова и В.А. Городцева принять на себя звание депутатов от Рязанской Учной Архивной Комиссии, о чем уведомить Предварительный Комитет IX Археологического Съезда» [448, с. 165].
1891 г. стал установочным для Археологического Отделения Рязанской Комиссии. Прежде всего, как можно видеть из отчёта В.А. Городцева (см. Прил. 23), был задан ритм работы Отделения - два заседания в год. На первом члены Отделения формировали план изысканий, на втором - подводили итоги полевых и камеральных работ и определяли перспективы на следующий сезон. В начале 1891 г. основным для Отделения было признано продолжение трудов в «предтипологическом» направлении. Цель этих трудов - создание как археологической карты Рязанского края, так и музейного каталога местных древностей на качественно более высоком уровне, нежели тот, что уже дос¬тигнут. А это, в свою очередь, должно было подготовить реальные условия выхода на интерпретацию материала в соответствии с современными, перспективными требованиями науки. И, наконец, в качестве одной из основных мер по развитию и закреплению уже достигнутого успеха предусматривалось дальнейшее развёртывание археологических разведок. Нельзя не отдать должное зрелости исследовательского ума тогдашних рязанских археологов: как своими декларациями, так и конкретными действиями, предпринятыми на их основе, они весьма красноречиво демонстрировали, что хорошо понимают, в каком направлении движется наука их времени.
Сам В.А. Городцев был склонен впоследствии оценивать собственные работы этого года достаточно скромно. Не случайно в позднейших отчётах и обзорных статьях он часто будет ограничивать изыскания рязанского периода предыдущим, 1890-м г. - так, как будто бы в последовавшее затем время никаких исследований, достойных внимания, им здесь и не производилось (см. хотя бы Прил. 25). Лишь относительно некоторых памятников он оставит впоследствии беглые замечания, что впервые посетил их именно в 1891 г. [117, с. 6; 119, с. 654, 660, 664]. Можно, впрочем, добавить, что А.В. Селиванов как Правитель дел Рязанской Архивной Комиссии «не пощадил» Василия Алексеевича, отметив в составленном им годовом отчёте, что тот «собирал сведения и расследывал несколько важных в археологиче¬ском отношении местностей» [538, с. 2]. Приведённый А.В. Селивановым список местностей полностью совпадает с тем, который подготовил сам В.А. Городцев и который читатель может видеть в Приложении 23.
И действительно, даже из первого по времени официального отчёта Археологического Отделения Рязанской Учёной Архивной Комиссии, который составил лично В.А. Городцев, видно, что в этом году он действительно побывал, как минимум, в трёх уездах - Зарайском, Рязанском и Спасском (см. всё то же Прил. 23). Правда, на сей раз Василий Алексеевич работал, главным образом, по уже известным ему памятникам, а также по памятникам, которые выявили другие рязанские археологи, в частности тот же А.В. Селиванов. Кажется, только урочище Облачинской пустыни, за Окскою «эской» ниже Спасска, было обнаружено и систематизировано В.А. Городцевым именно в 1891 г. (не случайно именно этим изысканиям Василий Алексеевич посвятил доклад в одном из заседаний Археологического Отделения Рязанской Архивной Комиссии; название доклада можно видеть в Прил. 23). Да и то следует учитывать, что это весьма интересное и содержательное в археологическом отношении Урочище было издавна известно по находкам «громовых стрел»,старым публикациям П.И. Алфеева, а также по кладу куфических монет, поднятому здесь около 1875 г. [119, с. 652-658]. Проще говоря, Василий Алексеевич провёл тогда непродолжительную, но весьма результативную разведку, которая была обеспечена заблаговременно полученной информацией. Этот опыт стал существенным вкладом в развитие отечественной археологической разведки. Но самое важное здесь, пожалуй, даже и не это; самое важное, что нарочитый, явно выборочный по характеру памятников расклад полевого сезона В.А. Городцева 1891 г. оказывается при ближайшем рассмотрении отнюдь не случаен.
На сей раз, как видно даже из весьма лапидарного «Отчета», Василий Алексеевич уделяет основное внимание особому объекту исследования - многослойным и типологически неоднородным памятникам, которые содержат весьма разнообразные по времени артефакты. К этому году профессиональный уровень В.А. Городцева вырос уже настолько, что, в частности, на Облачинском урочище он прямо сумел выделить «остатки трех различных культурных эпох: каменного века, курганной эпохи и древне-русской XI—XII в.» (см. Прил. 23). Следует иметь в виду, что на исходе XIX в. эти три «культурные эпохи», собственно, и составляли основу гносеологического багажа археологов Средней России; переход от «культурных эпох» к археологическим культурам, а также заполнение очевидных временных лакун -всё это было ещё впереди. Специальный и вполне грамотный интерес к реальному соотношению разновременного археологического материала свидетельствует о том, что к 1891 г. Василий Алексеевич уже вполне усвоил установочные параметры науки своего времени, стал, что называется, рядовым провинциальным археологом. Но, конечно же, он не был бы Городцевым, если бы остановился на этом скромном результате...
Не отставали от Василия Алексеевича в полевых изысканиях этого года и его местные коллеги. Прежде всего 1891 г. стал временем возобновления работ на давнем, уже едва ли не классическом памятнике рязанской археологии - Борковском могильнике. На сей раз всё началось с приобретения А.И. Черепниным остатков известного клада 1874 г. Эти остатки «сохранились у М.М. Селиванова, лично наблюдавшего за производством земляных работ артелью землекопов при сооружении ветки к пристани на р. Оке; на его глазах рабочие, прорезая выемку в песчаном бугре для полотна железной дороги близ сосновой рощи, случайно открыли древний могильник. Вещи и монеты М.М. Селиванов скупал у рабочих; им было приобретено большое количество оружия и украшений. <...> Часть собранного он раздал знакомым; многое распропало; так что в 1891 г. у него «хранилась едва ли десятая часть того, что было приобретено в 1874 и 1875 гг.» [648, X, 2, с. 76]. Эта покупка побудила А.И. Черепнина продолжить работы на Борковском могильнике, что он и смог выполнить в середине октября 1891 г.
Для проведения рекогносцировки и съемки местности будущих раскопок на Борках А.И. Черепнин пригласил штабс-катитана 3-й гренадерской артиллерийской бригады Василия Семеновича Андриевского (1856-1912). В ходе рекогносцировки ими были выполнены, как это часто случается, и небольшие раскопки. Как писал позднее А.И. Черепнин, «случайно открытая могила явилась убедительным доказательством, что часть Могильника еще цела. В заседании Рязанской Ученой Архивной комиссии (4 декабря 1891 г.) мною было доложено о результатах моих розысканий и представлены вещи из Борковского могильника, полученные мною от М.М. Селиванова. В заседании было постановлено при первой возможности обследовать места, прилегающие к тем пунктам, где в 1874 и 1891 гг. были найдены древние могилы. Правитель дел Комиссии А.В. Селиванов принял живое участие в этом деле, - сообщая Императорской Археологической Комиссии о сделанных находках, он представил основательные доводы за безотлагательное производство раскопок забытого могильника» [648, X, 2, с. 78; 643].
Что касается В.С. Андриевского, то эти разведочные работы получили для него определённое продолжение. В августе 1893 г. Василий Семенович, вместе с А.И. Черепниным и его сыном З.А. Черепниным, участвовал в пробных раскопках на могильнике близ села Кузьминское, волостного центра Рязанского уезза [648, ХII, I, с. 60-64; 684, с. 5] - а, возможно, и в более поздних, уже систематических изысканиях на этом памятнике. Разумеется, никто не спорит: В.С. Андриевский - очень скромная фигура в отечественной археологии, которая никак не может быть поставлена в один ряд с его сослуживцем по 3-й гренадерской дивизии В.А. Городцевым. Борковские и кузьминские раскопки стали для заслуженного гренадера-артиллериста в общем-то случайным, проходным эпизодом его биографии. Однако и этот штабс-капитан начала 1890-х гг., герой Русско-турецкой и впоследствии Русско-японской войн, занял-таки своё скромное место в истории нашей науки, и я с удовольствием представляю читателю послужной список Василия Семеновича Андриевского - достойного русского офицера и совсем немножко археолога (см. Прил. 22). Археологи, как известно, бывают разные...
Кроме того, 1891 г. ознаменовался для Рязанской Учёной Архивной Комиссии важными открытиями на старорязанских памятниках. Местный любитель антиквариата крестьянин И.Е. Ермолаев, «который уже много лет разыскивает и собирает для продажи древние вещи на городище Старой Рязани и в ближайших к городищу окрестных местах» [646, № 6, с. 106], обнаружил на этот раз на самом городище комплект ископаемых гирек. Осенью эти гирьки приобрёл А.В. Селиванов и передал их для научной обработки А.И. Черепнину. Уже на следующий год Алексей Иванович опубликовал в «Трудах» Рязанской Комиссии весьма интересное исследование, посвященное этой находке [646]. Затем гирьки были переданы в музей Архивной Комиссии [255, № II (708, Коллекция 5)].
Не менее интересная находка была сделана в мае 1891 г. чуть выше Старой Рязани благодаря стараниям уже известного читателю спасского уездного исправника штабс-капитана А.Н. Шверина. Руководствуясь его рапортом от 9-го числа относительно «открытой в с. Шатрищах крестьянином означенного села в земле, при обработке огорода, древней каменной кирпичной кладки со сводами» [414, с. 43], А.В. Селиванов «сделал распоряжение по телеграфу о запрещении крестьянам раскопок на месте открытой кладки и о том, чтобы для наблюдения за этим был наряжен ночной караул, а затем сам немедленно поехал в с. Шатрище для расследования. С помощью нанятых для раскопок арестантов, он сделал старательное расследование двух древних кирпичных построек, сооруженных из больших кирпичных плит, подобных тем, из которых был построен открытый в 1888 г. в Старой Рязани древний Борисо-Глебский соборный храм. Поcтройки эти оказались горнами, по всей вероятности, для обжигания кирпичей. В обоих хорошо сохранились своды печи и стены ее. Из вещей найден железный топор, подобный тем, которые употребляются каменщиками для обтески камня, хотя несколько иной формы. С построек сняты чертежи и план, а также взяты образцы кирпичей и частей сводных сооружений» [ib.]. Уже 31 мая Алексей Васильевич сообщил о сделанном открытии в очередном заседании Архивной Комиссии. Ныне шатрищенские материалы А.В. Селиванова считаются утраченными, что весьма досадно, поскольку в следующий раз наши полевики вернутся к проблеме древнерусских кирпичеобжигательных печей только после Великой Отечественной войны [235, с. 458-462; 482, с. 8-9, 56-57].
Наконец, из дальних ознакомительных экскурсий членов Рязанской Учёной Архивной Комиссии в этом году можно отметить осеннюю поездку А.В. Селиванова в Крым и Смоленск, «где он осмотрел местные музеи и различного рода памятники древности» [466, с. 88]. Здесь же им были приобретены важные экспонаты для Рязанского музея и - что, пожалуй, самое главное - установлены тесные контакты с местными исследователями [538, с. 3]. В частности, он познакомился с хранителем Херсо-несского музея древностей, производителем работ по раскопкам Херсонеса от Императорской Археологической Комиссии Кар¬лом Казимировичем Косцюшко-Валюжиничем (1847-1907).
Большое внимание Рязанская Учёная Архивная Комиссия уделяла теперь и памятнико-охранительной деятельности, поскольку она рассматривалась Императорской Археологической Комиссией как неотъемлемая составляющая государственной монополии на полевые изыскания (не откажу себе в удовольствии отметить: лично я вполне согласен с такой постановкой вопроса графом А.А. Бобринским и его коллегами. Никуда не годится, когда одни государственные структуры копают, а другие - охраняют). Следует подчеркнуть, что весьма важную роль в этом благородном деле играл один из членов-основателей Рязанской Комиссии, почетный член Церковно-Археологического Общества при Киевской Духовной Академии архиепископ Рязанский и Зарайский Феоктист (1826-1894, в миру Фёдор Попов, на Рязанской кафедре с 1882 г. и до самой кончины, т. е. как раз в годы становления В.А. Городцева как археолога [91]. Как свидетельствует А.В. Селиванов, «Его Высокопреосвященство, вполне разделяя взгляды Ученой Архивной Комиссии касательно сохранения памятников старины, в своих резолюциях на докладах Духовной Консистории относительно переделок и исправлений церквей и икон, никогда не забывал направлять дело, по каждому отдельному случаю, на заключение Комиссии и лишь тогда разрешал переделку, когда получался ответ Комиссии в утвердительном смысле. В случае же обратного заключения ея и в виду настоятельного ходатайства со стороны местного ктитора или причта о разрешении переделки, препровождал все дело на окончательное рассмотрение Святейшего Синода. Только при таких условиях Комиссия и могла с успехом исполнять возложенную на нее обязанность по сохранению памятников местной старины» [538, с. 3].
В том же 1891 г. Рязанская Учёная Архивная Комиссия предприняла весьма интересную, неординарную для того времени (да, пожалуй, и для нашего тоже) попытку вывести дело охраны памятников на новый уровень, а именно: организовать археологическое наблюдение при крупномасштабных строительных работах. Узнав, что в скором времени начнётся проведение Рязанско-Казанской железной дороги, Комиссия,, по инициативе А.В. Селиванова, обратилась в Правление Московско-Рязанской дороги с просьбой о допуске её членов на места земляных работ, а также «о немедленном уведомлении Рязанской Ученой Архивной Комиссии в случае открытия какого-либо кладбища, склепа, построек и т. п. остатков древней культуры» [465, с. 66]. Путей¬цы с пониманием отнеслись к этому запросу, и в скором времени в Рязани было получено «отношение строителя РязанскоКазанской железной дороги А.И. Антоновича, который уведомляет Комиссию, что им сделано распоряжение о беспрепятственном допущении гг. членов Архивной Комиссии к осмотру мест производства земляных работ и о сообщении в Комиссию сведений о находимых предметах древности» [466, с. 87].
Наконец, в этом году рязанские археологи получили возможность отметиться и на высочайшем официальном уровне. В заседании Архивной Комиссии 16 июля 1891 г. тогдашний её председатель, управляющий Казенной Палатой надворный советник Семен Иванович Урсати «сообщил, что 3-го августа изволит проследовать в Петербург по Московско-Рязанской железной дороге Его Императорское Высочество Государь Наследник Цесаревич. По полученным официально сведениям, Его Высочество, во время остановки поезда на Рязанской станции, будет принимать депутации различных учреждений. Было бы желательно, чтобы и Рязанская Ученая Архивная Комиссия со своей стороны выразила чем-нибудь свою радость по поводу благополучного завершения продолжительного путешествия Государя Наследника. В среде некоторых членов Ученой Архивной Комиссии возникла мысль поднести Его Императорскому Высочеству от имени Комиссии альбом снимков с древностей, откры¬тых в Старой Рязани, для чего - разумеется, по добровольной подписке - придется заказать изящный футляр. В случае, если Комиссия одобрит эту мысль, то надо будет избрать депутацию для поднесения альбома, поручить кому-либо из гг. членов взять на себя труд заказать в Москве самый футляр.
Правитель дел А.В. Селиванов со своей стороны добавил, что он имеет в виду составить к снимкам объяснительный текст и описание, которое должно быть изящно отпечатано, при чем желательно также заказать соответственную виньетку к описанию в стиле XII в. по имеющимся в Комиссии образцам древних орнаментов.
После непродолжительных прений постановлено: Предложенное заявление Председателя принять, избрав для поднесения альбома особую депутацию; просить С.И. Урсати и А.В. Селиванова взять на себя труд заказать в Москве футляр и приобресть там все, что необходимо для отпечатания текста и приготовления снимков; просить В.Н. Либовича сделать новые фотографические снимки с древностей, а также съездить в Старую Рязань для снятия видов с древнего Старо-Рязанского городища.
В депутаты для поднесения подарка Наследнику Цесаревичу избраны: Председатель С.И. Урсати, Товарищ Председателя А.Д. Повалишин, Правитель дел А.В. Селиванов и Председатели Отделений А.И. Черепнин, А.П. Доброклонский и С.Д. Яхонтов» [465, с. 65-66]. Что же касается В.А. Городцева, то он, во всяком случае, не мог участвовать в депутации Архивной Комиссии, поскольку был задействован по долгу службы в церемонии встречи Наследника Цесаревича Николая Александровича.
Так что у членов Археологического Отделения Рязанской Ученой Архивной Комиссии были все основания гордиться дебютом своей новой организации. Соответственно, ещё более масштабными виделись им дальнейшие перспективы. Прежде всего предполагалось завершить работу над новыми музейными каталогами, в связи с чем осенью 1891 г. были определены ответственные исполнители по каждому из них. Нумизматический каталог числился за А.И. Черепниным, каталог по бытовой и церковной археологии - за А.В. Селивановым, а по доисторической археологии - конечно же за В.А. Городцевым (см. Прил. 23). По этой части более всех преуспел А.И. Черепнин; он не только составил свой каталог, но и опубликовал его в 1891-1893 гг. [644]. Важным дополнением к этому каталогу стала работа Алексея Ивановича «Значение кладов с куфическими монетами, найденных в Тульской и Рязанской губерниях». Эта работа была опубликована в «Трудах» Рязанской Учёной Архивной Комиссии [641], а на следующий год перепечатана в «Рязанских Губернских Ведомостях» [№ 19-37, т. е. за март - май, 1892 г.). Газетное издание хорошо, между прочим, тем, что помечено датой окончания труда: «10-го ноября 1891 г.». По разным причинам каталожные наработки коллег Алексея Ивановича так и остались в подготовительной стадии.
Заметно продвинулся в 1891 г. и сбор материалов для археологической карты Рязанской губернии (см. Прил. 23) - тем более что в её создании принимала живое участие сама графиня П.С. Уварова. Ещё в 1887 г. она писала А.В. Селиванову: «Весьма желательно было бы, чтобы в Комиссии имелась карта Рязанской и ближайших к ней губерний значительных размеров, для нанесения на оной тех находок и раскопок, которые предпринимаются Комиссией) в целом или отдельными ее членами. Такие указания, нанесенные на карту сейчас же, приобретают огромное значение в будущем» [457, с. 144]. Теперь за карту в Комиссии также были назначены ответственные: А.И. Черепнин - «по определению местонахождений древних кладов», а В.А. Городцев - относительно «городищ, курганов и стоянок каменного периода» (см. Прил. 23). Дело продвинулось настолько далеко, что было решено приступить к окончательному оформлению карты уже в 1892 г., правда, реализовать это намерение опять-таки не удалось.
Наконец, Археологическое Отделение Рязанской Ученой Архивной Комиссии наметило осенью 1891 г. памятники, которые подлежали, «по мере возможности», обстоятельному изучению на следующий полевой сезон. Было решено ограничиться работами на двух городищах и одном могильнике. Последний был особенно интересен для В.А. Городцева, поскольку требовал «особенно точных научных исследований, в виду перепу¬танности и смешения различных культурных наслоений, которые явились вследствие зарывания в землю мертвых во вторую, то есть курганную эпоху» (см. Приложение 23). И я не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что именно В.А. Городцеву принадлежит главная роль в деле организации раскопок на Борковском могильнике в 1892 г.
Таким образом, к очередному полевому сезону рязанские археологи подошли вполне подготовленными. Что же касается В.А. Городцева, то «рязанско-ярославский», 1892-й год оказался для него - и как для учёного, и как для военного, и просто как для семейного человека - очень серьёзным, определяющим во многих отношениях. Впрочем, начался этот год весьма благоприятно и даже, можно сказать, радужно: в субботу 29 февраля в обыкновенном заседании Императорского Московского Археологического Общества его действительный член В.И. Сизов зачитал поступивший от В.А. Городцева доклад «Находки предметов курганной эпохи в Рязанской губернии, в долине р. Оки». Разумеется, ничего принципиально нового в научном отношении эта работа не представляла. Доклад В.А. Городцева, с которым он дебютировал в Московском Археологическом Обществе - это классическое, добротное исследование, вполне соответствующее тогдашнему уровню науки. Самое главное - в нём был использован мало известный тогда материал по неолиту и «курганной эпохе» Рязанского Поочья, который, таким образом, достаточно прочно вводился в научный оборот. Исследование это лишний раз подтверждало (правда, уже на новой источниковой базе) хорошо осмысленную в тогдашней средне-русской археологии стратиграфическую ситуацию, а именно: прямое наложение позднейших «курганных культур» на материал новокаменного века и отсутствие артефактов промежуточного облика. «При докладе демонстрировались фотографические снимки с найденных монет и вещей и подробная карта местности, исследованной г. Городцевым» [449, с. 142-143]. Примечательно, что в этой работе В.А. Городцев довольно великодушно «сдал» свои ранние изыскания и указал, что «начаты исследования были в 1890 г., когда были разрыты песчаные бугры близь д. Борки» [ib., с. 142].
Но, пожалуй, именно такой, выдержанный в нормах уже устоявшейся научной традиции характер работы В.А. Городцева и произвёл благоприятное впечатление на столичных археологов. В распорядительном заседании, которое состоялось тогда же, 29 февраля, непосредственно за заседанием обыкновенным, В.А. Городцев был предложен по инициативе В.И. Сизова в члены-корреспонденты Общества. Месяц спустя он был избран без каких-либо возражений в обыкновенном заседании Императорского Московского Археологического Общества в понедельник 30 марта 1892 г. [ib., с. 144, 178]. Это избрание стало этапным в биографии В.А. Городцева как археолога: оно ознаменовало выход 32-летнего поручика-гренадера на общероссийскую научную арену. Самое главное, что это избрание означало для самого Василия Алексеевича: археологи-профессионалы древней столицы признали его исследовательский уровень, как минимум, вполне достаточным для принятия начинающего исследователя в свою среду.
Замечательно, что «крестным» В.А. 1 ородцева в Императорском Московском Археологическом Обществе, т. е. тем человеком, который ввёл энергичного неофита в учёную корпорацию столицы и курировал здесь первые его шаги, стал один из авторитетнейших московских археологов того времени - Вла¬димир Ильич Сизов (1840-1904). Будучи двадцатью годами старше В.А. Городцева, В.И. Сизов принадлежал к одному поколению археологов с Д.Н. Анучиным - промежуточному между поколениями графа А.С. Уварова и самого Василия Алексеевича Городцева.
Уроженец Москвы, Владимир Ильич Сизов провёл свои детские и отроческие годы в Крыму, где после качественной домашней подготовки стал посещать Симферопольскую гимназию. Здесь его застало первое крупное событие в жизни - Восточная война, по случаю которой симферопольские гимназисты были эвакуированы в Херсон. И, наконец, завершил своё среднее образование юноша Владимир Сизов уже нз родине - в Москве, в знаменитой 1-й гимназии. Здесь ему довелось учиться у самого Николая Саввича Тихонравова (1832-1893) - прославленного впоследствии археографа, ректора Императорского Московского университета (каковое ректорство пришлось на 1877-1883 гг., т. е. как раз на время юнкерства В.А. Городцева и последовавшей за тем службы его в Москве), а с 1890 г. - и действительного члена Императорской Академии Наук. Уроки В.И. Тихонравова, по позднейшму свидетельству самого Владимира Ильича, производили большое впечатление; во многом именно под влиянием В.И. Тихонравова В.И. Сизов и пошёл по исторической части.
Выйдя из гимназии, В.И. Сизов сразу же определился на историко-филологический факультет Императорского Московского университета; «здесь лекции Буслаева, Соловьева, Тихонравова и других профессоров способствовали развитию в нем склонности к изучению истории и древностей» [14, с. 2]. Однако посреди курса В.И. Сизов перешёл на юридический факультет, который и окончил в 1865 г. по высшему разряду - со званием кандидата прав. Но и после этого странного, не получившего пока внятного истолкования поступка Владимир Ильич продолжил-таки идти по историко-педагогическои части. С этой целью он определился на педагогические курсы, открытые тогда в Москве при 1-й гимназии.
После окончания курсов В.И. Сизов провёл три года в Кутаиси - преподавателем истории в гимназии и в дворянском женском институте. Здесь, «присматриваясь к быту и обстановке местного населения Закавказья, к древностям края, его старинным храмам, монастырям» [из., с. 2, 3], Владимир Ильич, собственно, и пристрастился к археологии. «Каждое лето он отправлялся с кем-нибудь из товарищей или знакомых в экскурсии, верхом по горам и ущельям, доезжал до Персидской границы» [ib., с. 3]. Далее формирование В.И. Сизова как археолога продолжилось в Москве, куда он вернулся с Кавказа и где познакомился с графом А.С. Уваровым. Процесс складывания учёного завершился вступлением В.И. Сизова 3 октября 1877 г. в члены-корреспонденты Императорского Московского Археологического Общества, а уже 6 ноября 1881 г. он становится действительным членом Московского Общества.
За этим внешне блестящим институированием стоял очень важный процесс вхождения В.И. Сизова в археологическую среду Императорского Российского Исторического Музея. Сначала граф А.С. Уваров приглашает его в секретари только ещё создающегося корпуса на Красной площади. Владимир Ильич наблюдает за отделкой Музея, размещением коллекций и, одновременно, начиная с 1881 г., проводит раскопки в Смоленской губернии, за Кубанью и на Дону. А с утверждением штатов Исторического Музея в Москве В.И. Сизов занимает место его учёного секретаря. Собственно говоря, именно под руководством графа А.С. Уварова завершается процесс становления В.И. Сизова как археолога [672, с. 50]. А если учесть, что Алексей Сергеевич доживал в это время свои последние годы, то учёное преемство этих археологов двух поколений приобретает совершено особое значение, исключительно важное как для истории нашей науки вообще, так и для предмета моего исследования в частности.
В дальнейшем не очень обременительная музейно-административная служба Владимира Ильича органично и весьма плодотворно сочетается им с полевой работой. В.И. Сизов исследует древности Черноморского побережья Кавказа и Кубанской области, после чего публикует результаты тамошних изысканий за счёт Высочайших средств. Он копает курганы и городища в Донской области, а также под Москвой, Смоленском, Бахчисараем, Моршанском и Витебском. Важным направлением учёной деятельности В.И. Сизова становится также исполнение разнообразных поручений по археологической части Великого Князя Сергея Александровича как Августейшего Председателя Императорского Российского Исторического Музея. Вполне вероятно, что именно через В.И. Сизова Великий Князь ближе узнал В.А. Городцева и смог оценить его научный потенциал.«Общая научная подготовка Владимира Ильича получила в этом периоде специальное применение и развитие: Владимир Ильич становится в ряду лучших практических знатоков русской археологии и искусства. В течение восьмидесятых и девяностых годов он производит многочисленные раскопки, настойчиво, по нескольку раз возвращаясь к крупным, заинтересовавшим его районам, расширяя и углубляя их исследование» [672, с. 50-51]. К началу 1890-х гг. Владимир Ильич Сизов - уже вполне сформировавшийся и очень серьёзный археолог типично московского пошиба: с основательной общей подготовкой (он легко читал на четырёх европейских языках), немножко фрондёр и богема, не чуждый живописи, художественной критики и театра. Впрочем, всё это, по духу того времени, было в глазах общества даже комплиментарно. В собственно же научном отношении следует, дюжалуй, процитировать реплику одного из современников В.И. Сизова, дабы понять характер его влияния на В.А. Городцева. «Принцип хронологической эволюции форм красной нитью проходит в исследованиях Владимира Ильича, а одновременное сознание взаимодействия разнородных культур служит ему постоянной поправкой. Даже самые увлечения Владимира Ильича в сфере доисторической археологии были типичными увлечениями ищущей простора, но значительно дисциплинированной и обогащенной методами научной мысли» [672, с. 51].
Так, по свидетельству Д.Н. Анучина, В.И. Сизов «признавал недостаточным довольствоваться беглыми, однократными раскопками известного могильника или городища; он разделял мнение, что, если известная местность указывает на возможность значительных археологических в ней находок, относящихся к продолжительной эпохе, необходимо систематическое ее исследование в течение ряда лет» [14, с. 6]. Следует подчеркнуть, что не без обоюдного влияния обоих наставников, А.В. Селиванова и В.И. Сизова, у В.А. Городцева сформировался аналогичный взгляд на полевую стратегию в деле изучения древностей. Не случайно уже первый его отчёт, составленный для Императорской Археологической Комиссии, представляет, по существу, опыт археологической карты Рязанского Поочья, хотя, конечно же, этот опыт выполнен пока с основным упором на неолитический материал (см. Прил. 25).
Можно добавить, что именно такое направление полевой работы станет одним из основных в научной деятельности В.А. Городцева на всём протяжении 1890-х гг. В результате эта деятельность увенчается фундаментальной археологической картой солидного участка долины р. Оки [119], которая дважды будет весьма существенно пополняться [115; 117]. Что очень важно - эта карта имеет подчёркнуто комплексный, универсальный характер - характер настолько универсальный, что она вобрала в себя, помимо археологического, и этнографический, и исторический материал. Впрочем, анализ этого замечательного памятника научной мысли В.А. Городцева - предмет особого разговора, который выходит за временные рамки настоящей работы.
А вот, скажем, современник В.А. Городцева Александр Андреевич Спицын (1858-1931) был на этот счёт прямо противоположного мнения. Он считал (правда, уже несколько позже), что полевая «система заключается отнюдь не в изучении всех древностей того или другого ограниченного района, а в исследовании немногих определенных памятников древности в пределах возможно обширного пространства» [584, с. 12, 14], ибо «по отношению к археологии систематичность изысканий состоит не в выборе ряда определенных местностей и продолжительном изучении всех без исключения памятников древностей, них имеющихся, а в выборе отдельных, ясно поставленных тем и в исследовании материала лишь в их тесном кругу» [583, с 3]. Впрочем, и более старший современник В.А. Городцева Дмитрий Яковлевич Самоквасов (1843-1911) ещё в 1870-1880-е гг. вполне разделял это позднейшее мнение А.А. Спицына. «В расколках на Кавказе, - подчеркивал Д.Я. Самоквасов в одном из своих докладов, - я придерживался того же правила, какому следовал в других местностях; именно, первое кладбище, нового устройства и содержания, раскапывал до тех пор, пока встречались предметы новые и разнообразные, пока убеждался, что оставшиеся нераскопанными могилы заключали в себе только повторение того, что уже было известно мне из могил раскопанных. Встречая затем кладбища того же характера, по устройству и содержанию, я довольствовался раскопкою двух или трех могил и переносил исследования в другой пункт. Благодаря этому приему, в течение двух месяцев я успел найти и исследовать четырнадцать могильников, принадлежащих, по предметам, в них найденным, трем историческим эпохам» [507, с. 42].
Иллюстрировать обе эти принципиально различные позиции относительно понимания археологического материала можно и дальше. Однако даже и на представленных здесь примерах вполне очевидна разница полевых установок, которые формировались в то время с непосредственным перспективным выходом на две такие знаковые фигуры нашей науки, как В.А. Городцев и А.А, Спицын. Уже в самое ближайшее время, в 1890-1900-е гг., эта принципиальная разница в подходе к археологическим памятникам наглядно проявится как на методическом, так и на методологическом уровнях научной работы этих замечательных исследователей...
Для полноты картины следует, пожалуй, указать на то, что незадолго до знакомства с В.А. Городцевым сам В.И. Сизов уж освоил, в какой-то степени, памятники рязанской древности. Так, в заседании Императорского Московского Археологического Общества, которое состоялось в пятницу 25 ноября 1888 г., Владимир Ильич «дал интересный комментарий к сообщению графа Ф.А. Уварова об его раскопках Курманского могильника, Касимовского уезда Рязанской губернии, на правом берегу р. Оки, указав на присутствие среди вещей серебряных фибул римско-провинциального типа и оригинальной формы железного наконечника копья, свидетельствующих о значительной древности этого финского могильника, относящегося к эпохе VI-VIII вв.» [14, с. 7]. Примечательно, что позднее в поминальной статье Д.Н. Анучин специально подчёркивал, что «в 1892 г. Владимир Ильич познакомил Археологическое Общество с первыми раскопками в долине р. Оки В.А. Городцова, заявившего себя впоследствии таким страстным, неутомимым и обстоятельным археологом» [ib., с. 8]. Хотя на самом деле, как показано выше, познакомил В.А. Городцева с московскими археологами как раз Д.Н. Анучин, причём несколько раньше, ещё весной 1890 г. Однако расставленные здесь Дмитрием Николаевичем смысловые акценты верно отражают главное - характер и степень попечения именно В.И. Сизова о В.А. Городцеве как новоизбранном и весьма перспективном члене Императорского Московского Археологического Общества [14, с. 1-15; 15; 220, с. 323-324; 672].
В начале 1892 г. свои научно-организационные связи с Москвой заметно укрепил не только В.А. Городцев, но и А.В. Селиванов. В частности, он принял на себя обязанности уполномоченного по Рязанской губернии на двух международных симпозиумах, которые должны были состояться в Москве в этом году - на Съезде врачей (здесь археология и ископаемая антропология всегда занимали видное место) и на Конгрессе по антропологии и доисторической археологии. Столь замечательное обстоятельство побудило Алексея Васильевича выступить с весьма амбициозным проектом. 4 марта 1892 г. в очередном заседании Рязанской Комиссии он сообщил, что «входил в сношение с Организационным Комитетом означенных Конгрессов по вопросу об участии со стороны Рязанской Ученой Архивной Комиссии в устройстве выставки предметов доисторической археологии, а также о поездке членов Конгрессов в Рязань как для обзора местных древностей, так и для раскопок могильников.
Относительно выставки, устраиваемой в Москве, Организационный Комитет признал желательным участие Рязанской Ученой Архивной Комиссии, которая может выслать в Москву коллекцию каменных орудий и черепов. Что же касается поездки членов Конгрессов в Рязань, то таковое может состояться лишь по окончании Конгрессов, если останется свободное время. Правитель дел Комиссии находит возможным, на случай поездки членов Конгрессов в Рязань, устроить экскурсию в окрестности Рязани для раскопок Борковского могильника.
Постановлено: принять участие на выставке в Москве, возложив обязанность по отправке предметов, а также размещение коллекций на выставке, на Правителя дел, которому поручить также озаботиться, на случай поездки членов Конгрессов в Рязань, исходатайствовать разрешение на производство раскопок Борковского могильника» [467, с. 30]. К сожалению, по причине эпидемии холеры показательные раскопки с участием иностранных специалистов в 1892 г. не состоялись, и всё ограничилось выставкой рязанских древностей в Москве, на которой, кстати, были представлены тогда и находки В.А. Городцева. Это, разумеется, тоже немало для местного археологического центра; да и сам замысел А.В. Селиванова, отнюдь не беспочвенный, безусловно, впечатляет. Уж что-что, а принять как следует высокоучёных гостей Рязань смогла бы!
По случаю грядущего перевода в Ярославль, В.А. Городцев уже по весне начал сдавать в музей Рязанской Учёной Архивной Комиссии ещё остававшиеся у него археологические коллекции - плод пятилетних научных трудов. 15 апреля 1892 г. в очередном заседании «член Комиссии В.А. Городцев представил пять таблиц вещей курганной эпохи, добытых им в долине р. Оки в Рязанском уезде, причем сообщил, что в непродолжительном времени им будет доставлена в Комиссию коллекция каменных орудий, которая приводится им в порядок. Постановлено: В.А. Городцева благодарить» [468, с. 53]. В своём годовомотчёте А.В. Селиванов отразил этот процесс так: «От В.А. Городцева поступило около 2000 № предметов, собранных им в долине реки Оки и состоящих из каменных орудий, ножей, различных, обделанных человеческою рукою, кремней и множества обломков глиняной посуды, добытых на поверхности древне-культурного слоя берегов Оки» [541, с. 3]. Сегодня есть возможность сравнить означенное А.В. Селивановым число экспонатов, которые были приняты им от В.А. Городцева в 1892 г., с двумя важными документами: во-первых, с публикуемым здесь рапортом Василия Алексеевича в Императорскую Археологическую Комиссию от 10 мая того же года (см. Прил. 24), а во-вторых, с данными описи Рязанского Областного музея, которая была выполнена в ноябре 1928 - марте 1929 гг. Эта опись - самый старый из уцелевших до нашего времени инвентарный текст музея.
Результат сличения этих трёх документов поначалу не вызывает вопросов. Число находок, предназначенных к передаче в Рязанский музей в 1892 г., у В.А. Городцева в целом совпадает с тем количеством, которое указывает А.В. Селиванов. Кроме того, Василий Алексеевич называет и общее число предметов, которые получил от него за эти годы музей Архивной Комиссии -2905 (см. Прил. 24). А вот дальше начинается неожиданное. Если обратиться к вышеупомянутой описи, то окажется, что к исходу 1920-х гг. в качестве сборов В.А. Городцева, выполненных им не позднее 1892 г., здесь идентифицировано несколько больше находок (точнее, в соответствии с советской описью - 2922 каменных орудия и фрагмента керамики, расписанные по 32 коллекциям) [255, № II (708-Н, 710, Коллекции 29, 34, 36, 37, 39, 42, 46, 48, 50, 53, 54, 57, 60, 61, 62, 64-72, 74-78, 82, 115, 117, 122)].
Понятно, что керамика, в условиях даже самого тщательного музейного ухода, могла за эти годы естественным образом «размножиться», увеличив тем самым число единиц хранения. Но в то же время вполне возможно, что ранних городцевских находок отложилось в Рязани даже ещё больше. Дело в том, что немалая часть местных коллекций зафиксирована в описи конца 1920-х гг. как анонимные сборы и материалы раскопок, т. е. авторство их было к этому времени уже прочно забыто. В ряде случаев археологические находки по месту и времени их происхождения совпадают, согласно аннотациям, с местами и временем полевых поездок В.А. Городцева. А потому вполне вероятно, что в числе экспонентов-анонимов Рязанского музея вполне может оказаться и Василий Алексеевич. Так что проблему кол¬лекционного наследия В.А. Городцева в Рязанском музее нужно пока считать лишь обозначенной. Но, во всяком случае, меня как историографа и бывшего музейного работника приятно удивляет степень сохранности археологических находок провинциальным русским музеем на протяжении 1890-1920-х гг. Нужно признать, что таким уровнем хранительского труда мог похвастать в те времена далеко не каждый наш музей.
В последнее время тогдашние материалы В.А. Городцева и его коллег вновь начинают привлекать внимание специалистов. Так, к примеру, недавно были опубликованы каменные орудия, собранные Василием Алексеевичем и А.И. Черепниным на Борках, которые хранятся в Рязанском музее [261]. Сам по себе факт издания ранних городцевских находок весьма отраден; к тому же эта публикация напечатана в одном из сборников, посвященных памяти В.А. Городцева. И тем более вызывает сожаление очевидная поспешность выполненной работы; здесь не упомянуты даже музейные номера издаваемых артефактов, а ведь это делает их идентификацию весьма проблематичной. В Рязанском музее хранятся несколько коллекций В.А. Городцева и А.И. Черепнина, восходящих к Боркам, и число артефактов в этих коллекциях явно превышает число орудий, опубликованных Л.В. Кольцовым [255]. К тому же необходимо принять во внимание и те борковские собрания, что стали к 1920-м гг. анонимными и также могут, хотя бы отчасти, принадлежать вышеозначенным археологам.
Что же касается полевого сезона 1892 г., то он оказался весьма драматичным. По случаю жестокой эпидемии холеры, распространившейся по губерниям России, многие изыскания, которые были запланированы, пришлось отменить; полевая хроника нашей страны за этот год пестрит весьма красноречивыми лакунами. Правда, достойно внимания, что как раз Рязанщина смотрится на общем фоне явно особняком, поскольку археологические исследования шли здесь, по меркам 1892 г., на удивление интенсивно. И более всех, пожалуй, отличился в этом сезоне именно Василий Алексеевич Городцев. Уже я начале весны он успел совершить небольшую поездку, о чём и доложил в заседании Учёной Архивной Комиссии 15 апреля этого же года: «член Комиссии В.А. Городцев сообщил свои наблюдения, сделанные им при осмотре местности села Дегтяного, в которой можно проследить на большом протяжении древний пепельный культурный слой почвы. Там попадаются часто каменные орудия и другие предметы древности» [468, с. 53]. В этом же году В.А. Городцев побывал в Дубровичах, на урочище «Могилки», где сделал, между прочим, важное открытие, идентифицированное им впоследствии как остатки неолитической землянки [117, с. 25]. На Борковском же острове им был обследован, по позднейшей формулировке, «обширный поселок» [119, с. 583-585], а также «кострища, содержащие осколки кремня и даже костяные орудия, столь редкие в Окских дюнах, но здесь прекрасно сохранившиеся благодаря покрывшей их сухой золе» [ib, с. 586]. А.В. Селиванов в составленном им годовом отчёте, характеризовал работу Василия Алексеевича в этом сезоне так: «В.А. Городцев производил обследование местностей, важных в археологическом отношении, в Дубровичах, Новоселках, Канищеве, где открыл следы древнего кладбища, в селе Коростове, а в особенности - в окрестностях села Борок, изучая дюнные наслоения, богатые остатками первобытной каменной культуры» [541, с.З].
В этом же году принесла результат и, казалось бы, маниловски-прекраснодушная попытка организовать археологическое наблюдение по ходу крупномасштабных строительных работ: в конце июля на 34-й версте от Рязани, по правому берегу Оки, рабочие, сооружавшие полотно Московско-Казанской железной дороги, открыли-таки древний могильник [648, X, 2, с. 295]! Находка эта не пропала для науки благодаря тому, что землекопными работами на участке ведал уже известный читателю хозяин артели и гласный Губернского Земского Собрания от Рязанского уезда, любитель древностей Михаил Михайлович Селиванов (однофамилец А.В. Селиванова). Он проинформировал об открытии А.И. Черепнина, а тот,соответственно, «нарочно ездил в село Пальное и деревню Гавердово для осмотра местности, где был найден могильник» [ib., XII, I, с. 56]. Беглая оценка находок из потревоженных погребений тогда же позволила А.И. Черепнину сделать хотя и предварительный, но очень важный вывод: «Характер осмотренных нами вещей и положение самого могильника не оставляют сомнения, что Пальновский могильник как по времени своего образования, так, вероятно, и по составу населения, оставившего его, имеет тесную связь с Борковским и другими однородными могильниками, открытыми за последнее время в Рязанской губернии по берегам Оки» [ib., с. 59]. Можно отметить, что в 1895 г. важная доразведка этого памятника будет выполнена самим В.А. Городцевым, который констатировал тогда: «Оставшаяся нетронутою площадь Гавердовского могильника гораздо обширнее разрытой площади и обещает для будущих исследований значительное количество научных материалов» [119, с. 599-601]. Несколько позже, в 1920-е гг., этот могильник попал в сферу интересов П.П. Ефименко и был им отчасти раскопан [169; 170].
Второе существенное открытие этого сезона станет известно лишь осенью, когда В.А. Городцев уже покинет Рязань. В октябре 1892 г. Николай Александрович Кутуков передал А.И. Черепнину несколько древних вещей, поднятых им на дюне в районе села Кузьминского, Рязанского уезда (это неподалёку от старинного кладбища, раскопанного в 1889 г. Н.Н. Баженовым и Н.К. Иковым). Алексей Иванович идентифицировал эти вещи как остатки древнего могильника, который и был им расследован в ближайшие годы [648, XII, I, с. 60-73; XII, 2, с. 234-310]. Самому Н.А. Кутукову сделанное им открытие понравилось, и 8 мая 1893 г. он становится действительным членом Рязанской Учёной Архивной Комиссии. Добытые на могильнике артефакты отложились в Рязанском музее в трёх коллекциях - соответственно под 1893, 1894 и 1895-м гг. [255, № II (710, Коллекции 202-204)]. Несколько позже здесь работал В.А. Городцев [119,с. 563-565], да и для П.П. Ефименко этот памятник представлял, по собственным его словам, «особенный интерес» [169, с. 64]. Во многом именно на материалах Кузьминского могильника Петр Петрович и выстроит впоследствии свой знаменитый «опыт культурно-стратиграфического анализа могильников массового типа». Ещё один могильник, известный к тому времени по находкам 1871 г., вновь заявил о себе в 1892 г. по ранней весне, хотя новые открытия на нём были сделаны скорее всего ещё осенью. В заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии 4 марта А.В. Селиванов доложил, в числе прочего, рапорт пристава 2-го стана Егорьевского уезда коллежского секретаря Ивана Ивановича Богданова (недавно бывшего начальником тюрьмы в уездном городе Спасске) «по поводу найденных крестьянином села Жабок, Починковской волости, Дмитрием Михайловичем Пронкиным на его собственной земле древних вещей, поступивших в Рязанский Музей. Вещи эти были найдены в поле на ровном месте во время пахоты на небольшой глубине. То место, где найдены вещи, представляет собой пахотное поле, и здесь никогда никаких поселений, ни холмов не было. Вещи были представлены все, за исключением одного небольшого колечка, похожего на обручальное, неизвестно из какого металла. Кольцо это Пронкиным было утеряно. В том месте, где оказались вещи, Пронкин рыл землю на глубине 1/2 аршина (примерно на штык. -А.Ж.) и нарыл целую корзинку человеческих костей, которые были принесены местному священнику и последним погребены на кладбище. Постановлено: принять к сведению» [467, с. 30]. А.В. Селиванов очень хотел раскопать этот могильник и даже получил от Императорской Археологической Комиссии соответствующий Открытый лист, но, к сожалению, в бурном 1892 г. такой возможности ему не представилось [450, с. 111]. А на следующий год здесь уже работал А.А. Спицын [580, с. 235-236]. В Рязанском мзее отложилась пара коллекций с этого памятника (в том числе и вещи, поступившие от Александра Андреевича) [255, № II (709, Коллекции 164 и 196)]. Для полноты картины можно добавить, что несколько позже жабковские находки примет к сведению, вслед за старшими коллегами, и П.П. Ефименко[169, с. 61].
Обращает на себя внимание также и то, что на 1892 г. приходится несколько крупных денежных кладов широкого временного спектра (от куфических монет до XVIII в.), найденных в Рязанском Поочье [450, с. 111, 112; 119, с. 617, 629]. Широко представлены были в этом году и случайные вещевые находки, из которых хочется, конечно же, помянуть «о найденной в даче князя Меньшикова, в селе Деревятине, Чучковской волости Сапожковского уезда, при распашке земли из-под леса, железной старинной кольчуге. Кольчуга эта доставлена в Рязанский Музей (как промыслительно и красиво, что старинная кольчуга явилась нам именно в Чучковской земле! - А.Ж.)» [450, с. 112]. Весьма любопытная, характерная находка (как бы сейчас сказали - вторчермет) была передана в Рязанский музей и М.М. Селивановым - «часть клада, состоящего из железных бытовых предметов ХIV-ХV вв. (замки, ключи, обломки кольчуги, подковы и т. п.)» [541, с. 3]. Зная древностелюбие земляков В.А. Городцева, можно не сомневаться, что местные жители достаточно тесно увязывали, по сокровенному смыслу, нашествие холеры и множественное явление из-под земли древних сокровищ. Тем более, что слухи о кладах распространялись в народной массе куда стремительнее и с куда более красноречивыми прикрасами, нежели информация в научных кругах.
Но, разумеется, самым замечательным событием рязанской археологии 1892 г. стали раскопки Борковского могильника. Они продолжались с 4 июня по 28 июля с перерывами, заняв 29 рабочих дней, «при постоянной артели копачей в 10 человек» [648, X, 2, с. 79]; корректировочные изыскания были выполнены, как свидетельствует А.И. Черепнин, на исходе августа, когда холера уже угасала, а Фанагорийский полк обеспечивал порядок в губернии и готовился покинуть Рязань [ib, с. 373]. По приглашению А.В. Селиванова в этих работах приняли участие его близкие друзья, А.И. Черепнин и В.А. Городцев. Известно, что «первая серия работ производилась в течение 8-ми дней», вторая подходила к концу к субботе 11 июля. Предварительные датировки формулировались А.В. Селивановым по ходу работ и практически сразу же шли в печать, а это значит, что возможных ошибок он явно не боялся. При этом надежда на визит учёных гостей не оставляла рязанцев до последнего момента. «Предположено, - как засвидетельствовал в местной газете посредине июля сам Алексей Васильевич, - часть могильника оставить нетронутой по случаю возможного приезда в Рязань кого-либо из членов Международного Конгресса по доисторической археологии, имеющего быть в Москве в августе текущего года» [539].
Несомненный интерес представляет для нас и распределение обязанностей на этом раскопе. Так, А.В. Селиванов, по собственным его словам, «собирал и приводил в порядок находимые вещи» [541, с. 2]. А вот А.И. Черепнин и В.А. Городцев параллельно и независимо друг от друга вели дневники раскопок, «для сличения верности записей» [ib.]. Едва ли не сам Василий Алексеевич, опираясь на богатый армейский опыт, стал инициатором такой методы. Кстати, читатель должен иметь в виду, что в публикациях о Борковском поле 1892 г. некоторые даты и соответственные им количества рабочих дней, а также иные сведения могут противоречить друг другу. Это неудивительно, поскольку все трое фигурантов борковской раскопки не всегда присутствовали на могильнике одновременно и в конечном счёте у каждого из них сложилось собственное представление о ходе и характере данного исследовательского процесса.
В заседании Архивной Комиссии 18 октября 1892 г. А.В. Селиванов отчитался перед сочленами о раскопках [540, с. 112-113]; несколько позже в предпоследнем номере «Трудов» Рязанской Комиссии за 1892 г. А.И. Черепнин опубликовал свой полевой Борковский дневник [647]. Соответствующий текст был помещён и в годовом отчёте по Рязанской Ученой Архивной Комиссии за 1892 г. [541, с. 2]. Кроме того, отчёт А.В. Селиванова об этих работах поступил в Императорскую Археологическую Комиссию и был использован в годовом обзоре [43]. На следующий, 1893 г. А.В. Селиванов сделал доклад о борковских раскопках на IX Археологическом Съезде в Вильне, который на удивление быстро был опубликован (Великому Князю Сергею Александровичу удалось, наконец, отладить сравнительно скорое издание съездовских«Трудов») [542]. В свою очередь, А.И. Черепнин в середине 1890-х гг., уже после отъезда А.В. Селиванова из Рязани, обстоятельно распечатал хорошо обработанные материалы борковских раскопок и на достаточно высоком для того времени уровне ввёл их в научный оборот [648, X, 1-2]. Тогда же В.А. Городцев использовал эти сведения в своих «Материалах для археологической карты долины и берегов р. Оки» [119, с. 581-583]. Несколько позже, в 1901 г., эти материалы использовал А.А. Спицын в широко задуманном проекте «Древностей бассейнов рек Оки и Камы» [581, с. 26-43, 71-87] (от себя добавлю, что означенный здесь Александром Андреевичем регион очень впечатляет именно как концепция). А в июне 1906 г. материалы Борковского могильника стали ключевыми в очередном, как тогда говорили, реферате А.В. Селиванова - на III Областном Археологическом Съезде во Владимире [545, с. 1-15 + XIV табл.]. Этот доклад произвёл столь сильное впечатление, что был тут же (а судя по накладке выходных данных - годом раньше) перепечатан в Рязани (см. 21-й том «Трудов» Рязанской Комиссии, изданный в 1908 г., с. 79-94 плюс 14 таблиц иллюстраций). Естественно, что в 1920-е гг. Борковский могильник попал в сферу интересов уже упоминавшегося здесь П.П. Ефименко [169]. Таким образом, борковские раскопки 1892 г. оказались первым в исследовательском опыте В.А. Городцева действительно ярким явлением общероссийского значения, первым таким полем, которое споро, прочно и весьма эффективно вошло в научный оборот.
Что же касается лично Василия Алексеевича как археолога, то работы на Борковском могильнике в 1892 г. стали для него первым серьёзным опытом долговременных масштабных раскопок. Важно в данном случае, что этому опыту предшествовала богатая и весьма плодотворная практика лично им выполненных разведывательных работ, благодаря чему В.А. Городцев трудился на Борковских могилах уже как вполне сформировавшийся археолог. И, что опять же очень важно, раскопочный дебют на Борках состоялся у В.А. Городцева под непосредственным руководством старших коллег, уже искушённых к тому времени в подобного рода изысканиях. Заметно расширился и типаж археологических памятников, которые постепенно обогащали сферу научных интересов В.А. Городцева; теперь, после Борков, он куда лучше ориентировался в общей археологической ситуации Рязанского Поочья. Но, к сожалению, на этих интереснейших и весьма перспективных работах Василий Алексеевич был вынужден прервать свой полевой сезон.
Более того, В.А. Городцев не смог принять участие и в работе вышеупомянутого Международного Конгресса по антропологии и доисторической археологии в Москве, чего, конечно же, ему очень хотелось и что, в принципе, было вполне возможно. Конгресс этот продолжался неделю, с субботы по субботу, с 1 по 8 августа 1892 г., и впервые он проходил в России. А.В. Селиванов был на этом Конгрессе, о чём и доложил в заседании Рязанской Ученой Архивной Комиссии 18 октября 1892 г. [450, с. 113]. Отмечу, кстати, что данный симпозиум-был учреждён ещё в середине 1860-х гг., а с начала 1870-х гг. прорабатывалась, по инициативе самого Габриэля де Мортилье (1821-1898), возможность проведения его в нашей стране. К сожалению, известные коллизии русско-европейского противостояния неоднократно препятствовали этому - покамест, наконец, не удалось переломить ситуацию на очередном Конгрессе, который проходил в Париже в 1889 г. Думаю, что читатель согласится со мною: великая досада Василия Алексеевича, упустившего такую замечательную возможность, даже не нуждается в обосновании. Однако как раз в это самое время он был задействован, вместе с полком, на крестьянских волнениях в Рязанской губернии, которые традиционно вспыхнули по случаю эпидемии холеры.
Показательно, однако, что эта командировка «для водворения порядка среди крестьян» была эффективно использована поручиком В.А. Городцевым не только во исполнение приказа, но и в научных интересах - для приобретения ценного этнографического материала; некоторое время спустя он охотно поделился этим материалом с учёной публикой [114]. В результате отечественная этнография обогатилась краткой, но важной информацией по традиционной реакции местных жителей на смертельно опасную эпидемическую угрозу. А В.А. Городцев продемонстрировал уже сформировавшуюся у него способность вести эффективную научно-исследовательскую работу (причём не только археологического профиля) в любых, пусть даже самых неблагоприятных условиях. Очевидно, что военная выучка имела в процессе формирования данного качества учёного определяющее значение.
По ликвидации холерной тревоги началась, наконец, заблаговременно спланированная передислокация 11 -го гренадерского Фанагорийского полка в Ярославль (где, добавлю, он и будет оставаться вплоть до 1910-х гг.). Переброска полка железнодорожными эшелонами из Рязани через Москву в Ярославль была начата 22 сентября 1892 г. и велась весьма размеренно и неторопливо, поскольку продолжалась вплоть до 12 октября (крайний по времени эшелон полка вышел из Рязани 10 октября). Таким образом, практически вся осень 1892 г., вслед за весьма бурным летом, была затрачена на отъезд с давно обжитых квартир и первичное обустройство на новом месте гренадер-фанагорийцев. Примечательно, однако, что именно в этой хлопотной обстановке В.А. Городцев счёл нужным завершить свой первый отчёт Императорской Археологической Комиссии (см. Прил. 25). Оттого-то этот отчёт и вышел написанным как бы «на коленке», имеющим вид черновика. В данном случае действия Василия Алексеевича вполне оправданы: ещё неизвестно, нашлось бы у него время на завершение отчёта в Ярославле. Задолженность же перед Комиссией была давно просрочена, и не следовало испытывать терпение столичных коллег далее; получить прямой отказ в Открытом листе на очередной полевой сезон В.А. Городцев явно не хотел.
Будет, пожалуй, хорошо завершить эту главу словами, которые прозвучали в заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии в воскресенье 18 октября 1892 г., когда Василия Алексеевича уже не было в городе. «19. Доложено о принесении В.А. Городцевым в дар Рязанскому Музею коллекции предметов, собранных им в долине реки Оки в Рязанской губернии в 1889 и 1890 гг. Всем предметам, состоящим, главным образом, из остатков доисторической культуры (каменные орудия, черепки и пр.), составлен г. Городцевым каталог, препровожденный им в Комиссию.
Правитель дел сообщил, что В.А. Городцев в настоящее время переехал на постоянное жительство по месту служения в г. Ярославль. Было бы совершенно правильно выразить сожаление от имени Комиссии об оставлении им Рязани, так как с отъездом В.А. Городцева Комиссия лишается одного из самых выдающихся своих деятелей. Всем известно (здесь часть текста утрачена по типографской оплошности. -А.Ж.), а составленный им каталог древностей, собранных его трудами и пожертвованных в Музей Рязани [1], служит явным доказательством, насколько бескорыстно и с какою любовью В.А. Городцев относился к своему делу. В этом смысле переживается Комиссией потеря, можно сказать, незаменимая.
Постановлено: Выразить В.А. Городцеву в особом письме глубокое сожаление по поводу его отъезда из Рязани и благодарить как за его пожертвование, так и вообще за его полезную деятельность» [450, с. 112].
Для начала - несколько слов о теме, которая весьма слабо затронута в этой книге. Василию Алексеевичу Городцеву суждено было формироваться в качестве учёного-профессионала на переломном этапе становления археологической науки. 1880-1890-е гг. - это время, когда в результате труда многих поколений, от Иоганна-Иоахима Винкельмана до Отто Монтелиуса, наконец-то возникает и приобретает устойчивые понятийные очертания археологическое источниковедение. Формальная типология, прошедшая долгий путь вызревания, обращается в основной метод, а типологический ряд - в основной источник нашей науки. На этом длительный и весьма драматичный процесс формирования археологии как самостоятельной дисциплины можно считать завершённым.
Соответственно - и это очень важно в контексте научной судьбы В.А. Городцева - корпорация отечественных археологов претерпевает в это время резкую (а потому, добавлю от себя, весьма болезненную) дифференциацию. Ещё совсем недавно, когда в качестве основного археологического источника выступал археологический комплекс, решать ключевые проблемы, стоящие перед наукой, вполне можно было и на любительском уровне. Люби археологию! А качество раскопа и характер полученного материала - дело вторичное (некоторые примеры читателю уже известны). Так что отнюдь не случайно Т. Моммзен, характеризуя первобытную археологию своего времени, презрительно называл её «невинным развлечением для участковых врачей, школьных учителей, полковников в отставке и выслуживших пенсию пасторов» [564, с. 5]. С превращением же формальной типологии в основной метод исследования учёные оказались перед проблемой формирования источниковых баз археологических культур. И вот здесь-то опираться на любителей уже не представлялось возможным.
Очень вовремя зафиксировал эту смену методологических ориентиров А.А. Спицын. «Материал, добытый раскопками, деланными на удачу, - пишет Александр Андреевич в руководстве по археологическим разведкам, - в расчете лишь на то, что не попадется ли чего-нибудь (выделено А.А. Спицыным. - А.Ж.) интересного, конечно, не безразличен, а иногда и важен, но... это материал мертвый для данной минуты, капитал, лежащий без употребления до лучших дней. Естественно, что мы проходим с полным невниманием мимо накопанных древностей, времени и значения которых не понимаем, которые ничем не отвечают нашим текущим запросам. <...> Исследователи никак не могут справиться с массою уже произведенных в России разнородных раскопок именно потому, что оне, в общем, были случайны, отрывочны, не систематичны» [583, с. 4]. Теперь нужен был не столько количественный, сколько профессиональный научный рост археологического кадра. Вот почему отныне археолог будет называться таковым не по той причине, что любит древности, а потому, что стал профессионалом в деле изучения вещественных памятников. Второе в нашем русском понимании предполагает первое, но первое далеко не всегда имеет следствием второе...
Кроме того, читатель должен принять во внимание и ещё одну очень важную коллизию, в контексте которой В.А. Городцев вступал на путь учёного-археолога. Начиная с 1830-1840-х гг. основным источником отечественной науки о древностях, как уже сказано, становится археологический комплекс, т. е. «совокупность признаков» (по определению графа А.С. Уварова). В соответствии с этим, археология, как наука системная, быстро и решительно входит в круг исторической изыскательности. Археология не поставляет больше материал для истории, теперь она сама есть часть исторической науки. Основная задача археологии часто формулируется в это время как «воссоздание действительной жизни посредством памятников» - расхожая фраза, едва ли не общее место большинства тогдашних археологичеих работ. Показательна и терминология, которой охотно пользуются в это время археологи; далеко не случайно одну из своих программных статей Д.Я. Самоквасов на исходе 1870-х гг. так прямо, ничтоже сумняшеся, и озаглавил: «Значение курганов как исторических (! -А.Ж.) источников» [506, стб. 181-201].
Но самое, пожалуй, важное, что данная идея (идея археологического источника как источника исторического)в это время не просто декларируется, но активно реализуется. Примеры этого можно видеть в научном творчестве таких довольно разноплановых фигур отечественной археологии, как И.Е. Забелин («История русской жизни»), П.Н. Полевой (уже упоминавшиеся «Очерки русской истории в памятниках быта»), Д.Я. Самоквасов («История русского права», посвященная славянским древностям и проблеме этногенеза славян) еtс. Именно тогда археологи действительно становятся, по позднейшей аттестации, «историками с лопатой», и к исходу 1880-х гг. осмысление археологии как полноправной разновидности исторической науки уже весьма основательно закрепилось в обиходе. Постепенно такое понимание начинает превращаться в само собой разумеющееся обстоятельство, общее место, которое как бы и не требует обоснований. Один из ранних примеров этому мы можем видеть в «Русской Истории» такой крупной научной величины, как Константин Николаевич Бестужев-Рюмин (1829-1897). Здесь на 12-м году жизни В.А. Городцева археологические источники уже буднично и полноправно фигурируют в корпусе источников по заглавной теме. «Памятники вещественные, материальные остатки жизни давних времен - источник исторический, в высшей степени важный» [39, I, с. 148-165]. Это, конечно же, приятно, но (зная историю нашей науки, а также реальное место археологии в основном тексте той самой монографии Константина Николаевича) настораживает...
Показательно, однако, что историзм археологии были вынуждены признать даже тогдашние публицисты либерально-демократической ориентации. А признание археологической науки именно из этих уст говорит о многом, ведь либералы традиционно не любили археологию, поскольку воспринимали её как занятие, правоконсервативное по своей природе. «Возьмёшь русскую археологию - видишь в ней всё своё, родное; тот же самый быт, который описывает она, продолжается ещё и теперь в видоизмененном виде; кажется, как бы не заинтересоваться таким близким сердцу предметом? <...> А станешь читать, не ощущаешь никакого удовольствия; самые учёнейшие изыскания не только не веселят, а как будто грусть нагоняют. Даже Ярославле серебро нисколько не утешает. <...> Кто против учёности? Но не всё же учёность, инде бывает и хоть какая-нибудь человеческая мысль нужна» [165, с. 246].
Неудивительно поэтому, что малейшая склонность того или иного историка к изысканиям в области древностей встречалась демократами в штыки - как это хорошо заметно на примере даже такого, весьма либерально настроенного философа, историка и правоведа, как Б.Н. Чичерин (1828-1904). Один из небезызвестных читателю современников Бориса Николаевича писал о нём буквально следующее: «Г. Чичерин не мог разъяснить ничего, потому что сам оказался относящимся ко временам хазарским и половецким, далее которых ничего не в состоянии видеть» [655, с. 261].
Тем более примечательно, что и демократы-шестидесятники оказались-таки вынужденными констатировать: «С первыми попытками разработки русской истории явилась у нас и ещё самостоятельная наука русская, археология. Кажется, не было на свете археологии, которая бы с таким усердием занималась своим делом, как наша. Материалы, ею собранные, могли бы составить большую библиотеку. Она... рассмотрела древние жилища, одежды, утварь, места общественных собраний, их разнообразные принадлежности и украшения, вскрыла множество могил и курганов, списала надписи со всех сосудов, одежд, икон, колоколов, крестов и пр. и пр. <...> Таково уж свойство прошедшей жизни, хотя бы и чуждой для нас, что если из ней вырвана какая-нибудь более или менее цельная картина, то какие бы мело¬чи ни изображала эта картина, они сейчас обрисовывают нам характер эпохи, нравы и дух жившего тогда человечества, заставляют невольно сравнивать прошедшее с настоящим и тем уясняют нам нас самих - предмет, как известно, самый интересный для людей!» [165, с. 245-246]. Ну, что тут скажешь? «Мой друг, имей в предмете лишь одного себя»...
С другой стороны, данное обстоятельство - восприятие археологии как полноправной разновидности исторической науки - ещё явно не достигло своего надлежащего размера и выглядело в действительности (т. е. в реальной научно-исследовательской практике) весьма скромно. Те из читателей, кого заинтересуют тогдашние нюансы этой важной проблемы, могут для начала обратиться к соответствующим, весьма красноречивым раз¬делам вышедшего, что называется, по горячим следам труда профессора С.-Петербургской Духовной Академии Михаила Иосифовича Кояловича (1828-1891) [275, с. 526-541]. Жалка русская археология глазами Кояловича! Она хороша уж тем, что «Д.Я. Самоквасов весьма обстоятельно подрывает научность Шлецера» [ib., с. 541]. И это отнюдь не сарказм: в действительности Михаил Иосифович совершенно искренне сочувствует отечественной археологии. Первое издание этой интереснейшей монографии увидело свет ещё в 1884 г., а потому В.А. Городцев мог, в принципе, познакомиться с ней в самом начале своих научных изысканий и сделать соответствующие выводы.
Иначе говоря, Василий Алексеевич формировался как археолог в достаточно сложной ситуации, когда мысль о том, что археология есть историческая наука, уже стала привычной, обретшей известную традицию и даже, пожалуй, инерцию. При Этом, однако, реальное место археологии в исторической науке всё ещё оставалось довольно скромным, периферийным и, что самое главное, методологически и понятийно неопределённым, межеумочным. Пройдёт немало времени, прежде чем младшее поколение учеников Василия Алексеевича прочно усвоит историзм археологии как безусловную данность, в доказательствах не" нуждающуюся, и, соответственно, идентифицирует себя как «Древних историков»...
Общенаучный контекст, на фоне которого совершалось Становление В.А. Городцева как археолога, безусловно, важен. Правда по-настоящему важным этот контекст оказался несколько позже - после того, как Василий Алексеевич уже не только достаточно созрел для квалифицированного собирания древностей и самостоятельного выхода на тогдашний уровень археологической проблематики, но и действительно всерьёз погрузился в эту проблематику. Но, разумеется, читатель не должен сбрасывать со счетов и другие факторы - те, о которых, главным образом, шла речь в этой книге и которые также влияли на формирование личности Василия Алексеевича.
Прежде всего, детство и отрочество В.А. Городцева прошли в богатом и многообразном окружении первобытных курганных и христианских древностей Рязанского края. А также в атмосфере живой устной традиции, ориентированной на эти памятники, в атмосфере легенд, преданий и поверий о древних кладах и «громовых стрелах» - в атмосфере всего того, что может быть определено как «народная археология». Многие ли из наших археологов ближайших полутора-двух столетий могут вслед за В.А. Городцевым похвастать, что детство своё они провели, играя керамикой и каменными орудиями, находя игрушки свои, каменные топоры и наконечники, в придорожных промоинах и разбрасывая их «блинчиками» по Оке? Активная, насыщенная историческая память (и более того - память опредмеченная, пребывающая, в буквальном смысле этих слов, под ногами) была неотъемлемой составляющей той культуры, в кото¬рой Василий Алексеевич с самого нежного возраста формировался как личность. Так что не будет, пожалуй, преувеличением констатировать, что именно в детстве В.А. Городцев получил самые сильные, яркие впечатления, в значительной мере благодаря которым он и стал впоследствии археологом.
Церковь, армия, наука - вот та духовно-интеллектуальная триада, что сформировала личность В.А. Городцева как учёного. Очень хорошо сказал в своё время о ситуации такого рода Петр Андреевич Зайончковский (1904-1983): «Существовала определенная отчужденность офицерства от других слоев общества и, в первую очередь, от интеллигенции. Причина этого заключалась, прежде всего, в различии общественных идеалов» [193, с. 21]. В самом деле, для чего вообще нужна правильная высшая школа?
Отнюдь не для того, чтобы образовывать свободомыслящих радетелей о народном благе. Высшая школа даёт навыки самостоятельной работы в той или иной научно-исследовательской или практической сфере, а также роскошь личного общения с настоящими профессионалами. На этой основе по завершении систематического образования можно со временем стать специалистом, и даже -если очень постараться - специалистом высокого класса (а можно вообще никем не стать). Что же касается В.А. Городцева, то его путь в науку оказался несколько иным -хотя и уникальным, из ряда вон выходящим, и даже нетрадиционным этот путь назвать нельзя.
Весьма отрадное обстоятельство мы видим уже на первых страницах биографии Василия Алексеевича. Его первоначальное образование было домашнее, т. е. наилучшее из возможных, именно такое, какое должно быть у каждого. Начатки знаний и хорошее воспитание, приобретённые в большой патриархальной семье, которая хорошо помнит свои корни, - эти начатки по степени своего благотворного влияния на личность намного превосходят всё то, что может дать человеку в нежном возрасте даже самая замечательная начальная школа. Именно этот принцип столетиями формировал фундамент русской культуры... ;!
Далее, свой путь в науку Василий Алексеевич начал, получив духовно-военное образование и воспитание, которое смело можно назвать «классически русским». Такое образование и воспитание не просто компенсировало В.А. Городцеву систематику высшей школы, но и определило его спецификум как учёного-профессионала. Жёсткая дисциплина отечественных школ, духовной и военной, навыки постоянного, напряжённого, достаточно хорошо организованного труда, в том числе труда интеллектуального, широкая и, вместе с тем, далеко не поверхностная содержательность образования - всё это давало реальную возможность компенсировать недостаток высшей школы путём самообразования (ежели, конечно, у кого-то такая потребность возникала).
В нашем случае духовно-военное образование, полученное В.А. Городцевым, при всей его (образования) внешней скромности, непритязательности оказалось вполне достаточным, чтобы на такой основе сформировался учёный первой величины. И хочу подчеркнуть, что в этом отношении Василий Алексеевич отнюдь не одинок: история русской науки в самых различных её областях знает немало подобных примеров. А вот что действительно бросается в глаза и представляет собой весьма красноречивую аттестацию, так это то, что данная образовательная система вполне справилась со своей задачей даже применительно к такому, далеко не первому, ученику, каким был по молодости лет Василий Городцев.
Нашим археологам должен быть интересен и следующий аргумент. Уровень русской средней школы того времени наглядно характеризует хотя бы то обстоятельство, что, скажем, «Труды» Императорского Московского Археологического Общества были «рекомендованы Министерством Народного Просвещения для фундаментальных библиотек средних учебных заведений» (эту рекомендацию можно прочитать на ещё сохранившихся в некоторых переплётах и даже в неразрезанных экземп¬лярах четвёртых страниц обложек «Древностей», издаваемых Обществом). А вот может ли читатель представить себе, чтобы какое-нибудь (любое!) из министерств образования нашей страны последнего времени рекомендовало такие журналы, как «Российская Археология», «Вестник Древней Истории», «Этнографическое Обозрение» и прочие для библиотек средних школ?
Так что для характеристики личного жизненного опыта В.А. Городцева - человека и учёного - как нельзя лучше подходит сентенция из фронтового дневника А.Е. Снесарева (высказанная им, правда, в адрес представителя другой фамилии): «Все это страшно интересно, дышит стариной, непосредственностью. Дисциплина начиналась с пеленок и не была тяжела, так как была второй натурой» [566, № 4, с. 40]. В свою очередь, и весь тот историко-культурный контекст, в котором уже напрямую осуществлялось становление В.А. Городцева как археолога, весьма существенно усиливал этот эффект, дополнительно компенсировал нехватку фактора высшей школы.
Прежде всего очень важно, что В.А. Городцев был занят, по смыслу своего многолетнего служения, именно честным делом. Василий Алексеевич был человеком чести не просто по качеству своей личности, но и по долгу службы, - чести, которую В.И. Даль определял как «внутреннее нравственное достоинство человека, доблесть» [136, IV, с. 599] и о которой так замечательно сказал в своё время французский офицер Альфред де Виньи: «Какое-то неизъяснимое жизненное начало присуще этой странной, гордой добродетели, которая стойко держится, невзирая на все наши пороки, и даже как-то сообразуется с ними, развиваясь за счет их усиления. Тогда как все остальные добродетели, казалось, нисходят с небес, чтобы поддержать и возвысить нас, эта добродетель исходит как будто от нас самих и стремится в небо» [75, с. 133]. В.А. Городцев был обязан быть человеком чести и по роду деятельности обладать внутренним нравственным достоинством - формулировка, которая сегодня, боюсь, для многих звучит парадоксально...
Но ведь отнюдь не случайно наш «Устав о воинской повинности» открывался тогда чеканной фразой: «Защита Престола и Отечества есть священная обязанность (выделено мною. -А.Ж.) каждого русского подданного» [616, ст. 1]. А сколь душевно полезным для Василия Алексеевича было общение с сослуживцами - участниками недавней Русско-турецкой войны! Вообще, я не вижу особого смысла вступать в полемику с возможными оппонентами касательно духовно-нравственного уровня нашей тогдашней армии. Лично для меня вполне достаточным свидетельством на этот счёт является, например, следующий факт. Капельмейстер именно той бригады, в которой служил В.А. Городцев, и того полка, в котором начиналась его армейская карьера, - штабс-капитан 12-го гренадерского Астраханского полка А.С. Турищев написал весной 1904 г. под аккомпанемент оче¬редной, уже вовсю разгорающейся русской смуты свой бессмертный марш на слова только что появившегося в печати стихотворного приветствия русским из Германии: «Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает»...
Следует принять во внимание и то, что уже в первые годы пребывания в офицерских чинах армия дала В.А. Городцеву богатый опыт строевой, саперной, адъютантской и разведывательно-диверсионной службы. Полагаю, что исключительная ценность подобного опыта для археолога-профессионала не вызывает у читателя сомнений. Кроме того, ратная служба В.А. Городцева сопровождалась многочисленными командировками, разъездами, походами, учениями и прочим, в результате чего ко второй половине 1880-х гг. Русскую землю в её многообразных проявлениях, в её столицах, монастырях и селах он знал весьма хорошо. «Нужно проездиться по России», как говаривал умница Н.В. Гоголь, и Василий Алексеевич уже по молодости лет сполна реализовал эту рекомендацию. Вряд ли ошибусь, если скажу: никто из учеников В.А. Городцева (даже из тех, чья судьба оказалась весьма драматична) не «проездился» столько по стране, сколько Василий Алексеевич.
Приобретённый в армии опыт обучения и воспитания переменного солдатского состава нескольких поколений много способствовал впоследствии успехам В.А. Городцева на профессорско-преподавательской стезе. Тем более, что тогдашние сроки службы были близки по продолжительности к реальным срокам пребывания в высших учебных заведениях. По Уставу о воинской повинности (изд. 1876 г.) предусматривалось шесть лет действительной службы в сухопутных войсках [ib., ст. 17]; впоследствии эти сроки неоднократно изменялись, главным образом в пределах 4... 5 лет, иногда опускаясь до трех.
Весьма полезными для В.А. Городцева как для учёного оказались и общие навыки военной службы. Один из них - естественная склонность офицера к хронометрии, т. е. свойственное ему по профессии чувство (и даже, пожалуй, не чувство, а наработанное многолетней практикой чутьё) времени - очень удачно передал в своих беллетризованных мемуарах В.П. Катаев. «В записках дедушки часто встречаются замечания о течении времени: время текло медленно, время шло незаметно, дни летели, дни тянулись и тому подобное. Как человек военный... жизнь свою он ощущал как бы пленником быстрого или медленного течения времени и все события этой жизни добросовестно заносил в свой журнал одно за другим по порядку» [233, 50-51.] Очевидно, что на этой почве часто укореняется, возрастает и приносит затем богатые плоды склонность к разного рода историческим изысканиям.
Вообще, следует отметить, что историзм как мировоззрение присущ всякому правильно воспитанному военному человеку. Один из современников В.А. Городцева писал об этом так: «Общие основания устройства разных родов оружия ценны... потому, что они глубже выясняют свойства оружия; офицер, усвоивший эти основания, т. е. понимающий значение разных соотношений между данными устройства оружия, способен самостоятельно и, притом, критически изучать вновь появляющиеся образцы оружия, тогда как офицер, знакомый только с устройством современных видов оружия, становится в затруднение при изучении нового вооружения» [56, с. 364]. Как говаривал ещё И.Е. Забелин, наука есть не знание, но понимание факта... Наконец, военная профессия как таковая даёт археологу ещё одно очень ценное качество - доведённый до рефлекторного состояния навык работы в условиях высокой степени неопределённости.
Явно армейская черта у Василия Алексеевича - это и исключительно высокая требовательность по отношению к себе. Надеюсь, что читатель обратил внимание на одно весьма примечательное обстоятельство: В.А. Городцев с самого начала оценивает свои дебютные полевые работы с очень строгим разбором. Всё, что было сделано им по 1887 г. включительно, он тщательно выводил за историографические скобки. Равно и изыскания 1891-1892 гг. Василий Алексеевич, как правило, предпочитал не упоминать в печати напрямую и говорил о них лишь применительно к позднейшим своим работам. Таким образом, В.А. Городцев более-менее сознательно выстраивал историографическую «вилку» между действительно выполненными им исследованиями и той их частью, которую он почитал за достойную остаться в истории науки.
И, наконец, по части собственно научного становления Василия Алексеевича «феномен Городцова» опять-таки на самом деле ничего исключительного собой не представляет. Василий Алексеевич складывался в качестве археолога именно тем путём, каким и должен формироваться всякий исследователь - в рамках определённых научных направлений, в тесном, живом контакте с настоящими профессионалами. Под руководством своих непосредственных наставников В.А. Городцев стал продолжателем двух традиций в отечественной археологии, которые, безусловно, принадлежат к числу основополагающих в нашей науке, а именно: через А.В. Селиванова В.А. Городцев стал преемником А.П. Богданова, С.А. Усова и Д.Н. Анучина, через В.И. Сизова - преемником графа А.С. Уварова. Собственная же научная деятельность В.А. Городцева уже в первое её десятилетие продемонстрирует это замечательное двойное преемство, причём как на методическом, так и на концептуальном уровнях. Вместе с тем - а это также не менее важно - становление В.А. Городцева как археолога органично совпало по времени с процессом формирования рязанской археологической традиции. Собственно говоря, именно в рамках этой традиции он и стал полноценным, квалифицированным исследователем.
За сравнительно короткий срок, который в данном случае сопоставим со временем пребывания в университете, В.А. Городцев сумел вырасти до уровня археолога-профессионала - пусть пока ещё начинающего, но всё же именно профессионала. Его отчет Императорской Археологической Комиссии, который публикуется в Приложении 25 (этот отчет можно условно принять за, как сказали бы сейчас, дипломное сочинение), есть красноречивое свидетельство того, как постепенно накапливаемый фактический материал и полевой опыт начинают понемногу давать качественный научный результат. И, что самое важное, Василий Алексеевич демонстрирует здесь ясное понимание того, какой именно результат он намерен получить, чего именно он ждёт от своих памятников. Напомню, что до выхода в свет «Жилищ неолитической эпохи в долине р. Оки», которые публично явили В.А. Городцева как вполне сформировавшегося археолога, оставалось от момента перевода в Ярославль пять лет... Думаю, что читатель согласится со мной: десять лет для образования полноценного археолога-профессионала, даже и из человека с высшим образованием - это весьма немного; во всяком случае, это - безусловное свидетельство большого личного таланта исследователя.
В этой книге я даже не пытался говорить о том, почему В.А. Городцев стал археологом. Ответ на этот вопрос очевиден применительно ко всякому вообще настоящему археологу: В.А. Городцев стал археологом, потому что он любил древности. Речь шла о другом: как именно В.А. Городцев стал археологом, что представлял собою путь его приближения к науке, а затем и первые шаги в ней. Как это всегда бывает, сказать удалось гораздо меньше, чем предполагал. Надеюсь, тем не менее, что на этих страницах личность Василия Алексеевича Городдева как учёного и как человека предстала перед заинтересованным читателем в куда более содержательном, куда более поучительном свете, нежели прежде. Надеюсь также на то, что изыскания в данном направлении будут продолжены - и не только мною.
Ист.: «Василий Алексеевич Городцев в рязанский период его жизни, службы и научной деятельности: монография» / А.В. Жук. - Омск: Изд-во ОмГУ, 2005. - Стр.235-356
См. также:
Часть I. Рождение и детство В.А. Городцева. Рязанская археология к началу 1870-х гг. [2]
Часть II. Учёба и военная служба В.А. Городцева. Рязанская археология к середине 1880-х гг. [3]
Ссылки:
[1] https://62info.ru/node/92
[2] http://www.history-ryazan.ru/node/9693
[3] http://www.history-ryazan.ru/node/9718