Рязанское Духовное Училище, где В.А. Городцев провёл свои отроческие, 1870-1875 годы, занимало в самом центре города, неподалёку от Кремля, красивое двухэтажное каменное здание «кирпичного стиля» по улице Соборной (позднее -улица Революции). Ныне здесь в довольно скромном корпусе располагается средняя общеобразовательная школа № 2. Следует, пожалуй, отметить, что школа эта не только украшена несколькими мемориальными досками в честь прославившихся впоследствии выпускников губернского Духовного Училища, но и пользуется на протяжении очень многих лет устойчиво высокой репутацией лучшей средней школы в Рязани.
См. также: Часть I. Рождение и детство В.А. Городцева. Рязанская археология к началу 1870-х гг. [1]
Возвратимся, однако, к основной теме этой части главы - отроческим годам В.А. Городцева. Согласно уставу 1867 г., по нормам которого обучался Василий Алексеевич, «Духовные Училища суть учебно-воспитательные заведения для православного духовенства» (цит. по: [374, № 3, с. 88]). Вообще же, сообразно мировоззрению того времени, «воспитание в русском учебном заведении, строго согласованное с общими началами русского государственного устройства, должно постепенно подготовлять юношей к будущей их службе Государю и Отечеству - посредством сообщения каждому воспитаннику тех верных понятий и стремлений, кои служат прочною основой чувству верноподданнического долга, сознательного повиновения власти и закону, и вообще всех личных, семейных и общественных добродетелей» [224, § 32].
В соответствии с этим, программа духовных училищ Российской Империи включала в себя, во-первых, общеобразовательные дисциплины - чистописание, русский язык, географию (отечественную и всеобщую) и арифметику, во-вторых, классические языки - греческий и латынь, и, наконец, специальные дисциплины - церковно-славянский язык «как язык Церкви, молитв и богослужений», Священную историю, Пространный катехизис, изъяснение богослужения (т. е. основы Литургики), Церковный устав (т. е. основы Типикона) и церковное пение (см. Прил. 4).
Как свидетельствуют современники, «из рассмотрения учебных программ для духовных училищ оказывается, что в большинстве они выходят из пределов низшего образования» [374, № 4, с. 72]. Так, при изучении географии особое место занимал «физический отдел географии как непременный фундамент и для политической географии, и знание ландкарты» [ib., №4, с. 68]. В качестве красноречивого примера, отражающего уровень преподавания отечественной географии в тогдашних духовных училищах России, можно привести выдержку из программы, посвященную родному для В.А. Городцева региону: «Чернозёмное пространство. Губернии, его составляющие. Чернозём: его пространство, толщина и плодородие в зависимости от подпочвы. 1. Земледелие. 2. Сахароварение. 3. Винокурение. 4. Табаководство. 5. Садоводство и огородничество. 6. Скотоводство. 7. Пчеловодство пасечное. 8. Селитроварение. 9. Фабричная деятельность. Торговля. Народонаселение. Великоруссы: их деятельность, промышленность и торговля. Малороссы: их занятия. Замечательные города» (цит. по: [ib., № 4, с. 68-69]).
Ещё более серьёзные требования предъявлялись в духовных училищах относительно специальных дисциплин. Требуемая степень усвоения церковно-славянского языка выглядела так: «ученики должны владеть им настолько, чтобы могли свободно, без затруднения понимать церковно-славянские книги, отчётливо знали бы формы языка и могли точно перевести их по-русски, обладали бы достаточным знанием слов и разумели строение славянской речи» [ib., № 3, с. 97]. По курсу церковного пения выпускник Духовного Училища должен был обладать «умением петь по всем богослужебным нотным книгам на всяком, открытом по произволу месте, свободно и правильно» [ib., № 4, с. 71]. «Требования высокие! - комментирует современник. - Они находятся в полном соответствии с вышеуказанною задачей Духовных Училищ - подготовить детей на служение Церкви» [ib, № 4, с. 71-72]. Таким образом, полноценное начально-среднее образование дополнялось в духовных училищах тогдашней России достаточно серьёзной литургической и богословской подготовкой.
Уровень требований к учащимся формировал соответствующий, «интеллектуально-аристократический» облик духовно-училищного образования. «Только наиболее даровитые - а таковых немного - и усердные в силах успешно более или менее проходить положенные курсы, а не имеющие особых дарований, так называемые "средние" ученики, чтобы приблизиться к успешным, должны затрачивать много времени» [ib., № 4, с. 72]. И, судя по разрядному списку выпускного класса Рязанского Духовного Училища, В.А. Городцев к числу «наиболее даровитых» явно не принадлежал, поскольку итоги его трудов были далеко не блестящи. По одному из важнейших направлений - классическим языкам (греческому и латыни) - ему выставили «посредственно», т. е. двойки по пятибалльной системе, да к тому же по поведению - четвёрку [480, б. л.].
Последнее было в то время куда более серьёзно, нежели низкая оценка знаний. Дисциплинарный «четвертак» не просто свидетельствовал о живом, беспокойном нраве В.А. Городцева, но и прямо грозил ему недопущением в Семинарию. «Если ученик при выходе получает 4 за поведение и, особенно, если это -ученик старших классов, то, действительно, ему очень трудно попасть в другое учебное заведение» [636, с. 95]. Неудивительно поэтому, что, несмотря на довольно сносные успехи по всем дисциплинам, кроме греческого и латыни, Василий Городцев оказался на одном из последних мест в классе - 29-м по счёту в крайнем, третьем, разряде [480, б. л.]. Свидетельство об окончании училища лишь подтвердило сложившуюся ситуацию: было констатировано, что «способностей» В.А. Городцев «хороших»(т. е., по пятибалльной развёрстке - троечных), а «прилежания -усердного», т. е. опять же троечного (см. Прил. 4).
По выходе из Духовного Училища Василию Городцеву следовало поступать в Духовную Семинарию, о чём он, «желая продолжать образование в Семинарии», и подал 11 июля 1875 г. «покорнейшее прошение» на имя тогдашнего ректора Рязанской Духовной Семинарии протоиерея о. Василия Иоанновича Гаретовского. Как вышедший из Духовного Училища по низшему, третьему, разряду, В.А. Городцев должен был сдавать для поступления в семинарию экзамен [112, б. л.]. Однако «держать приёмный экзамен в сентябре месяце для поступления в 1-й класс Семинарии» [ib.] сыну диакона Василию Городцеву, с его «четвёркой» по поведению (т. е., по словесно-оценочной характеристике, при «очень хорошем» поведении, - см. Прил. 4) и «усердным» прилежанием, в 1875 г. не было дозволено. Лишь на следующий, 1876 г. идентичное по тексту повторное ходатайство было удовлетворено (оба прошения Василия Алексеевича, от 1875 и 1876 гг., хранятся в бумагах рязанских духовных школ Государственного архива Рязанской области). Надо полагать, что этот год он отработал служкой под надзором своего отца при храме села Дубровичей. Здесь В.А. Городцев получил от настоятеля положительную аттестацию, которая и открыла ему путь к более высокой степени духовного образования; во всяком случае, что-то в этом роде было необходимо каждому бедолаге-«четвертаку» для допущения в Семинарию. Следует отметить, что здесь, в Семинарии, Василий Городцев уже несколько остепенился, и местный «кондуит» - семинарская «Книга для записи ежедневного поведения», которая, надо признать, велась тщательно - ничего сколько-нибудь особо предосудительного за ним не отмечает (см. Прил. 7).Рязанская Духовная Семинария располагалась совсем недалеко от Духовного Училища, что называется - за углом, в обширном, поместительном комплексе зданий на крутой, живописной террасе Оки по улице, которая так просто и была названа «Семинарской» (позднее ул. Каляева, д. 20). Сейчас здесь находится уникальное военно-учебное заведение, которое не имеет аналогов не только в России, но и во всём мире - Рязанское высшее воздушно-десантное командное дважды Краснознамённое училище (прежде имени Ленинского комсомола, а с ноября 1996 г. - имени героя Советского Союза генерала армии Василия Филипповича Маргелова (1908-1990)), а также в особом помещении - музей Воздушно-Десантных Войск. Но прежде чем давать характеристику семинарскому периоду жизни В.А. Городцева, который пришёлся на вторую половину 1870-х гг., полезно взглянуть на то, что представляла собой тогдашняя археология Рязанщины.
В это время местную археологию стимулировали не только внутренние, собственно научные процессы, но и, скажем, такое значимое для города событие, как строительство в 1874-1875 гг. железнодорожной ветки от Козловского вокзала (ныне «Рязань - первая») до пристани на Оке. Ветка пересекла урочище Борки и задела многослойный комплекс памятников, относящихся, как впоследствии оказалось, к широкому спектру эпох - от бронзы до XII в. [602, с. 218]. Одним из первых Борки посетил, прослышав о найденных при выемке грунта вещах, о. Н.В. Любомудров. Он определил добытые артефакты как остатки могильника и увязал его, по первому впечатлению, с военно-политическими событиями начала XVII в., хотя уже в следующем, 1875 г. барон В.Г. Тизенгаузен предложил датировать этот могильник VIII—IX вв. Тогда же, осенью 1874 г., Н.В. Любомудров поместил в «Рязанских Епархиальных Ведомостях» статью о Борках, которая затем в течение семнадцати лет оставалась едва ли не единственной научной публикацией по этому памятнику.
Тем временем вещи, найденные при земляных работах, а также арабские диргемы из кладов, поднятых на Борковском могильнике в 1874 и 1875 гг., начал скупать хозяин рабочей артели железнодорожников М.М. Селиванов; вскоре у него соста¬вилась весьма неплохая коллекция древностей. Заслуживает упоминания также некий студент (возможно, какой-то рязанец-естественник из Императорского Московского университета и в этом случае - ученик профессора А.П. Богданова), который собрал на Борках в 1874 г. небольшую коллекцию древних черепов [642, с. 96-98; 648, X, 2, с. 71-74]. Сама собой напрашивается идентификация этого безымянного студента, любителя черепов, с А.В. Селивановым, но я бы пока не спешил с окончательным утверждением. Дело в том, что в середине 1870-х гг. Борки вообще посещает великое множество образованных и любознательных рязанцев. Устанавливается своего рода традиция туристического, пикникового паломничества на популярный в городе археологический памятник, подобная паломничеству тоболяков того времени на Искер или Потчевашское городище. Вряд ли оставались безучастными к популярному среди горожан памятнику и воспитанники рязанских духовных школ. Во всяком случае, с большой вероятностью можно предполагать, что Борки стали вторым, после дубровических «игрушек», прямым архео¬логическим впечатлением Василия Городцева. Видимо, на почве общего интереса к Боркам в том же 1874 г. состоялось и знакомство Василия с 20-летним семинаристом Степаном Яхонтовым [341, с. 67], который впоследствии станет видным местным историком, одним из лидеров Рязанской Ученой Архивной Комиссии.
Оказалось также, что где-то с середины 1840-х гг. местный купец Александр Васильевич Антонов (1825-1893) неприметно, но с исключительным постоянством и настойчивостью создает личную кунсткамеру, «затрачивая на удовлетворение своей страсти много денег. Он с увлечением собирал всякую старину, не придерживаясь никакой системы; его одинаково интересовали кости ископаемых животных, старопечатные книги, фарфор, гравюры, иконы, древние тельные кресты, свитки, рукописи, бронза, хрусталь, картины, старое оружие, часы, мебель, вещи, найденные в могильниках и курганах, русские и иностранные монеты, медали и т. д.» [648, XII, 1, с. 52-53]. Однако именно борковские находки принесли А.В. Антонову как собирателю раритетов известность в учёной среде Российской Империи. В ноябре 1875 г. сведения о рязанском купце - любителе древностей появляются стараниями о. Н.В. Любомудрова в местной печати [310, с. 108-109], а год спустя, 29 ноября 1876 г., Императорское Московское Археологическое Общество избирает его своим членом-корреспондентом [220, II, с. 7].
К тому обстоятельству, что его имя появилось в списках авторитетного учёного общества, Александр Васильевич отнёсся очень серьезно. В 1876-1877 гг. он проводит целенаправленные сборы (а, может быть, и небольшие раскопки: афишировать несанкционированные действия такого рода «простой народ», как правило, стеснялся). Кроме того, он ищет среди опубликованного материала, и прежде всего в трудах графа А.С. Уварова, аналоги своим памятникам, а в 1878 г. предоставляет в распоряжение московских археологов коллекции древних вещей и фотографии находок [431, с. 47^18; 433, с. 74]. Эти собрания предназначались для демонстрации на Антропологической выставке, которую устраивало в 1879 г. Императорское Общество Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии при Императорском Московском университете.
Вообще, следует отметить, что подготовка Императорским Московским университетом Всероссийской Антропологической выставки заметно оживила изыскания в области древностей по всей стране. И более того (что, конечно же, куда важнее), эта подготовка способствовала приданию отечественным полевым изысканиям ярко выраженного систематического характера. К примеру, в той же Рязанской губернии отнюдь не один только А.В. Антонов работал на выставочную экспозицию. В 1877 г., в самый разгар Русско-турецкой войны, на городищах и курганах Касимовского уезда дебютирует в качестве археолога сотрудник Общества Любителей Естествознания Филипп Диомидович Нефедов (1838-1902), уже известный к тому времени своими этнографическими трудами. Небезынтересно для истории науки то, как напутствовал ретивого неофита опытный археолог-полевик, антрополог по основной специальности В.Н. Бензенгр: «Раскапывайте и разрывайте аккуратно и описывайте всё, что нашли; храните отдельно каждую раскопку - а больше никаких наставлений делать нельзя; опыт самый лучший учитель; Вы еще особенно счастливы, что попали на нетронутые курганы: это сразу Вас приохотит и приучит как поступать» [34, с. 28]. Вот каковы
были тогда нравы отечественных археологов-прогрессистов! Ещё более примечательно, что опубликован этот жуткий текст не когда-нибудь, а в 1917 г. Комментарии, надеюсь, излишни...
Как начинающий исследователь Филипп Диомидович не избежал, конечно же, путаницы и накладок [327, с. 301-302], но поработал в целом неплохо. Раскопав при содействии местных жителей - помощника уездного исправника А.И. Гаврилова, писаря Татарской волости А.А. Галицкого и управляющего Великодворской стеклянной фабрикой М.К. Кукушкина - четыре памятника и проведя обширные разведки, он доставил в Москву уникальный материал и, фактически, заложил основы полевой археологии Рязанского края в её современном понимании [369; 580, с. 237-238]. Правда, раскапывать жилища Ф.Д. Нефедов действительно не умел, о чём свидетельствуют наблюдения А.П. Мансурова [326, с. 405]. А.А. Спицын, однако, предпочитал высказываться по этому вопросу более нейтрально [580, с. 233]. К тому же по результатам своих разведок Ф.Д. Нефедов составил первую по времени археологическую карту Касимовского уезда (Мещеры), которую и передал в Комитет Московской Антропологической выставки. При этом следует иметь в виду, что работ Н.В. Любомудрова Ф.Д. Нефедов, судя по всему, не знал.
На следующий, 1878 г. Сергей Ильич Бочарников (7-1887), житель другого города Рязанской земли - Зарайска, исследует местный Кремль и раскапывает на его территории несколько привлекательных в археологическом отношении участков, а затем проводит разведку в окрестностях Ростиславля, раскопав при этом на одном из могильников шесть курганов [52; 53]. Конечно, С.И. Бочарников не был пионером в деле изучения зарайских древностей - русская публика заметила их достаточно давно. Ещё в сентябре 1812 г. молодой офицер Апшеронского пехотного полка, известный впоследствии декабрист, археолог и поэт Фёдор Николаевич Глинка (1786-1880) писал из Рязани: «Мы проезжали Зарайск, прелестный городок на берегу светлой реки Осетра, впадающей в Оку. Там осмотрел я старинную крепость, называемую "Кремлём". Говорят, что предки наши были непросвещённы; однако ж, они умели выбирать самые выгодные места для своих Кремлей. Зарайский Кремль служит доказательством. Стоя на возвышенном месте, он преграждает переправу на реке и может действовать орудиями далеко по дороге, извивающейся по чистым и гладким полям, по которой прихаживали туда Татары» [109, с. 23-24].
По существу, молодой и не очень опытный тогда археолог (но при этом довольно искушённый офицер) Ф.Н. Глинка был совершенно прав: Зарайск с давних, ещё удельных времён играл важную роль двоякой порубежной крепости - как на московско-рязанской, так и на русско-степной границах [71, с. 67-72]. Известны были в Зарайске и несколько энергичных коллекционе¬ров, главным образом из купеческого сословия, которые на протяжении многих лет собирали местные древности; здесь их называли «старинарями» [402, II, с. 42]. Но всё же, благодаря именно С.И. Бочарникову, а не Ф.Н. Глинке и не «старинарям», археологическая карта Зарайского пограничного урочища (микрорайона), одного из интереснейших в истории Рязанской земли, впервые получила хоть сколько-нибудь ясный вид. Через несколько лет, опираясь на результаты изысканий С.И. Бочарникова, развернет свою деятельность уже целая группа зарайских археологов.
Как и следовало ожидать, Рязанская земля предстала на Антропологической выставке 1879 г. в Москве вполне достойно. Здесь можно было видеть коллекции и фотографии вещей с Борковского и Мервинского могильников из собрания А.В. Антонова, эффектные комплексы Парахинских и Поповских курганов, добытые раскопками Ф.Д. Нефедова [13, с. 14]; отдельно были выставлены собранные Филиппом Диомидовичем древние черепа [48, с. 9], материалы С.И. Бочарникова... Так что на рубеже 1870-1880-х гг., т. е. к началу военной карьеры Василия Алексеевича Городцева, Рязань уже прочно заняла собственное - пусть пока и довольно скромное - место в отечественной провинциальной археологии.
А тем временем В.А. Городцев постигал основы наук в Рязанской Духовной Семинарии. Главной задачей тогдашних семинарий было, согласно уставу 1867 г., подготовить «юношество ко служению Православной Церкви» (цит. по: [374, № 3, с. 89]), чем и определялся круг преподаваемых здесь дисциплин. Причем программы первых трёх лет обучения делали основной акцент не на специально богословской и церковно-практической выучке, но на формировании достаточно высокого общеобразовательного уровня, тем более что выпускники духовных училищ, как это показано выше, уже имели определённую и, как предполагалось, достаточно серьёзную профильную подготовку. Поэтому из числа специальных дисциплин в начальных классах Семинарии давалось лишь «Чтение и изъяснение Священного Писания» (Ветхий Завет на 1-м году обучения и Новый Завет - на 2-м), а в третьем классе читали логику. Времени на специализацию выделялось немного, всего лишь два урока в неделю (все приведённые здесь и ниже расчёты плотности учебных дисциплин выполнены мною по журналам тех классов Рязанской Духовной Семинарии, в которых обучался В.А. Городцев; базовым избран средний по времени журнал второго класса) [188, б. л.].
Разумеется, много внимания в Рязанской Семинарии уделялось языкам - классическим (греческому и латыни) и одному из новых (немецкому или французскому по выбору; В.А. Городцев, в частности, изучал немецкий), а также русской словесности и истории русской литературы. Из языковой подготовки наиболее интенсивной была по греческому языку - на неё выделяли четыре-пять уроков в неделю, на латынь - три в неделю, на русскую литературу и словесность - два-три урока в неделю, на новые же языки - по два в неделю. В первых трёх классах изучалась также гражданская история - всеобщая и русская (три урока в неделю) и, разумеется, математика (довольно интенсивно, не хуже греческого языка - четыре урока в неделю). К тесному освоению богословских дисциплин семинаристы должны были приступать лишь на четвёртом году обучения.
Поначалу В.А. Городцев держался в Семинарии средне, был, что называется, «худшим из лучших». Свой первый учебный год он завершил с «четвёрками» по истории и Священному Писанию, «тройками» по русской словесности, греческому и латыни, а также «двойкой» по математике [187, б. л.]. Следующий, 1877/78 учебный год В.А. Городцев закончил 37-м по успеваемости всё в том же, что и на первом году, нормальном (т. е. перворазрядном) классе [217]. Однако уже на третий учебный год он значится 31-м по успеваемости в параллельном (т. е. второразрядном) отделении третьего класса [218]. А это, понятное дело, ставило под вопрос дальнейшее пребывание В.А. Городцева в стенах Семинарии.
На столь важном этапе жизненного пути Василию Городцеву (да и не ему одному, учитывая «аристократический» характер тогдашнего образования в наших духовных школах), безусловно, помог определиться ректор Рязанской Духовной Семинарии протоиерей Василий Иоаннович Гаретовский (1828-1883). Отец Василий родился 28 февраля 1828 г. в селе Гаретове, Зарайского уезда Рязанской губернии, в семье пономаря (в Православной Церкви это низший церковнослужитель); главные обязанности его - огневозжение и гашение светильников при богослужении, содержание алтаря в чистоте, колокольный звон. Кроме того, на пономаря могут возлагаться клиросное пение и общее прислуживание при богослужении, хранение ключей от храма и сбор церковных доходов [161, с. 408; 227, с. 289]. «Так как пономарь при всяком богослужении первый входит в церковь и выходит последним, то для исправного исполнения дел требуется особенное воздержание, всегдашняя бдительность» [227, с. 289]. Можно вспомнить ради полноты впечатления откровенно минорную самоаттестацию пономарского звания, весьма ответственного, но скромного по положению, в популярной среди тогдашних семинаристов песне «Настоечка»:
В 1842 г. 14-летний В.И. Гаретовский выходит из Рязанской Духовной Семинарии в Московскую Духовную Академию, которую оканчивает в 1852 г. со степенью магистра богословия (т. е. по высшему разряду), и уже в июле 1853 г. получает место настоятеля собора Благовещения Пресвятой Богородицы в Ряжске, уездном городе Рязанской губернии, на протоиерейскую вакансию (и это 25 лет от роду!). С настоятельским служением о. Василия было тесно связано благочинное окормление местных приходов, законоучительство в учебных заведениях Ряжска (в приходском и уездном училищах, в воскресной и юнкерской школах), а также председательство и членство в комитетах и попечительствах различного пошиба. В феврале 1868 г. о. Василий Гаретовский становится ректором Рязанской Духовной Семинарии. Здесь, помимо прочего, он организовал Попечительство о бедных воспитанниках и ссудную кассу для них. Не был о. Василий чужд и учёно-литературному труду; в частности, в 1867-1869 гг. он опубликовал в «Рязанских Епархиальных Ведомостях» обширное «Изображение истинно христианского домашнего быта, или Исследование о домашнем состоянии древних пастырей Церкви». Скончался о. Василий Гаретовский после продолжительной и тяжкой болезни воскресным днём 6 февраля 1883 г. [150, с. 40-41; 413, I, стб. 616], как раз накануне производства только что перешедшего на службу в Рязань В.А. Городцева в прапорщики (см. Прил. 1).
Здесь следует также обратить внимание на весьма примечательную реплику в одной из юбилейных статей, посвященных В.А. Городцеву. «Он (имеется в виду Василий Алексеевич. -А.Ж.) был отдан в Рязанскую Духовную Семинарию, но, не закончив ее из-за конфликта с местным архиереем, ушел в военное училище» [276, с. 120]. Не мог В.А. Городцев попасть в военное училище, не пройдя перед этим кадетского корпуса; но главное в приведённой выше цитате даже не это. Во-первых, совершенно непонятно, какого рода конфликт возможен между семинаристом и епископом? Это примерно то же самое, что конфликт между солдатом и маршалом. Во-вторых, если таковой конфликт действительно имел место, то почему Василий Городцев вышел из Семинарии с «отличным» поведением - единственным, кстати, «пятёрочным» баллом в его аттестате (см. Прил. 6)? И, наконец, самое главное здесь - а что же действительно представлял собою правящий тогда иерарх Рязани, виновник, по мнению весьма уважаемого мною Дмитрия Александровича Крайнова(1904-1998), преждевременного ухода В.А. Городцева из Духовной Семинарии?
С 1876 по 1882 г. епископом (в 1881 г. возведён в сан архиепископа) Рязанским и Зарайским был владыка Палладий, в миру Павел Иванович Раев - Писарев (двойная фамилия выходца из духовного звания - обычное следствие пребывания в Семинарии). Он родился 20 июня 1827 г. в с. Ивановском, Арзамасского уезда Нижегородской губернии, в семье священника. Окончил Нижегородскую Духовную Семинарию, а затем, в 1852 г., Казанскую Духовную Академию со степенью магистра богословия. Последующие десять лет П.И. Раев-Писарев преподавал логику, психологию и татарский язык в родной Нижегородской Семинарии. Здесь он женился на дочери нижегородского протоиерея, впоследствии архимандрита Иоакима, настоятеля Донского мо¬настыря в Москве (в одном из храмов этого монастыря находится склеп рода князей Голицыных, с представителем которого читатель встретится несколько позднее - в сюжете, посвященном открытию неолита на дюнных памятниках Поочья). В 1860 г. Павел Иванович овдовел, на следующий год принял постриг, был возведен в сан архимандрита, в 1863 г. назначен инспектором С.-Петербургской Духовной Семинарии, а в 1864 г. - её ректором.
В 1866 г. архимандрит Палладий был хиротонисан во епископа Ладожского, викарного архиерея С.-Петербургской епархии. С 1869 г. он - епископ Вологодский и Велико-Устюжский, с 1873 г. - епископ Тамбовский и Шацкий, с 1876 г. - епископ, а затем архиепископ Рязанский и Зарайский, с 1882 г. - архиепископ Казанский и Свияжский, с 1887 г. - экзарх Грузии, архиепископ Карталинский и Кахетинский. В 1892 г. высокопреосвященный Палладий возводится в сан митрополита с определением на столичную кафедру, где оказывается первым по времени иерархом с титулом «С.-Петербургский и Ладожский»; одновременно он назначается первенствующим членом Святейшего Синода. Скончался владыка Палладий в С.-Петербурге 5 декаб¬ря 1898 г. Могилу его и сейчас можно видеть на Братском кладбище Александро-Невской Лавры.
На всех постах, где выпало служить высокопреосвященному Палладию, он много заботился о нуждах церковного народа. Так, им было создано два миссионерских противораскольничьих Общества - Богородично-Казанское в Тамбове и святителя Василия Рязанского в Рязани. На Вологодской кафедре он ввёл и утвердил принцип выборности благочинных, а на Рязанской и Вологодской же - эмеритальную (т. е. дополнительно-пенсионную) кассу для духовенства. В Грузии на посту экзарха Палладий усердно занимался археологией, благодаря его стараниям здесь были реставрированы и спасены многие памятники церковной старины. Он основал местный церковный орган -«Грузинский Вестник», привёл в порядок управление Грузинской Духовной Семинарией, да и вообще но всем местам службы немало сделал для организации образования детей духовенства. Наконец, что важно в нашем случае, именно по инициативе высокопреосвященного Палладия Святейший Синод официально установил в 1881 г. дни литургической памяти святителя Василия Рязанского, которого не без основания можно почитать тезоименным В.А. Городцеву [44, с. 60; 59, II, с. 1394-1418; 413, II, стб. 1749-1750; 559, с. 72; 568, с. 19-22].
Думаю, что читатель согласится со мною: предстоятель Рязанской Церкви владыка Палладий менее всего похож на гонителя «самородка» и «сына многодетного сельского дьячка», как окрестил однажды В.А. Городцева Д.А. Крайнов [276, с. 120]. (Вообще-то, «дьячок» по-русски - не диакон, а церковнослужи¬тель; это обиходное, не употребляемое в церковном языке именование причетника, который иерархически ниже пономаря, исполняет должности чтеца и певца [136, I, с. 439; 161, с. 161]. К сожалению, этот курьёзный «дьячок» прижился в нашей историографии, его можно встретить в статьях, посвященных В.А. Городцеву, и более четверти века спустя [589, с. 5]. А однажды в «Трудах» ГИМа Алексея Кузьмича Городцева вообще нарекли «дьяком», но вот уж этот печальный казус я комментировать не буду.) Напротив того: именно таких людей, как владыка Палладий, нам следует благодарить за то, что Василий Городцев и сострадавшие вместе с ним на школьной скамье «параллелыцики» не просто покидали Духовную Семинарию недоучившись, «за неспособностью к наукам», но получали возможность достойно определиться и найти своё место в жизни.
Пожалуй, единственным предметом, по которому семинарист Василий Городцев стабильно получал «отлично» и «хорошо» (редко «удовлетворительно» и почти никогда «посредственно»), оставалась история; сравнительно неплохо - хотя и с «посредственностями», т. е. двойками, - шло у него и Священное Писание [187]. Важно поэтому ближе присмотреться к преподавателю этих дисциплин - человеку, который не только оце¬нил по достоинству интеллектуальный потенциал ещё юного В.А. Городцева, по и сам занял впоследствии видное место в истории Русской Православной Церкви.
В 1875-1883 гг. Священное Писание, а также всеобщую и русскую историю в Рязанской Духовной Семинарии вёл кандидат богословия Михаил Захариевич Зиоров (1851-1916) - сын полкового священника, участника Восточной войны 1853-1856 гг. «Я, - вспоминал он впоследствии, уже будучи архиепископом, -воспитывался почти с пеленок среди солдат. Солдаты меня нянчили, от солдата я впервые услышал много интересного для детской души» [372, с. 87]. Трудолюбие, воля, дисциплинированность стали отличительными чертами характера наставника В.А. Городцева и будущего иерарха Русской Церкви. Он окончил Одесскую Духовную Семинарию, а затем, в 1875 г., Московскую Духовную Академию, оба учебных заведения - по 1-му разряду. Показательна тема курсового сочинения 24-летнего магистра, свидетельствующая о способности автора к широким церковно-историческим обобщениям - «О католицизме и протестантизме и их влиянии на цивилизацию западно-европейских народов».
Затем М.З. Зиоров нес послушание на административно-педагогическом поприще в духовных семинариях Рязани (1875-1883 гг.), Вологды (1883-1885 гг.), Могилева (1885-1889 гг.) и Тифлиса (1889-1891 гг.). В Могилеве 25 сентября 1887 г. он принимает постриг во имя святителя Николая Мирликийского, а к ноябрю того же года становится архимандритом и занимает пост ректора Семинарии. 25 сентября 1891 г. о. Николай наречен во епископа Алеутского и Аляскинского; хиротония его совершилась четыре дня спустя в Свято-Троицком соборе Александро-Невской Лавры, при гробнице святого благоверного князя Александра Невского.
Став предстоятелем Православной Церкви Северной Америки, владыка Николай успел за семь лет сделать очень много - возвести новые храмы, учредить братства и попечительства, основать богословский журнал «Православный Американский Вестник». Стараниями владыки Николая было положено начало укоренению православия в Канаде [411, с. 16]. Но главное - он смог возвратить в лоно Церкви до десяти тысяч униатов Северо-Американских Соединённых Штатов и той же Канады; при этом бывшие униатские священники оказались весьма усердными помощниками владыки Николая в миссионерском деле. Вообще, архипастырское служение владыки Николая 1890-х гг. стало, по свидетельству современников, одной из замечательнейших страниц в истории американского православия.
Позднее, в 1898-1905 гг., владыка Николай был епископом Таврическим и Симферопольским, а в 1905 г. - епископом Тверским и Кашинским. 26 марта 1905 г. он был возведен в сан архиепископа и вскоре удалился на покой. Однако уже 5 апреля 1908 г. высокопреосвященный Николай был возвращён на служение и определён архиепископом Варшавским и Привислинским. Ещё на рубеже веков, служа в Симферополе, он много сделал для того, чтобы нормализовать отношения между иноками Свято-Владимирского монастыря и производителем работ по раскопкам Херсонеса от Императорской Археологической Комиссии К.К. Косцюшко-Валюжиничем. Тогда же владыка Николай стал инициатором создания Херсонесского музея христианских древностей (в скобках можно отметить, что этот замысел учителя В.А. Городцева будет вполне реализован лишь к 1927 г.) [130, с. 31-38].
Что же касается Варшавы, то здесь владыка Николай, как предстоятель местной Православной Церкви, имел счастье освятить в мае 1912 г. только что возведённый собор во имя святого благоверного князя Александра Невского [163, с. 209-210]. Этот храм был воздвигнут по инициативе Императора Александра III и по проекту профессора архитектуры Л.Н. Бенуа на собиравшиеся с июня 1893 г. пожертвования русского церковного народа (так что, скорее всего, в Варшавском соборе есть лепта и В А. Городцева, а также многих его сослуживцев). Немного позже летом 1925 г., Александро-Невский собор, украшенный работами В.М. Васнецова и переживший немецкую оккупацию, будет уничтожен по прямому распоряжению польского Сейма. А.И. Куприн даст по этому поводу в августовских 1925 г. номерах газеты «Русское Время», которая издавалась тогда в Париже, весьма прочувствованные статьи под красноречивыми заголовками «Вандализм» и «О шовинизме». Кроме того, с 1906 г. и до самой кончины владыка Николай, уже находясь на покое, а затем на возобновленном служении, трудился в Государственном Совете по выборам от монашествующего духовенства; в это же время заслуженный иерарх становится почётным членом всех четырёх Духовных Академий России. Скончался он в разгар событий Первой мировой войны, в ночь на 2 января 1916 г. Могилу владыки Николая и сейчас можно видеть на Братском кладбище Александро-Невской Лавры в С.-Петербурге [100; 568, с. 122, №59].
Судя по семинарским оценкам, история и Священное Писание действительно были В.А. Городцеву симпатичны; однако для продолжения духовного образования одной симпатии было явно недостаточно. Следовало принимать какое-то решение, и решение это хорошо известно. В 1879 г. В.А. Городцев, пройдя половину курса Духовной Семинарии, кардинально меняет свою карьерную стезю; он избирает вместо рясы священника офицерский мундир. Правда, в бумагах одного из позднейших рязанских краеведов сохранилась любопытная запись, посвященная В.А. Городцеву, которая передаёт эту ситуацию несколько иначе. «Сам Василий мечтал в 1879 г. поступать в Университет, но в этом году последовало правительственное распоряжение о недопущении семинаристов в университеты; пришлось ему идти по военной части» [203, л. 3]. Версия понравилась и, как довольно комплиментарная для Василия Алексеевича, пошла в нашей археологической среде из уст в уста. Но, конечно же, принимать всерьёз предположение подобного рода нельзя.
Что правда, то правда: годы учения В.А. Городцева действительно пришлись на памятную в русской истории эпоху графа Дмитрия Андреевича Толстого (1823-1889). При Императоре Александре II он полтора десятка лет возглавлял одновременно Святейший Синод и Министерство Народного Просвещения, а затем при Александре III совмещал руководство Министерством Внутренних Дел и Императорской Академией Наук. Последнее, кстати, отнюдь не случайно: еще в 1847 г., 24 лет от роду, Дмитрий Андреевич удостаивается полной Демидовской премии за рукопись «Истории финансовых учреждений России». И это притом, что за всё время существования данной премии (1832-1865 гг.) состоялось лишь одиннадцать полных её вручений по историческому направлению [337, с. 127-128, 188-189].
В 1870-е гг. граф Д.А. Толстой провел крупномасштабную реформу учебных заведений России. Частью этой реформы и стал известный закон 1879 г., который пресёк свободное поступление выпускников духовных семинарий в университеты. Этой мерой было достигнуто прежде всего серьёзное повышение образовательного уровня православного духовенства. Очень скоро все церковные должности даже на селе - священнические, диaконские и псаломщические - заняли выходцы из семинарий. И, кстати, позднее, с послаблением этого закона, картина разительно переменилась. «В настоящее время (имеется в виду начало 1910-х гг. - А.Ж.) подобных явлений не встречается не только в сельских причтах, но и городских. Теперь в больших селах, с двухштатным составом причта, не только диаконы и псаломщики не имеют специального богословского образования, но сплошь и рядом и второштатные священники не обладают таковым. Встречаются даже и такие двухштатные причты, в которых и настоятели не с полным богословским образованием. А про маленькие села и говорить нечего, там все без исключения священники не имеют богословского образования, и только в сравнительно больших сёлах с одноштатньш причтом можно встретить священников, окончивших курс в семинариях» [200, с. 29].
Разумеется, закон 1879 г. не возводил непреодолимых преград перед семинаристами. «Желающие поступить в университет или другие высшие специальные учебные заведения и вообще воспользоваться правами» [78, с. 270] лиц, окончивших классическую гимназию, высший на то время тип русской средней школы, должны были изменить свой образовательный статус - выдержать при ближайшей классической гимназии «испытание зрелости», т. е. подвергнуться экзамену по всем предметам гимназического курса. Во времена В.А. Городцева-это были следующие дисциплины: Закон Божий (Священная история Ветхого и Нового Завета, Учение о богослужении Православной Церкви, Катехизис, история Христианской Православной Церкви), русский язык (грамматика и словесность), классические языки (греческий и латынь), математика (арифметика, алгебра и геометрия), география (отечественная, зарубежная и математическая), история (всеобщая и русская), иностранные языки (французский и немецкий), а также логика [ib, с. 292-294].
Выдержать такое «испытание зрелости» было, конечно же, очень трудно, но возможно. Правда, к экзаменам зрелости допускались не все желающие семинаристы, а лишь те, кто окончил полный курс Семинарии по 1-му разряду (для того, чтобы значиться перворазрядником по образованию, необходимо было получить средний балл не менее 4,5 из древних языков, математики и русского языка, «при неимении ни одного из сих предметов в отдельности менее 4, и не менее 4-х в среднем выводе из прочих предметов, при неимении ни из одного предмета неудовлетворительной отметки (менее 3)» [т., с. 270]. Очевидно, что для В.А. Городцева этот вариант поступления в университет не подходил.
На общих основаниях семинаристам был доступен в то время лишь Варшавский университет. Как пишет Н.И. Кареев, русские студенты 1879-1884 гг. съезжались в столицу Польши «большей частью из духовных семинарий», ибо «семинаристов нигде, кроме Варшавского университета, не принимали» [236,с. 157]. Кстати, здесь в 1873-1892 гг. преподавал замечательный русский археолог Дмитрий Яковлевич Самоквасов (1843-1911) [669, с. 179; 670, с. 47-109], и В.А. Городцев мог, в принципе, стать его учеником. Однако всерьёз говорить об этом опять же имело бы смысл лишь при наличии у семинариста Василия Городцева соответствующего образовательного ценза (окончание полного курса Семинарии по 1-му разряду), который открывал перед ним двери Варшавского университета.
Впрочем, у «толстовских» семинаристов были и другие пути к высшему светскому образованию. Их принимали в историко-филологические институты (Нежинский, Черниговской губернии, открытый еще в 1820 г. графом И.А. Безбородко, и С.-Петербургский, устроенный в 1867 г. графом Д.А. Толстым). Однако для поступления сюда необходимо было окончить четыре, а не три класса Семинарии, причем непременно по 1-му разряду. Кроме того, «каждый, поступающий в Институт в число штатных воспитанников, обязывается подпискою прослужить по окончании курса не менее шести лет в ведомстве Министерства народного просвещения по назначению министра» [78, с. 370], а карьера учителя-словесника вряд ли привлекала В.А. Городцева, несмотря даже на то, что, как сказано в его семинарском аттестате, «к удостоению учительского звания препятствий не встречается» (см. Прил. 6). Можно было определиться также в Ярославский Юридический Лицей, основанный в 1805 г. местным помещиком П.Г. Демидовым (тем самым, что стоял у истоков Киевского и Сибирского университетов); через этот лицей вскоре пройдет один из младших братьев В.А. Городцева - Пётр. Но и здесь от поступающих опять же требовалось вполне успешное окончание четырех классов Духовной Семинарии.
Было, наконец, в России и такое высшее учебное заведение, при поступлении в которое не предъявляли вообще никаких документов о среднем образовании - Техническое Училище Морского Ведомства, которое располагалось в Кронштадте. В Училище принимали юношей 13-18 лет и на протяжении четырехгодичного курса готовили их по следующим отделам (специальностям): корабельные инженеры (судостроители), флотские инженеры (инженер-механики), штурманы и морские артиллеристы. Следует подчеркнуть, что морское ведомство, в отличие от военного, принципиально воспитывало своих офицеров только в высших учебных заведениях. Кроме того, в Техническое Училище тогда могли поступать лица всех сословий. Так, в 1870-е гг. сюда были приняты дети: дворян, офицеров и чинов¬ников - 62 %, купцов, мещан и крестьян - 35, духовенства - 3 % [356, с. 86].
Вариант, казалось бы, соблазнительный для В.А. Городцева, однако условия поступления в Морское Училище были весьма своеобразны. «Признанные по врачебному освидетельствованию способными к морской службе подвергаются в Училище состязательному приемному испытанию. Из выдержавших испытание удовлетворительно поступают, в порядке достоинства испытания, в число воспитанников первые - по числу имеющих¬ся мест в каждом отделе» [78, с. 169]. При этом экзаменационные требования были очень жёсткими; так, в 1880 г., по данным «Кронштадтского Вестника», «из 265 желающих поступить выдержало вполне удовлетворительно только 19 человек» (цит. по: [363, с. 36]). Для В.А. Городцева, 31-го по успеваемости в параллельном, т. е. второразрядном, отделении третьего класса Духовной Семинарии [218], успех в таком состязании был, конечно же, нереален.
Выбор, сделанный Василием Городцевым, легко понять, учитывая размеры его честолюбия, а также то, с каким трудом ему давалась учёба как в Училище, так и в Семинарии. Следует также иметь в виду, что в именных ведомостях по Рязанской Духовной Семинарии про В.А. Городцева неизменно значилось:«казённым содержанием не пользуется» [217; 218]. Хотя формально он имел право на государственное вспомоществование, ибо к числу казённокоштных семинаристов в то время могли быть отнесены «сироты и дети бедных» [78, с. 64]. Неудивительно, что 20-летний недоросль стремился сложить с многодетной и полусиротской, явно нуждающейся семьи обузу своей - к 1879 г. уже явно бесперспективной - учёбы и стать самостоятельным, «сделаться человеком». А «сделаться человеком, - как свидетельствуeт один из современников В.А. Городцева, - означало достичь известного положения в обществе, приобрести в свете известный удельный вес, и в этом отношении военная дорога была наиболее легкой, приятной и скоровыполнимой. Офицер безусловно был уже "человек", тогда как какой-нибудь студент за такового ещё не считался» [609, с. 13]. О том же пишет и князь С.Г. Волконский, вышедший на восемнадцатом году жизни поручиком в Кавалергардский полк: «Натянув на себя мундир, я вообразил себе, что я уже человек» [87, с. 95].
Оценивая выбор В.А. Городцева, стоит прислушаться и к тому, как решал дилемму «университет - военная карьера» один из младших современников Василия Алексеевича: «Ни у профессоров, ни у студентов, ни у лицеистов, ни у чиновников, ни даже у всех известных мне штатских губернаторов я не наблюдал такого достойного, самоуверенного вида. Я знал министров, знал сановников - и те выглядели куда скромнее, нежели эти люди, чуть ли не каждое движение которых сопровождалось дивным звоном шпор. И думалось мне: прекрасно быть человеком красиво одетым, человеком чести, человеком, всегда носящим оружие - военным человеком - защитником родины» [609, с. 22]. Аналогично, но, конечно же, гораздо глубже видел эту дилемму великий русский поэт Афанасий Афанасиевич Фет (1820-1892). По его глубокому убеждению, «никакая школа жизни не может сравниться с военною службой, требующей одновременно строжайшей дисциплины, величайшей гибкости и твердости хорошего стального клинка в сношениях с равными и привычку к мгновенному достижению цели кратчайшим путем. Когда я сличаю свою нравственную распущенность и лень на школьной и университетской скамьях с принужденным самонаблюдением и выдержкой во время трудной адъютантской службы, то должен сказать, что Кирасирский Военного Ордена полк был для меня возбудительною школой» [623, с. 228]. Обращает на себя внимание и, скажем, тот пример, что зафиксирован в записках известного русского археолога Николая Никифоровича Мурзакевича (1806-1883). Сын друга его по Императорскому Московскому университету, Михаил Михайлович Кирьяков, освободившись в силу печальных обстоятельств из-под родительской опеки, охотно променял университетскую скамью на уланский мундир, чем, правда, весьма огорчил уважаемого автора мемуаров [359, с. 139].
Показательная сцена: 17-летний дворянин Степан Петрович Жихарев (1788-1860), который только что стал студентом Императорского Московского университета, представляется по этому случаю заслуженному военачальнику графу М.Ф. Каменскому. Далее следуют непосредственные, весьма эмоциональные впечатления юноши, запечатленные в его дневнике. «Граф, бесспорно, знаменитый полководец и недаром фельдмаршал, но мог бы и не уничтожать меня своим приёмом: "В какой это ты, братец, мундир нарядился? В полку бы тебе не мешало послужить солдатом: скорее бы повытерли". И только. Не посадил; простоял больше часу, покамест старики вдоволь не наговорились» [173, I, с. 32]. Можно сопоставить этот характерный случай и с внешне забавным (но на самом деле весьма значимым) эпизодом, который имел место столетие спустя, - встречей на главной улице столицы Российской Империи группы студентов с их сверстником, только что произведённым в офицеры. «Вот на широком тротуаре Невского проспекта встречаются мне какие-то штатские молодые люди в студенческих фуражках. Они шагают разнузданной штатской походкой беспечных юношей-студентов. Равняясь с ними, я напускаю на себя надменный вид человека, свыкшегося со своим превосходством, иду так прямо, гордо и уверенно, что штатские юноши инстинктивно уступают мне дорогу и сторонятся - лишь бы как-нибудь не задеть меня. Подтянутые столичные городовые в белых перчатках при виде меня делают почтительное лицо и берут под козырёк так выдержанно, словно видят перед собой важного сановника» [609, с. 180-181]. А потому весьма забавным выглядит на этом фоне мнение одной современной нам исследовательницы русской «культуры, изучению прошлого которой, - по собственным её словам, - отдана моя любовь» [77, с. 5]. Согласно выводам этой почтенной дамы американского происхождения, русское дворянство 1840-х гг. стремилось пристроить своих детей в университеты, «чтобы избавить от армии (sic! - А.Ж.)» [ib., с. 267]. Чуть ниже князь Платон Александрович Ширинский-Шихматов (1790-1853) -автор «зловещей» (так в авторском тексте) формулировки: «Закон Божий есть единственное твердое основание всякому полезному учению», член Российской Академии и Императорской Академии Наук, с 1850 г. министр народного просвещения, - этот, во всяком случае, незаурядный деятель аттестуется Цинтией Виттекер как «человек вполне порядочный, но ничтожный, в прошлом морской офицер» [ib., с. 268]. Уважаемого автора вряд ли можно упрекнуть в незнании фактического материала, так что любовь нашей англоязычной коллеги к русской культуре получается довольно своеобразной, я бы даже сказал, целенаправленной...
Действительно, общественный статус офицера в тогдашней России был исключительно высок. Внешне этот статус оформляли поведенческие стереотипы, которые почитались непременными для офицера, независимо (а иной раз - подчёркнуто и даже тягостно независимо) от его имущественного положения. Так, офицер не мог появиться на улице, держа в руках узлы, пакеты с покупками и пр. (он был обязан оплачивать доставку их на дом); да и вообще, офицер должен был щедро раздавать чаевые различного пошиба [660, с. 68]. Посещая театры, офицер не имел права занимать места далее пятого ряда кресел (т. е. присутствие офицера на сравнительно недорогих местах почиталось неприличным, унижающим военно-корпоративное достоинство). Офицер не мог вести себя развязно - держать руки в карманах, спать, зевать или дремать, а также курить в людном месте; закурить можно было либо взяв извозчика, либо в ресторане, который входил в число тех, которые офицерам разрешалось посещать (т. е. лишь ресторан I класса; вход офицерам в рестораны II и III классов был запрещён). Первоклассные же рестораны для значительной части русских офицеров были не по карману. Что-то кушать, однако, было нужно, и в трактиры (рестораны III класса) посылались денщики, они приносили барину двойные обеды со скидкой, которые и съедались служивыми на офицерской квартире визави. Кстати, культура приёма пищи доводилась при обучении и воспитании офицеров до автоматизма. Современники вспоминают, что несколько позднее, в годы Первой мировой войны, в военных училищах и школах прапорщиков легко можно было определить долю юнкеров «с улицы», т. е. принятых по заниженному цензу военного времени. Их вычисляли по характерной примете: они никогда не ставили на место стул, заканчивая обед. Количество разбросанных по столовой стульев точно соответствовало количеству откушавших «шпаков».
Офицерам не рекомендовалось ездить в городском транспорте общего пользования, они обязаны были прибегать к услугам извозчиков. В тех же случаях, когда офицер был всё же вынужден воспользоваться общественным транспортом, он никогда не садился, сколь бы усталым себя не чувствовал. Весьма примечательную в этом отношении историю поведал в своих воспоминаниях один из офицеров питерского гарнизона: в самом начале XX в. «по столичному городу Санкт-Петербургу ещё ползала конка, влекомая парою кляч. В ней ездить гвардейским офицерам было неудобно. Вскоре по главным улицам забегал электрический трамвай. Поначалу вагоны были чистенькие и новенькие, и в трамвае стали ездить все, даже генералы. Когда в субботу после обеда офицеры уезжали из Красносельского лагеря, то, выходя с Балтийского вокзала, в трамваях рассаживались кавалергарды, конногвардейцы, лейб-гусары, преображенцы, наши (имеются в виду офицеры лейб-гвардии Семёновского полка, в котором служил автор цитируемых мемуаров. - А.Ж.), и все прекрасно себя в них чувствовали. С течением времени трамваи потеряли свой блеск и новизну и подверглисьдемократизации. Скоро в них разрешено было ездить солдатам, а офицеры, те, кто не держал своих лошадей, постепенно перешли на прежний, довольно дорогой и довольно медленный способ передвижения - извозчиков» [318, № 4, с. 48]. Думаю, читатель согласится: солдат Российской Империи, выживший офицера из трамвая, - это звучит крепко!
Офицер не мог завязывать случайных знакомств, бранно и неприлично выражаться на публике. Офицер не должен был позволять себе напиваться в общественных местах. «Нигде в уставе, - подчёркивал в своих воспоминаниях один из русских офицеров, - не сказано, что солдату воспрещается пить водку или вино. Ему воспрещается быть в нетрезвом виде, но это же воспрещается и офицеру, с той разницей, что если напьётся солдат, то он рискует самое большее пятью сутками ареста, если же напьётся офицер, то ему грозят подневольный уход из полка и порча всей его карьеры. Офицер умеет пить и держать себя прилично» [ib., с. 47].
Уже неоднократно цитировавшийся здесь Ю.В. Макаров, бывший в своё время офицером лейб-гвардии Семёновского полка, даёт серьёзную оценку этим, да и ещё многим другим неписаным нормам поведения русского офицера; «Все эти, на поверхностный взгляд незначащие, мелочи сразу же после того, как молодой человек надевал полковую форму, затягивали его, так сказать, в "моральный корсет", к которому он быстро привыкал и который очень скоро переставал чувствовать, и это было то, что называлось "внеслужебная дисциплина"» [ib.]. Показателен по части «морального корсета» типичный для русской армии той эпохи эпизод - приём старшим офицером полка вновь прибывших, только что произведённых офицеров, и обращенные к ним слова: «Полк оказал вам великую честь, приняв вас офицерами в свою среду. Вчера вы надели офицерские погоны. <...> Я - ваш старший полковник - требую от вас, чтобы - где бы вы ни находились, - вы ни на минуту не забывали, что у вас на плечах офицерские знаки нашего полка. Эти погоны обязывают вас... Да, эти погоны обязывают всякого, кто имеет честь их носить, к достойным поступкам, порядочности и приличию. Помните, что в глазах общества и света всякий ваш неблаговидный поступок или даже жест будет приписан не столько вашей личности, сколько всему полку, потому что полк, принявший в свою среду офицера, тем самым гарантирует егопорядочность и воспитанность. Офицера, не умеющего ограждать своё достоинство и достоинство полка, офицера, не умеющего держать себя, полк не потерпит в своей среде» [609, с. 176]. Об этом, кстати, писалось тогда и в специальной литературе: «Чувство чести требует, чтобы офицер во всех случаях умел поддержать достоинство своего звания. <...> Он должен воздерживаться от всяких увлечений и от всех действий, могущих набросить хотя бы малейшую тень на него лично, а тем более на Корпус офицеров. Слово офицера всегда должно быть залогом правды, а потому ложь, хвастовство, неисполнение обязательства - пороки, подрывающие веру в правдивость офицера, вообще бесчестят его звание и не могут быть терпимы» (цит. по: [660, с. 68]).
Однако военная служба была привлекательна для тогдашних молодых людей России не только благодаря её исключительно высокому общественному статусу. Детство, отрочество и юность В.А. Городцева пришлись на эпоху славных свершений русской армии - как раз на то время, когда по усмирении Польши и Кавказа приступили к решению Восточного вопроса в Средней Азии. В 1864 г. войсками М.Г. Черняева и Н.А. Верёвкина взяты города Аулие-Ата и Туркестан, учреждена Туркестанская область и устроена Ново-Кокандская укреплённая линия, которая после покорения Чимкента отодвигается за этот город. На следующий год военный губернатор Туркестанской области генерал-майор М.Г. Черняев штурмом берёт Ниязбек и Ташкент, а подполковник М.Г. Лерхе - ещё несколько укреплений, в результате чего наше влияние распространилось на всю долину р. Чоткал. В 1866 г. войска генерал-майора Д.И. Романовского переходят Сырдарью и, обрушившись на Бухарского эмира, берут Ходжент и Ура-тюбе, а генерал-адъютант Н.А. Крыжановский - сильную крепость Джизак. В 1867 г. открывается Туркестанское генерал-губернаторство на землях от Тарбагатая до Аральского моря, разделённое на Семиреченскую и Сырдарьинскую области; административным центром нового державного образования стал Ташкент, а первым по времени начальником края -генерал-адъютант К.П. фон Кауфман. В 1868 г. наши азиатские батальоны вошли в Самарканд и присоединили к России Зеравшанский округ, после чего бухарский эмир Сеид-Музафар-Эддин потерпел под Катта-Курганомокончательное поражение. В мае 1871 г., пресекая опасные для нас внутри китайские междоусобные бесчинства, русские пограничники и казахская милиция под предводительством генерал-лейтенанта Г.А. Колпаковского заняли Кульджу. В 1873 г. открылась Хивинская экспедиция под общим командованием К.П. фон Кауфмана, которая увенчалась занятием правого берега Амударьи и покорением Хивинского ханства. На следующий год хан Коканда уступил России свои владения по правому берегу Сырдарьи, а 5 февраля 1876 г. последовало Высочайшее повеление о присоединении всего Коканда под именем Ферганской области к России; первым начальником Ферганской области был определён прекрасно зарекомендовавший себя в азиатских делах генерал-майор М.Д. Скобелев. 1879-1881 гг. отмечены экспедициями войск Кавказского и Туркестанского округов в Закаспийскую степь под началом уже генерал-лейтенанта М.Д. Скобелева, которые были предприняты для обуздания ахалтекинцев, а также покорением туркмен и образованием Закаспийской области. В итоге на глазах юного Василия Городцева за полтора десятка лет Россия получила, весьма незначительными силами, огромную площадь от южного Урала и Каспийского моря до Восточного Туркестана и Афганистана [323, с. 219-376; 567, с. 1355-1384; 79; 588, с. 7-30; 347, с. 512-522; 309, с. 522-524]. Не следует забывать и то, что в это же время русские добровольцы героически сражались в составе сербской армии, которой командовал генерал-майор М.Г. Черняев [299], а затем уже собственно русская армия завершила на Балканах и Кавказе победоносную освободительную войну, вышла к Константинополю и покорила Каре, Батум и Ардаган.
Не меньшей славой покрыли себя в эту эпоху и русские военные моряки. В 1863-1864 гг. две русские эскадры - под командованием контр-адмиралов С.С. Лесовского и А.А. Попова-были выдвинуты соответственно к Атлантическому и Тихоокеанскому побережьям Северо-Американских Соединённых Штатов для оказания политического и стратегического давления на враждебную северянам коалицию ведущих европейских государств. Операция была проведена блестяще и, по признанию самих американцев, весьма серьёзно повлияла на исход Гражданской войны. В 1866-1869 гг. русская Средиземноморская эскадра под начальством капитана 1-го ранга (а с октября 1867 г., «за отличие по службе», контр-адмирала) И.И. Бутакова оказывала хотя и неофициальную, но всё же достаточно эффективную помощь восставшим на Крите грекам [500, с. 136-137; 562]. В 1869-1879 гг. три отряда кораблей (капитана 1-го ранга К.П. Пилкина, вице-адмирала К.Н. Посьета и контр-адмирала А.Б. Асланбегова) совершили для усиления нашей эскадры в Тихом океане переходы из Кронштадта во Владивосток, исключительно важные как в военном, так и в научном отношениях [357, с. 602]. Русские моряки блестяще зарекомендовали себя в войне 1877-1878 гг., открыв эпоху наступательной минной войны [17; 256], и даже в, казалось бы, сугубо сухопутной Ахал-Текинекой экспедиции М.Д. Скобелева [17, с. 83; 160]. Очевидно, что как эти, так и многие другие деяния русского воинства, современные мальчику и юноше Василию Городцеву, не могли не повлиять на выбор хорошо воспитанным молодым человеком его жизненной стези.
Не следует исключать и возможность того, что В.А. Городцев избрал свою карьеру под впечатлением от определённой местной традиции. Дело в том, что многократно упоминаемое в этой книге село Борок, соседнее Дубровичам, располагается на берегах озера (старицы р. Оки) Наварино [119, с. 643]. А Наварин - турецкий топоним греческого города и бухты Пилос на западном побережье Мессении - это имя, очень хорошо известное в русской военной истории. Ещё в апреле 1770 г. наши десантники под началом командира фрегата в чине артиллерийского бригадира Ивана Абрамовича Ганнибала (1736-1801), деда А.С. Пушкина, овладели Наварином и организовали здесь маневренную базу императорского флота. За взятие Наварина И.А. Ганнибал был удостоен в октябре 1771 г. ордена Св. Георгия 3-го класса [32, с. 1-4; 357, с. 308-309; 594, с. 35-36; 500, с. 37-38]. Сам Александр Сергеевич весьма гордился этим и Другими подвигами деда, а потому представил его в одном из важнейших своих произведений как героя,
Вторично Наварин пал полвека спустя, в октябре 1827 г., когда союзные англо-франко-русские силы разгромили здесь турецкий флот. Именно за этот подвиг впервые в нашей военной истории корабль - флагман русской эскадры 74-пушечный линкор «Азов» под командованием капитана 1 -го ранга Михаила Петровича Лазарева (1788-1851) - был награждён кормовым Георги¬евским флагом [357, с. 467-468; 500, с. 100-107; 654, с. 118]. Кстати, великий русский флотоводец, участник открытия Антарктиды М.П. Лазарев как уроженец Владимира - в некотором роде земляк В.А. Городцева. Возможно, кто-то из аборигенов Борковской Рязанщины, помещик или землепашец, был участником первого или второго Наварина, а потому по возвращении домой не лишил себя удовольствия увековечить одно из победных имён русского оружия в названии примечательного местного урочища.
Следует отметить, что именования подобного рода есть наша старая, добрая воинская традиция. Так, например, степи Челябинщины - в пределах Оренбургской губернии, между реками Тобол и Урал - до сих пор украшены станицами, названия которых воспроизводят топонимику, памятную уральским казакам по 1812-1814 гг.: Париж, Фер-Шампенуаз, Кацбах, Берлин, Кассель, а также Тарутино, Бородино, Березина и пр. Здесь же можно видеть памятные именования по случаю западнорусских мятежей (Остроленка, Варшава, Новогеоргиевск), Восточной войны (Севастополь, Тавричанка, Крым) и русско-турецких войн (Рымник, Варна, Чесма, Балканы, Браилов, Каре, Адрианополь), а, кроме того, в честь замечательных военачальников России - Сухтеленская, Обручевская, Милютинская, Катенинская и прочие станицы. Так что скромный, малоизвестный даже тамошним обывателям Наварин под Рязанью довольно органично вписывается в русскую традицию местных именований (кстати, собственное Наварино есть и под Челябинском - на левом берегу речки Гумбейки, притока р. Урал, в 30 верстах к юго-востоку от Магнитогорска). Думаю, что нет необходимости специально говорить о том, как эта топонимическая традиция, основанная на русской воинской славе, влияла на формирование мировосприятия наших поселян вообще, а таких замечательных людей своего края, как Василий Алексеевич Городцев, в особенности.
Путь в армию для В.А. Городцева был открыт. Реформы военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина (1816-1912, на министерском посту в 1861-1881 гг., с 1878 г. граф, с 1898 г. генерал-фельдмаршал), начатые в 1862 г., приостановка сокращения войск в 1870 г. и, наконец, введение всеобщей воинской повинности в 1874-м, - всё это настоятельно требовало значительного увеличения численности офицерского корпуса русской армии. В качестве одной из мер в том же 1874 г. был реформирован институт вольноопределяющихся. Теперь молодые люди всех сословий, имевшие достаточное среднее образование, получали право добровольно поступать в армию рядовыми. Высокий общественный статус этих молодых людей весьма красноречиво характеризует то обстоятельство, что прошение о принятии в службу рядовыми они подавали не на имя командира полка или начальника дивизии, не на имя командующего войсками округа и даже не на имя военного министра. Это прошение ими подавалось на имя самого Государя Императора (проще говоря, предполагалось, что Император лично курирует судьбу каждого в своём Корпусе офицеров). После этого, пройдя курс молодого солдата и приобретя необходимый опыт полевой и строевой службы, вольноопределяющиеся направлялись в двухгодичные юнкерские училища. Здесь в младшем классе они получали подготовку унтер-офицера, а в старшем - субалтерн-офицера (или, как ещё говорили тогда, инструктора-офицера) [292, с. 68].
Реформированная система пополнения Корпуса офицеров оправдала себя достаточно быстро. Юнкерские училища нового типа, Положение о которых было Высочайше утверждено 14 июля 1864 г., уже к началу 1880-х гг. ежегодно поставляли две трети вновь произведённых офицеров. Оставшуюся треть выпускали заведения более высокой категории, военные училища-главным образом в гвардию, артиллерию, инженеры и лишь немного в армию [404, с. 246]. Можно отметить, что сословие, к которому принадлежал В.А. Городцев, дало хотя и скромную, но заметную долю тогдашнего русского офицерства. По данным на 1895 г. (т. е. в самый разгар службы Василия Алексеевича), офицеры из духовенства составляли около 6 % всего по сухопутным войскам и чуть меньше 8 % - по армейской пехоте [192, с. 149]. К сожалению, особая выборка по гренадерам, в которых служил В.А. Городцев, в использованной здесь сводке Петра Андреевича Зайончковского (1904-1983) отсутствует. Для полноты картины можно добавить, что в гвардейской пехоте доля офицеров из духовного звания составляла, по этим же данным, 1,3 % -около полутора десятков человек, а, скажем, в инженерных войсках (к этой воинской корпорации Василий Алексеевич также будет иметь некоторое отношение) - 1,7 %, т. е. два десятка человек [ib.].
Согласно Своду военных постановлений 1869 г., все военно-учебные заведения России «имеют целью доставить молодым людям, получившим общее образование, военно-воспитательную, строевую и научную подготовку, необходимую для службы в соответствующем роде войск» (цит. по: [28, IV, с. 53]). Воспитание же офицеров заключалось:должной подчиненностью старшим по званию [ib., с. 53-54].
В соответствии с тогдашними понятиями о воинском воспитании, «совокупность воспитательных влияний заведения военно-учебного должна надежно подготовлять каждого воспитанника к предстоящей ему трудовой жизни, строго умеренной и сопряженной с лишениями, и к неуклонному выполнению требований воинской дисциплины, приучая его, при всяком случае, относиться с полным уважением и живым сочувствием к высокому долгу и званию воина. Русское военно-учебное заведение должно быть надежным и достойным источником пополнения рядов нашей исторически-славной армии, воины которой, по завету великого ея основателя, призваны "сражаться за государство, Царю врученное, за род свой, за Отечество, за Православную нашу Веру и Церковь". Успех же достижения этой основ¬ной цели учреждения наших заведений настоятельно требует, чтобы все доступные им воспитательные средства, все способы непосредственного воздействия наставников на их питомцев, как и вся обстановка жизни сих последних, своевременно возбуждали и твердо упрочивали в каждом из них живой интерес к военному делу и к славе родного оружия, глубокое уважение к воинской доблести и признательную память о боевых подвигах соотчичей, искреннее сознание святости присяги и благородную готовность приносить себя в жертву родине, усердно разделяя тягости военной службы с народом русским» [224, § 32].
К тому же как раз во времена В.А. Городцева проблема военного воспитания стояла особенно остро; современники подчёркивали, что «молодая, с короткими сроками Армия потребует офицеров более благонадежных в служебном и нравственном отношениях, чем было до сих пор, потому что они, вместе с унтер-офицерами, только и будут составлять постоянный, неизменяющийся кадр, который должен хранить в себе в высшей степени дисциплину и дух войск, т. е. составлять их "душу живу"» [405, с. 14]. Другой тогдашний специалист отмечал: «Теперь каждый молодой офицер, силою самих вещей, сразу становится непосредственным учителем солдат. В прежнее время, при долгих сроках службы, в армии вырабатывались хорошие и знающие унтер-офицеры, на которых всецело лежала работа по обучению новобранцев. К тому же устройство оружия было не сложно, употребление его просто, так что офицерам достаточно было ограничиваться контролем обучения солдат; обучали же их время и унтер-офицеры. Теперь же при новом, относительно сложном оружии, при кратких сроках службы в рядах армии, последняя чувствует большой недостаток в хороших унтер-офицерах, и вся работа по обучению солдат легла на офицеров. Теперь каждый молодой офицер в строю есть непременный и непосредственный учитель солдата» [56, с. 362-363]. Некоторые высказывались ещё более резко, эмоционально, но, в общем, справедливо: «В нынешней, быстро меняющейся армии лишь офицеры имеют право именоваться солдатами, так как только строевые офицеры являются истинными кадрами, хранителями традиций и носителями духа современной... вооруженной громады» [102, с. 79].
Нужно, однако, иметь в виду, что юнкерские училища, через одно из которых предстояло пройти В.А. Городцеву, занимали в системе военно-учебных заведений тогдашней России несколько особое место. Особенность эту определяло то важное обстоятельство, что юнкерские училища предназначались для подготовки офицеров из молодых людей, которые не получили закалку в кадетских корпусах. Сюда набирали юнкеров-«шпаков», т. е. со стороны: из духовных семинарий, реальных училищ, классических гимназий, а также из военно-учебных заведений низшего разряда - военных прогимназий, Гатчинского сиротского института и пр. Так что спецификум юнкерского училища в сравнении с военным училищем понятен. Очень большая разница: или отрок с 8-10-летнего возраста готовится быть офицером, или весьма далёкий от армии 20-летний мужчина вдруг, за два-три года, делается таковым. Отнюдь не случайно современ¬ник В.А. Городцева, 10-летний кадет А.И. Куприн, сочинит весьма характерный для той эпохи стих (который, правда, будет потом выдавать за «старинную песенку»):
Новоявленный претендент на офицерское звание не имел, пожалуй, главного - многолетней военной атмосферы повседневной жизни в нежном возрасте. И очевидный в этом случае цейтнот учебных программ требовал неизбежных жертв. В частности, в юнкерских училищах вообще не преподавались иностранные языки. Предполагалось, что духовное или гражданское среднее (пусть даже и неполное) образование, которое получали новоиспечённые юнкера, вполне достаточно как основа для самоподготовки офицера по этому направлению. Впрочем, не нужно обольщаться: даже и лучшие военные училища того времени подчас мало отличались в отношении языковой подготовки от училищ юнкерских. Как свидетельствует А.Н. Куропаткин, «павлон» (юнкер Павловского Военного Училища) 1864-1866 гг., «надо признать, что обучение русскому языку не было поставлено достаточно прочно. Мы не научились ни в корпусе, ни в училище писать без ошибок, и этот пробел пришлось пополнять уже на службе. <...> Обучение иностранным языкам, французскому и немецкому, было поставлено совсем плохо, и многие из нас вышли в офицеры с ничтожными по этим языкам сведениями» [292, с. 78].
Кроме того, если военные училища давали подготовку в объёме полка, то юнкерские - лишь в объёме батальона [388, с. 4; 86, с. 117]. На большее просто не оставалось времени. Как результат, репутация этих заведений в русской армии была не очень высока. По мнению многих офицеров и генералов той эпохи, в программе «юнкерских училищ, разумеется, нельзя было сделать того же, что делалось в средне-учебных заведениях в течение 7-8 лет. Таким образом, общее образование у молодых людей, кончивших юнкерские училища, было много ниже, чем у прошедших военные училища, а объем военных знаний был также меньший» [166, с. 361].
Отчасти это мнение коренного «павлона», генерала-от-инфантерии, современника В.А. Городцева Николая Алексеевича Епанчина (1857-1941), справедливо. Послабление в языках привлекало в юнкерские училища тех, кто не был в них силён и перед кем, соответственно, закрывался путь в университет. Так, Владимир Онуфриевич Лосский, брат известного русского философа Н.О. Лосского, «которому не давались древние языки, поступил в Юнкерскую школу в Вильно и, став офицером, уехал в Маньчжурию на Восточно-Китайскую железную дорогу, где служил в корпусе пограничной стражи» [305, № 11, с. 119]. Зато другой «брат, Онуфрий, учился на казенный счет в Полоцком (кадетском. -А.Ж.) корпусе и закончил свое образование в Михайловском Артиллерийском Училище в Петербурге» [№., № 10, с. 148],а место этой школы в иерархии русских военно-учебных заведений было не в пример выше любого Юнкерского Училища.
В специальной литературе того времени можно встретить и куда более хлёсткие характеристики вольноопределяющихся. Автор одной из них - генерал-лейтенант Александр Фёдорович Риттих (1831-?), в интересующее нас время - командир 35-й пехотной дивизии. Между прочим, А.Ф. Риттих отметился и в археологии (собственно - в этноархеологии): занимался глобальным распространением славянских поселений (им была даже составлена «стенная карта славянских племен в Европе») [485], вятичами, топонимикой Рязанского края, а также полемизировал с Д.Я. Самоквасовым. Учитывая тематику моей книги, нужно отметить, что весной 1893 г. А.Ф. Риттих становится действительным, а год спустя почётным членом Рязанской Ученой Архивной Комиссии. Правда, В.А. Городцева в это время уже не было в Рязани...«Нельзя не сознаться, - пишет Александр Федорович по интересующему нас вопросу, - что между ними (вольноопределяющимися. -А.Ж.) очень много схожих по типу с недорослем Фонвизина, причем мы все еще довольно снисходительны к ленивцам, которые, не получив основательного воспитания, кое-как проскользают в офицеры, представляя элемент мало пригодный. У них отсутствует логика мысли, и бывает, что им чужды очень обыкновенные вопросы. Такой драгоценностью награждают нашу доблестную армию гимназии, реальные училища и, отчасти, семинарии. Нейдет дело с латынью, ленив юноша, глуп и неразвит - его суют в вольноопределяющиеся, благо там ничего не требуется. Благодарим за такую благодать! <...> Вопрос о вольноопределяющихся чрезвычайно важен по той причине, что он касается целой стаи недоучек, наполняющих полки с избытком и не приносящих впоследствии особенной пользы Корпусу офицеров в смысле преуспевания в военном деле» [484, № 9, с. 67-68].
Впрочем, оценивая подобного рода аттестации, следует принимать во внимание и традиционную в армейской среде корпоративную ревность. Показательно, что известный русский писатель Александр Иванович Куприн (1870-1938), сам юнкер 3-го Александровского Военного Училища 1890 г. выпуска, даже на склоне лет аттестовал однокашников В.А. Городцева с откровенным пренебрежением [290, с. 233-234]. В свою очередь, «юнкера из рядовых» (и не кто-нибудь, а в данном случае маршал Советского Союза!) и через несколько десятилетий продолжали платить «юнкерам из кадет» тем же [661, с. 62, 75-76].
Вместе с тем, глядя на карьеру иных «вольнопёристых» юнкеров, следует признать, что вышеозначенные препоны им совершенно не мешали. Немногим ранее В.А. Городцева, в 1876 г., из Московского Пехотного Юнкерского Училища вышел скромный сын солдата-сверхсрочника Михаил Васильевич Алексеев (1857-1918). По свидетельству сослуживцев, «в молодости он настолько не отличался умственным развитием, что не мог окончить курс среднего учебного заведения и из четвертого класса перешел в Юнкерское Училище» [166, с. 375]. Однако уже в 1890 г. М.В. Алексеев заканчивает Николаевскую Академию Генерального Штаба, а потому совершено очевидно, что дело здесь, как и в случае с В.А. Городцевым, явно не в слабостикомплиментарное) участие в событиях 1917 г., но всё-таки венец службы М.В. Алексеева имеет довольно достойный вид - политико-административная должность верховного руководителя Добровольческой армии, которая понемногу собиралась в конце 1917- первой половине 1918 г. на Дону [410, с. 15-16; 501, с. 27-31].
Аналогична картина и в других случаях этого рода. Несколько позже В.А. Городцева, в 1889 г., из Московского Пехотного Юнкерского Училища (а через некоторое время и из Николаевской Академии Генерального Штаба) выходит не куда-нибудь, а в лейб-гренадеры сын сельского священника Воронежской губернии Андрей Евгениевич Снесарёв (1865-1937, могилу его и сейчас можно видеть на Ваганьковском кладбище в Москве). Впоследствии А.Е. Снесарёв - генерал-лейтенант, герой Первой мировой войны, начальник Академии Генерального Штаба (советской), один из ведущих военных теоретиков России (а заодно и выдающийся востоковед, действительный член Императорского Русского Географического Общества) [30; 159; 202]. Такой же юнкер-москвич и выпускник Николаевской Академии Генерального Штаба Александр Дмитриевич Болтунов (1868— 1933), гренадер 16-го Мингрельского полка, многоопытный кавказец-пограничник, генерал-майор, начальник штаба стрелковой дивизии, а затем - начальник военного училища; дни свои окончил в болгарских рудниках [501, с. 57-58]. Те же самые военно-учебные заведения за спиной Александра Александровича Самойло (1869-1963, похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве) - и также изначально гренадера (6-го Таврического полка), генерал-майора императорской армии (1916 г.) и генерал-лейтенанта РККА (1940 г.), «зубра» русской и советской разведок [4, I, с. 283-284]. Так что юнкерско-гренадерское окружение сверстников у В.А. Городцева вполне достойное, оно красноречиво демонстрирует реальный служебный потенциал честолюбивого диаконского сына на военной стезе. И совсем не преувеличивал Василий Алексеевич, когда рассказывал молодым археологам-«шпакам» 1920-х гг., что вполне мог бы выйти, при случае, в генералы...
В среду 14 мая 1880 г., на «Исидоров день», т. е. когда Православная Церковь, начиная с III в., совершает память нескольких угодников Исидоров (а, вообще-то, этот день в церковном календаре весьма богат различными памятями), Василий Алексеевич Городцев, согласно поданного на Высочайшее Имя прошения, был принят в службу рядовым на правах вольноопре¬деляющегося 2-го разряда по образованию. 2-й разряд он получил как не окончивший полного курса в среднем учебном заведении (см. Прил. 1). Для того чтобы оказаться причисленным ко 2-му разряду, тогдашнему «вольноперу» надлежало иметь не менее двух классов Духовной Семинарии либо приравненных к ним шести классов гимназии или реального училища [616, с. 44]; эту норму В.А. Городцев даже несколько перевыполнил.
В качестве добровольца, т. е. будущего офицера, Василий Алексеевич мог выбирать воинскую часть по своему усмотрению [ib., с. 44, 76], правда, не забывая о том, что на этот счёт в военном законодательстве имеются весьма серьёзные ограничения.
Положено было, в частности, что «вольноопределяющиеся, поступающие в гвардию и в кавалерию, содержат себя на собственные средства» [ib., с. 45], а это для В.А. Городцева было, конечно же, нереально (помимо прочего, фраза «на собственные средства» означала в данном случае, что у рядового-добровольца будет собственная лошадь). Кроме того, в гвардию, артиллерию и инженеры вольноопределяющихся принимали «не иначе, как с согласия командиров тех частей, в которые желают поступить на службу» [ib., с. 76-77] (проще говоря - по знакомству). И, наконец, для поступления во флот «вольноперу» нужно было отбыть на Балтийское или Чёрное море с перспективой не видеть долгие годы родных мест (что не менее важно - с перспективой очень медленного карьерного роста, всегда характерного для русского императорского флота).
Так что выбор Василия Алексеевича довольно естественным образом пал на 12-й гренадерский Астраханский Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полк, который квартировал, по возвращении с театра военных действий, в Рязани. Один из старейших на то время в России Астраханский полк был сформирован 25 июня 1700 г. в Новгороде по именному повелению Петра I как пехотный Романа Брюса полк, в составе одной гренадерской и девяти фузелерных рот. Впоследствии этот полк неоднократно менял имя, число подразделений и вид оружия, а также пополнялся при переформировании из других воинских частей; в частности, с 10 марта 1708 г. это уже Вологодский пехотный полк. И только 5 июля 1790 г., под сурдинку укрупнения гренадерских частей, он впервые был идентифицирован как Астраханский гренадерский полк (в эпоху Наполеоновских войн полку был присвоен № 10; правда, об этом номере в нашейвоенной историографии вспоминают крайне редко) [94, с. 231]. С 28 января 1833 г. Астраханский полк становится карабинерным с присоединением к нему нескольких батальонов 5-го и 6-го карабинерных полков [93, № 1, с. 58-59; № 2, с. 156].
Эти последние полки, сформированные ещё в 1806 г., были причислены 3 апреля 1814 г. «по оказанному в нынешнюю войну отличию против неприятеля», т. е. в качестве награды за боевые труды, к Гренадерскому корпусу и названы соответственно 26-м и 29-м гренадерскими егерскими; карабинерными же с новыми номерами они стали приказом от 30 августа 1815 г.) [ib., № 1, с. 56]. Наконец, с 25 марта 1864 г. многострадальные пехотинцы-карабинеры-егеря снова (но теперь уже окончательно, по 1918 г.) обращаются в гренадерский Астраханский полк с присвоенным ему по новой военно-строительной системе 12-м номером. Но, вообще-то, следует иметь в виду, что исчисление старшинства русских воинских частей до сих пор представляет из себя большую исследовательскую проблему. Те, кто желает ознакомиться с состоянием этой проблемы, могут обратиться к редакционной статье «Журнала Императорского Русского Военно-Исторического Общества», № 1 за 1914 г. [381]. С тех пор, к сожалению, в данной научной области если что-то и изменилось, то лишь, по известным причинам, в худшую сторону.
За долгие десятилетия своей истории Астраханский гренадерский полк участвовал практически во всех крупных войнах ХVIII-ХIХ вв. Так, по ходу Наполеоновских войн он действовал в составе 2-й гренадерской дивизии 3-го гренадерского корпуса. Эта дивизия насчитывала в то время шесть полков, и бок о бок с астраханцами в ней сражались гренадеры Фанагорийского полка- того самого, в котором пройдёт впоследствии большая по времени часть службы В.А. Городцева. Дивизия и входившие в неё полки отличились тогда во многих сражениях. К примеру, в «битве народов» под Лейпцигом 4-6 октября 1813 г. Георгиевский кавалер и один из любимцев ещё А.В. Суворова, командир этой дивизии Павел Николаевич Чоглоков (1770-1832), хорошо известный в русской военной истории, был произведён за отличие в генерал-лейтенанты [214, с. 433].
За исключительное мужество Астраханский полк дважды награждался Георгиевскими знамёнами. Первое из них по времени досталось, в конце концов, 2-му батальону. Согласно сохранившейся в Центральном государственном военно-историческом архиве СССР (Лефортово) полковой описи знамён, «полотно знамени ветхое, порванное, знаки на оном едва заметны. Древко чёрного цвета. 2 кисти ветхие, привязанные. На ленте два вензеля и герб. При знамени Александровская лента с надписью: 1700 пехотного Романа Брюса полк 1831 г. за отличие при взятии приступом г. Остроженки. На задней стороне: Карабинерного Е.И. В.В. Князя Александра Александровича Астраханского Карабинерного полка. На скобе надпись 1 и 2 те же, что и на ленте. 3 надп.: 1881 г. 12-го Гренадерского Астраханского Его Величества полка 2-го баталиона. Георгиевский темляк» [380]. Второе Георгиевское знамя принадлежало 3-му батальону. «Полотно знамени новое, с надписью: За разбитие и пленение армии Османа Паши под Плевною 28-го ноября 1877 г. Древко чёрного цвета, кисти новые. Ленты не имеется. Скоба с надписью: 1784 г. 4-й и 5-й Оренбургские полевые баталионы. 1881 г. 12-го Гренадерского Астраханского Его Величества полка 3-го баталиона. 1878 г. За разбитие и пленение Георгиевский темляк» [ib].
Знамя 4-го батальона, в котором служил рядовой В.А. Городцев, было, в отличие от предыдущих, обыкновенным, но оттого не менее достойным.«Полотно знамени ветхое, порванное, знаки незаметны. Древко чёрного цвета, сломанное и скреплённое железной скобой, окрашенной в чёрный цвет. На ленте два вензеля и герб. При знамени Александровская лента с надписью: 1711 Уфимские и Купингима Гарнизона Комендантского полка1720 Гарнизонного Бальцогрева полка 1784 г. 2, 3, 4 и 5-й Оренбургский полк, 1785 г. 5 и 6 Сибирские полевые баталионы. На задней стороне: Астраханский Карабинерный полк. На скобе надпись: 1845 г. Карабинерного Е.И. В.В. Князя Александра Александровича Карабинерного полка 4-го баталиона. 2 кисти ветхие, крепкие. Обыкновенный темляк» [ib.].
26 февраля 1845 г., в самый день своего рождения, второй сын Наследника Цесаревича Александра Николаевича, Александр (впоследствии - Император Александр III) был назначен шефом Астраханского карабинерного полка [412, с. 546]. Позднее Александр Александрович примет многие назначения и зачисления подобного рода, но важно, что шефство над астраханцами стало для него первым по времени. С этого дня часть именовалась «Астраханский карабинерный Его Императорского Высочества Великого Князя Александра Александровича полк». Естественно, что впоследствии он сталименоваться «12-й гренадерский Астраханский Императора Александра III-го полк», каковое имя и сохранил до самого конца своего существования. Соответственно, репрезентативная принадлежность к такому полку расценивалась как большая награда. К примеру, в июне 1870 г. вторым (после Наследника Цесаревича!) шефом Астраханского полка был назначен граф Фёдор Фёдорович Берг (1793-1874), в то время - генерал-фельдмаршал, наместник Царства Польского и главнокомандующий размещёнными там войсками [154, XVI, 2, с. 167].
Помимо удобного квартирования полка и его славного боевого прошлого, на выбор В.А. Городцева, несомненно, повлияло и то, что гренадеры всегда были в русской армии на особом счету. Фактически они занимали промежуточное положение между армией и лейб-гвардией. Долгое время командование Гвардейским и Гренадерским корпусами было объединено и по традиции находилось в руках ныне благополучно здравствующего Наследника Цесаревича. Штаб Гренадерского Корпуса размещался только в столичных городах империи -Варшаве, Вильне, Москве; наравне с лейб-гвардией гренадеры привлекались к участию во всех важных для Государева Престола церемониях. Коротко говоря, быть гренадером в тогдашней Российской Империи значило куда больше, нежели быть пехотинцем...
В четверг 22 мая 1880 г., на следующий день по совершении праздника Богородицы Владимирской, «сын диакона Рязанского уезда, села Добрович (так в тексте; здесь, конечно, возможна описка, но возможна и местная, ещё одна рязанская огласовка названия деревни, сделанная по инерции полковым писарем опять же из местных. - А.Ж.), Василий Алексеев Городцев, согласно изъявленного им желания поступить в военную службу вольноопределяющимся и представленных им документов», был зачислен в списочное состояние полка и определён в 15-ю роту 4-го батальона [423, л. 64]. По прошествии установленного времени рядовой В.А. Городцев принес торжественную присягу на верность подданства, текст которой, составленный ещё Императором Петром Великим, можно видеть в Прил. 14. Думаю, современный читатель согласится со мною: русская воинская присяга производит очень сильное впечатление и наводит на важные размышления. Не менее значимо и то обстоятельство, что перед нами здесь - первая и единственная в жизни Василия Алексеевича присяга. А жизнь эта, как известно, была весьма долгой и непростой...
Появление рядового Василия Городцева в 12-м Астраханском гренадерском полку ознаменовалось чрезвычайным происшествием, причём чрезвычайным не столько для роты и полка (они-то как раз пострадали минимально), сколько для всей Рязани. В полковой книге приказов об этом рассказывается так: «На бывшем 22-го сего Мая в городе пожаре 15-я рота, наряженная приказом по полку на тот день на случай пожара, не прибыла, согласно наряда, вследствие того, что ей не было известно о пожаре. Из произведённого по сему предмету дознания оказалось, что от 15-й роты в тот день не был выслан, как это установлено в полку, один нижний чин для нахождения в Московском, как центральном в городе, частном доме с целию извещения роты в случае пожара; вследствие несоблюдения этого наряда произошло то, что рота, назначенная на пожар, узнала об оном только на следующий день. За допущение такого беспорядка Командующему ротою Поручику Савельеву объявляю выговор, исправляющего же должность Фельдфебеля этой роты Старшего Унтер-Офицера Тищенко, непосредственно виновного в невысылке вестового в часть, предписываю арестовать на двое суток. Командир полка, Полковник Крюков» [ib., л. 96-96об.]. Для полноты впечатления можно добавить, что 22 мая Православная Церковь совершает память воина-мученика Василиска Команского Водоточивого, т. е. известного чудом открытия источника «живой воды», а имя Василиск - уменьшительный дериват от Василия...
Как вольноопределяющемуся, В.А. Городцеву, в отличие от призывных нижних чинов, был присвоен особый наружный знак - трёхцветный шнур по краю жёлтых Астраханских погон [195, с. 124]; знак этот, впрочем, не давал по уставу никаких служебных преимуществ [618, с. 45]. А вот реальное положение В.А. Городцева, как и других «вольнопёров» в полку, действительно было весьма своеобразным. Справедливо полагая, что полуобразованный солдат составляет большую общественную опасность, Высшая власть ещё в ноябре 1878 г., сразу после Турецкой кампании, приняла особые меры «по наблюдению за вольноопределяющимися и молодыми людьми, поступившими по призыву на сокращённые сроки службы по правам образования». Надлежало таковых«вольноопределяющихся и призванных нижних чинов сокращённых сроков службы, при казарменном расположении войск, отправлять в роты, эскадроны или батареи, назначая их в оные не уравнительно, а только в те части, командиры которых известны своею преданностию службе и хорошими нравственными качествами». Кроме того, наблюдение за нравственностью вольноопределяющихся предписывалось «возложить непосредственно на полковых, а в Артиллерии бригадных командиров, под личною их ответственностию». И, наконец, подчёркивалось, что «ближайшие начальники, в случаепопытки со стороны означенных молодых людей пропагандировать превратные идеи, обязаны немедленно доносить по начальству» [223].
Лично ответственным за нравственный облик вольноопределяющегося Василия Алексеевича Городцева был первый по времени его полковой командир Григорий Васильевич Крюков (1837-?). Выходец, как и сам В.А. Городцев, из духовного сословия, Григорий Васильевич закончил Павловский Кадетский Корпус и Николаевскую Академию Генерального Штаба, работал на крестьянской реформе 1861 г. и усмирении польского мятежа 1863-го, тринадцать лет служил в Москве при 3-м Военном Александровском Училище, где вырос до командира батальона. 34-х лет от роду Г.В. Крюков уже вышел в полковники, а на 40-м году принял, накануне открытия боевых действий, 12-й гренадерский Астраханский полк. Под водительством Григория Васильевича полк перешёл Дунай, принял участие в обложении Плевны и ликвидации армии Османа-паши, а затем - в зимнем (уникальнейшем в военной истории!) переходе через Балканы. «За отличие в день боя 28 ноября 1877 г. при взятии города Плевны» Г.В. Крюков стал Георгиевским кавалером, а также - кавалером ордена «Св. Владимира 3-й ст. с мечами за труды и лишения, понесённые во время перехода чрез Балканы в декабре месяце 1877 г.» (см. Прил. 8). Осенью 1878 г. астраханские гренадеры были поставлены Г.В. Крюковым на постоянные квартиры в Рязань.
Обращает на себя внимание тот факт, что «послушание» молодого бойца окончилось для В.А. Городцева гораздо раньше, чем это следовало по уставу. Как второразрядник, он должен был прослужить в действующих войсках рядовым шесть месяцев [616, с. 44]. Однако уже в конце июля 1880 г. все вольноопределяющиеся, которые накопились к тому времени в полку, прошли медицинское освидетельствование [424, л. 96-96об.], а затем полковник Г.В. Крюков лично произвёл испытание их в строевой подготовке. И уж то ли испытание прошло весьма успешно, то ли у Григория Васильевича имелись некие особливые резоны, но 19 августа 1880 г. все наличные вольноопределяющиеся Астраханского гренадерского полка (тринадцать рядовых, унтер-офицер и старший унтер-офицер) были, «по удовлетворении провиантом и приварочным довольствием... и кормовыми деньгами», откомандированы в Москву на держание предварительного экзамена в пехотное юнкерское училище «для прохождения курса наук» [425, л. 58об.].
Московское Пехотное Юнкерское Училище располагалось в Лефортове и занимало Красные Казармы у Проломной Заставы - через дорогу от Головинского дворца, где в 1865 г. разместили Военно-Исторический Архив. Эти казармы были возведены совсем незадолго до прибытия В.А. Городцева, во второй половине 1840-х гг., для учебного полка Московских карабинеров. Позднее, в 1854-1861 гг., здесь квартировал Александровский Брестский Кадетский Корпус и, наконец, с 1864 г, - Московское Пехотное Юнкерское Училище, открытое едва ли не первым среди военно-учебных заведений этого рода. По свидетельству одного из брестских кадетов, помещение Красных Казарм отличалось удобством, «в нем было много воздуха и света» [164, ноябрь, с. 185]. Впрочем, оценки такого рода - дело вкуса. Маршал Советского Союза Борис Михайлович Шапошников (1882-1945), обучавшийся здесь в 1901-1903 гг., вспоминал о Красных Казармах как о «старинном (sic! Речь идет о постройке всего лишь полувековой давности. - А.Ж.) двухэтажном здании с толстыми стенами, мрачными, пропускавшими мало света окнами, с большим коридором посредине, с асфальтовыми полами. По красоте и удобству оно далеко уступало расположенному на Знаменке зданию Александровского военного училища. <.. .> Даже (?! - А.Ж.) кадетские корпуса были в более благоустроенных зданиях, чем наше училище» [661, с. 61] (ничуть не желая задеть весьма уважаемого мною маршала, отмечу, что в кадетских корпусах обучались дети, а не юноши; им, естественно, приличествовали «более благоустроенные здания», нежели те, что предназначались для юнкеров).
Роспись строений Московского Пехотного Юнкерского Училища сохранилась опять же в записках Бориса Михайловича Шапошникова. «Напротив здания училища находился двухэтажный корпус, занятый под квартиры начальствующего состава училища. Кухни, пекарня размещались в полуподвальном этаже, выходившем во двор, с другой стороны которого в особом здании были обмундировальная и сапожная мастерские. Рядом с нами, дальше от Яузы, размещены были два кадетских корпуса и, наконец, первый кадетский корпус занимал находившийся поблизости дворец времен Елизаветы» [ib.]. Просторный лай отделял Красные Казармы от Анненгофской рощи, насажденной ещё при Анне Иоанновне между Введенскими горами и Проломной Заставой. За рощей располагался Пороховой завод, детище Петра I, а на левом её фланге - старообрядческое Преображенское кладбище, открытое по случаю чумы 1771 г., с полулегальным монастырем: келейники этой обители числились рабочими кладбища, но особенно своего реального статуса не скрывали. Впрочем, в 1857 г. старообрядческий Преображенский монастырь был преобразован в единоверческий [164, ноябрь, с. 186]. С 1918 г. в Красных Казармах располагались 1-е советские Московские пехотные командные курсы РККА [210, с. 381], ставшие позднее Московской пехотной школой имени М.Ю. Ашенбреннера (1842-1926; русский офицер, ушедший в «Народную волю»), которые затем перевели в Тамбов как пехотное училище [661, 84-85, 93]. Кроме того, в 1920 г. в Красные Казармы подселили Первые советские Тверские кавалерийские командные курсы, а также Первые Рязанские кавалерийские курсы красных командиров (столь тонко по терминологии они различаются в официальных документах того времени). Среди выпускников последнего заведения был и великий русский полководец Г.К. Жу¬ков [185, с. 57; 512], так что рязанцы смело могут числить Георгия Константиновича среди своих земляков - хотя бы по мимолётным кавалерийским курсам смутного времени начала XX в.
По строевому расчёту Московское Пехотное Юнкерское Училище являлось батальоном в 400 юнкеров переменного состава, которые были разделены на четыре роты по четыре взвода в каждой. Первая полурота (1-й и 2-й взводы) комплектовалась юнкерами старшего класса, вторая (3-й и 4-й взводы) - юнкерами младшего класса. Младший командный состав роты (отделенные и взводные) ставился из юнкеров старшего класса, которые производились, соответственно, в унтер-офицеры, младшие и старшие портупей-юнкера. Ротный фельдфебель (по-нынешнему - старшина) также ставился из юнкеров старшего класса.
Ломимо общеармейских знаков отличия, младшие командиры из переменного состава Училища получали такую важную для юношеского честолюбия привилегию, как особливое личное оружие. Увольняясь в город, рядовые юнкера имели слева на поясе так называемую в обиходе «селёдку», т. е. узкий четырехгранный игольчатый штык от «берданки», упрятанный в чёрный кожаный чехол. Страшный на винтовке, в качестве личного холодного оружия этот штык смысла не имел, да и внешне он был весьма неказист, как выражались тогда - «невинен». Так что отнюдь не случайно юнкера из года в год совершали накануне производства торжественно-шутейную (но, вместе с тем, подчёркнуто упорную) церемонию «погребения штыка», которую столь прочувствованно описал в своих беллетризованных воспоминаниях А.И. Куприн [290, с. 415-417].
В отличие от рядовых, унтер-офицеры и портупей-юнкера получали на выход старинные, уже снятые к тому времени с вооружения, но по-прежнему эффективные и эффектные, красивые и тяжёлые солдатские тесаки образца 1848 г. с медной крестовидной витой рукоятью в деревянных, крытых чёрной кожей ножнах [287, с. 103]. Ну а фельдфебели, конечно же, имели на выходе, подобно офицерам, штатные шашку и револьвер - предметы особливой зависти подчинённых [661, с. 62] (при В.А. Городцеве до 1881 г. вместо шашки фигурировала ещё пехотная офицерская сабля образца 1865 г. [287, с. 64]).
Строевую часть Училища возглавлял командир батальона, учебную часть - инспектор классов, канцелярию - адъютант Училища; подчинялось Училище начальнику (генерал-майорская должность) [661, с. 61]. Должность ротного командира была капитанской, а полуротами ведали курсовые офицеры, как правило - поручики или штабс-капитаны.
Программа подготовки юнкеров была рассчитана на два года и разделялась на общие и специальные предметы, а также строевую службу. Из общих предметов читались: Закон Божий, русский язык, история, алгебра, геометрия, география, физика и химия (в военных училищах, в отличие от юнкерских, не было естественных наук, за их счёт там преподавались иностранные языки обычно немецкий и французский). Из специальных предметов читались: тактика, уставы, начальная военная администрация, военноесудопроизводство,ручное оружие и артиллерия, полевая фортификация, топография и съёмка планов, методика обучения личного состава, военная гигиена. Строевая служба включала фронтовое учение (т. е. собственно строевую подготовку), гимнастику (в том числе рукопашный бой), фехтование и стрельбу в цель.
фронтовое учение юнкеров, гимнастика и фехтование органично дополняли друг друга, образуя в совокупности стройную систему «войскового балета». Первое требование в этой системе - отработанное до автоматизма умение надлежащим образом держать и вести себя. По свидетельству Б.М. Шапошникова, «с зачислением в училище нас, юнкеров младшего класса, около месяца держали в Училище без отпуска, обучая правилам отдания чести, поведения на улице, в театрах, умению подходить с рапортом к дежурному офицеру, соблюдению формы одежды и т. д.» [10., с. 71]. Прочувствованные воспоминания о тогдашней строевой подготовке юнкеров сохранил и А.И. Куприн [290, с. 234-240].
Примечательно, что «войсковой балет» не исчез из программы строевой подготовки юнкеров даже в годы Первой мировой войны. Вот что писал об этом известный русский прозаик Б.К. Зайцев (по собственному его признанию - безнадёжная «шляпа», т. е. человек вполне штатский, нерасторопный), который определился летом 1916 г. в Военное Училище из ратников ополчения 2-го разряда. «Кто хочет в субботу идти в отпуск, должен выдержать"экзамен чести". Это для "шляп" дело нелёгкое. Казалось бы, не так уже хитро: бодро и весело подойти, ос¬тановиться, сделать под козырёк, отрапортовать, повернуться и отойти... Но это целая наука! Элементы гимнастики (может быть, и балета) входят сюда. И немало надо попотеть, прорепетировать со своими же, прежде чем командир роты пропустит» [194, с. 398].
Очень важно, что «элементы балета» формировали не просто выправку, но мастерское, грамотное владение телом. А это спасало офицеру жизнь и подчас не только на войне. Так, Владимир Фёдорович Джунковский (1865-1938), в 1891-1905 гг. личный адъютант Великого Князя Сергея Александровича, сохранил в своих воспоминаниях картину покушения на генерал-майора Дмитрия Фёдоровича Трепова (1855-1906). Д.Ф. Трепов был крайним по времени обер-полицмейстером Москвы - с сентября 1896 по 1 января 1905 г. Покушение на него состоялось в Москве на железнодорожном вокзале, в воскресенье 2 января 1905 г. Студент-эсер (как потом оказалось, весьма хорошей фамилии - Полторацкий, 1886-1908), «стоя перед Треповым в трёх шагах, стрелял в него из револьвера почти в упор. Трепов, стоя в шинели с бобровым воротником, лавировал, делая то шаг вправо, то влево. <...> Трепов остался невредим, все пули попали в стену» [142, 1, с. 29] (думаю, многие читатели вспомнят похожую сцену из «Момента истины» В.О. Богомолова).
Строевой «балет» органично дополняла гимнастика, которой занимались в соответствии с «Наставлением для обучения войск гимнастике», принятым незадолго до начала военной карьеры Василия Алексеевича, в 1879 г. Исключительно высоко оценивали специалисты, современники В.А. Городцева (получившие, как правило, опыт Русско-турецкой войны), такой раздел военной гимнастики, как фехтование. «Координация движений упражняется фехтованием в высшей степени. Приспособление к движениям противника, предугадывание его замысла и готовность отпарировать удар или же ложная атака, производимая в то время, когда уже заготовлено другое сложное движение, все это высокие координационные задачи. С этой стороны фехтование стоит наряду с играми, борьбою и даже превосходит последнюю по тонкости движений. Наконец, независимо от вольного боя, как конечной цели обучения, приемы фехтования, как-то: позиции, шаги, выпады, удары, парады, салютации и проч., способствуют выработке красивой осанки и в высокой степени отличаются изящностью движений» [206, с. 115]. Вершина же, важнейшая для солдата часть искусства фехтования -штыковой бой, о котором так замечательно сказал в своих «Конных заметках» ротмистр Ахтырского гусарского полка Борис Аркадиевич Панаев (1879-1914): «Надо воспитывать пехотные части к штыковому удару, тогда стойкость под огнем явится ма собой. Неуверенные же в своем штыке стрелки не найдут в себе нужного подъема сил для приближения к врагу на его дли¬ну Отрицающие возможность штыковой атаки - вредные воспитатели пехоты» (цит. по: [566, 2004, № 9, с. 21]). От себя добавлю, что Б.А. Панаев был не только образцовым офицером разведывательно-диверсионного пошиба и прекрасным тактиком близким другом А.Е. Снесарева, но и просто весьма благо¬честивым человеком; большая часть денежных призов, которые он брал на скачках, употреблялась Борисом Аркадиевичем на паломнические поездки по православным монастырям.
Обычно в середине мая Московское Пехотное Юнкерское Училище на лето выходило в лагерь, который располагался в большой Всехсвятской роще. Полевые занятия заключались в ротных и батальонных учениях, решении мелких тактических задач, несении караульной службы. Юнкера отрабатывали рассыпной строй, сторожевую службу, стрельбы, полевую гимнастику (плавание, верховая езда, преодоление препятствий, бег на большие дистанции). Кроме того, они практиковались в топографических изысканиях - полуинструментальной съёмке, съёмке маршрутов, глазомерных кроках по тактическим задачам и точной съёмке с кипрегелем-дальномером. Как хорошо в своё время сказал об этой практике А.Н. Муравьёв! «От руки, глазомерно наносить на бумагу все достопримечательные предметы, как-то: горы, леса, реки, мосты, болота и тому подобное. Упражнение это весьма занимательное и крайне поучительное для офицеров, потому что, образуя военный взгляд и глазомер, составляет одно из важнейших достоинств военного человека» [358, с. 67]; думаю, читатель согласится со мной - это упражнение составляет и одно из важнейших достоинств археолога. Заканчивались же тогдашние лагеря участием юнкеров в окруж¬ных или (если какому-то выпуску очень повезёт) больших манёврах 1661, с. 84].
Следует отметить, что учебно-методическое обеспечение юнкерских училищ времён В.А. Городцева стояло на очень высоком уровне. Вот лишь одно, более чем красноречивое тому доказательство. На исходе 1870-х гг. Педагогический Музей Военно-Учебных Заведений по поручению ГУ ВУЗ разработал, собрал и сдал по принадлежности гигиенические кабинеты для семнацати существовавших тогда юнкерских училищ. Это оборудование освещало весьма важные для будущих офицеров физиологические аспекты ратного труда, а также влияние разнообразных факторов внешней среды на повседневную учебно-боевую работу. Неудивительно поэтому, что вышеозначенные кабинеты формировались не только с учётом отечественных изысканий, но и по результатам Международной гигиенической выставки в Брюсселе. При этом русские офицеры провели в Брюсселе, под предлогом подготовки к выставке, до полугода и завязали весьма тесные отношения с заинтересовавшими их лицами [490, с. 63-64]. Для полноты впечатления можно отметить, что высокий уровень военно-гигиенического обучения в юнкерских училищах органично перекликался с качеством постановки дела военной гигиены во всей тогдашней русской армии. Показательный пример; уже в 1887 г. в состав полевых формирований, которые придавались дивизиям, впервые будет включён дезинфекционный отряд - один на соединение [57, с. 60]. Думаю, что читатель согласится со мной: прочное усвоение В.А. Городцевым военно-гигиенической проблематики в училище (см. Прил. 9) и последующая отработка её на практике сыграли впоследствии важную роль как в его научных полевых изысканиях, так и в учебно-археологической работе.
Да и вообще, говоря о двухгодичной военно-учебной подготовке Василия Алексеевича, следует помнить, что уровень преподавания в Московском Пехотном Юнкерском Училище был очень высок. Этот уровень обеспечивался в древней столице, как и в целом по стране, довольно жёсткой системой отбора военно-педагогических кадров. Так, «в военные и юнкерские училища к преподаванию военных наук допускались офицеры на основании либо экзамена и пробной лекции; либо пробной лекции без экзамена; либо без всяких испытаний. Последнее относилось к профессорам, адъюнктам и преподавателям всех военных академий, а также к лицам, известным своими учеными трудами в случае, если они были намерены преподавать науку, составляющую предмет их специальных знаний. На основании пробной лекции без экзамена к такой деятельности допускались офицеры, окончившие Николаевскую Академию Генерального Штаба, Михайловскую Артиллерийскую и Николаевскую Инженерную Академии. Все остальные - на основе экзамена и пробной лекции» [6, с. 30]. Не случайно именно в Московском Юнкерском Училище, вскоре после выхода из него В.А. Городцева, был одним из первых введён так называемый военно-училищный курс, по окончании которого юнкера производились уже не в подпрапорщики, но сразу в офицеры - наравне с юнкерами военных училищ [422]. Со временем данная норма будет распространена на все юнкерские училища страны, что и приведёт к упразднению этого типа военно-учебного заведения.
Разумеется, Москва весьма существенно пополнила, обогатила исторические впечатления столь восприимчивого юноши, как В.А. Городцев. Здесь, в частности, он впервые встретился с Императорским Российским Историческим Музеем - уникальным учреждением, которое сыграло впоследствии столь большую роль в его научной и личной судьбе. Не случайно и на склоне лет, в 1943 г., В.А. Городцев вспоминал: «С Музеем я познакомился со дня его сооружения: я помню его окружённым строительными лесами» [125, с. 4]. «Со дня сооружения» - это, пожалуй, слишком сильно сказано: торжественная закладка Исторического Музея состоялась 20 августа 1875 г. [243, с. 31], сведений же о пребывании 15-летнего Василия Городцева на исходе того предвоенного лета в Москве у меня пока нет (хотя кто знает?). А вот «окружённым строительными лесами» здание на Красной площади юнкер В.А. Городцев, конечно же, видел: начальство Училища поощряло посещение будущими офицера¬ми в свободное от учебных занятий время музеев, картинных галерей, дворцов, соборов и пр. А как раз в 1880-1882 гг. возведение Исторического Музея близилось к концу, и грамотно созерцать его конструкции было не только интересно (в общекультурном отношении), но и весьма полезно (в военно-инженерном отношении).
Уже на третьем месяце учёбы, в декабре 1880 г., В.А. Городцев был произведён в унтер-офицеры (см. Прил. 1), и это, конечно же, не случайно: «нравственные качества хорошие, характера и воли твёрдой», - именно так начальники и сослуживцы будут аттестовать его впоследствии [19, л. 72]. Юнкерские погоны Василия Алексеевича, которые видимо отличались от солдатских широким галуном, украсили теперь попарно поперечные нашивки (ширина каждой малой нашивки равнялась ширине юнкерского галуна). Младший командный состав юнкерских и военных училищ - унтер-офицеры, младшие и старшие портупей-юнкера, а также фельдфебель - традиционно назначался, как уже было сказано, из юнкеров старшего класса, а потому столь раннее производство В.А. Городцева следует рассматривать как особое поощрение. Однако унтер-офицерские нашивки и сопряжённое с ними звание отделенного или взводного ко¬мандира (первая должность более вероятна) явно обременяли В.А. Городцева. Не случайно он очередной раз в жизни попадает во второй, т. е. низший, разряд по поведению (если честно, общее впечатление такое, что по молодости Василий Алексеевич был довольно буйного нрава); впрочем, и учёба его шла в Москве по-прежнему средне, что называется - на «троечку».
В аттестат при 12-балльной шкале оценок им было получено 11 баллов лишь по двум специальным дисциплинам - полевой фортификации (не стоит забывать, что перед нами будущий археолог) и военной гигиене, а также 10 баллов по Закону Божьему; по остальным же дисциплинам - от 7 до 9 баллов (см. Прил. 9). В результате заветная «девятка» - средний балл, необходимый для получения при выпуске 1-го разряда - так и не была им набрана. Впрочем, вакансия в глухом гарнизоне (в отличие от юнкеров-второразрядников из военных училищ, которые выбирали место службы из предложенного списка поочерёдно) Василию Алексеевичу не грозила: как вольноопределяющийся, откомандированный в Юнкерское Училище «для прохождения курса наук», он был обязан вернуться в свой полк.
13 августа 1882 г. В.А. Городцев был отчислен от Юнкерского Училища как успешно окончивший его, но ехать в Рязань Василию Алексеевичу не пришлось: по завершении лагерных сборов этого года 12-й гренадерский Астраханский полк был оставлен в Москве на постоянных квартирах, а на его место в Рязань заступил 11-й гренадерский Фанагорийский полк; решение об этом состоялось ещё в феврале 1882 г. [365, л. 8]. Следует пожалуй, отметить, что незадолго до выпуска В.А. Городцев стал свидетелем - и даже, скорее всего, непосредственным участником - события, которое оказалось в центре внимания не только Москвы, но и всей России.
В понедельник 28 июня 1882 г., на память перенесения мощей святых африканских бессребреников Кира и Иоанна, а также валаамских чудотворцев Сергия и Германа, наша древняя столица провожала в последний путь великого русского полководца, земляка В.А. Городцева, генерала-от-инфантерии Михаила Дмитриевича Скобелева (1843-1882). «Москва на это время как бы замерла: всякая деятельность прекратилась, все устремились к месту скорбной церемонии. В этот день ни в одной московской гостинице не было ни музыки, ни пения. Все городские увеселительные сады и театры, все загородные развлекательные учреждения отменили в знак траура свои представления. По обеим сторонам Красноворотской площади были выстроены шпалерами войска. Они стояли также и вдоль спуска к вокзалу Рязанской железной дороги. В строю находились воспитанники военных гимназий и юнкера Александровского (военного. -А.Ж.) и Московского (юнкерского. -А.Ж.) пехотных училищ. Присутствовали Великие Князья Алексей Александрович и Николай Николаевич Старший, приехавшие из Петербурга экстренным поездом» [378, с. 66].
Несколько позже, 28 сентября 1882 г., приказом по 3-й гренадерской дивизии за № 218 22-летний юнкер Василий Городцев был переименован в подпрапорщики - довольно своеобразный промежуточный чин. Обладатель этого чина, ещё не будучи офицером, занимал, тем не менее, должность субалтерна, т. е. младшего офицера роты, а потому назначался во все ответственные офицерские дежурства - по полку, в караулы, на городскую гауптвахту и пр. Неудивительно, что благоразумные нижние чины величали подпрапорщика, как и большую часть обер-офицеров, до армейского штабс-капитанавключительно,«Ваше Благородие» (хотя официально подпрапорщик значился в унтер-офицерских, т. е. нижних, чинах и обращаться к нему следовало «господин подпрапорщик» [99, с. 19, 131]. К тому же ещё с 1880 г. подпрапорщики официально были допущены в Офицерские Собрания [271, с. 83], что лишний раз подчёркивало, в глазах подчинённых, их реальный офицерский статус. Ярким внешним отличием подпрапорщика, облачённого в офицерскую форму, были погоны нижнего чина, правда, с широкой продольной нашивкой, как у старшин Советской Армии с ноября 1973 г. (ближайшие к подпрапорщикам унтер-офицеры, фельдфебеля русской армии имели на погонах широкую поперечную нашивку - как у наших старших сержантов с января 1943 г.).
Форма, которую надел В.А. Городцев после выхода из Училища, заметно отличалась от той, что была на нём, его сотоварищах и офицерах при поступлении в полк. Точнее сказать, «переодевание» Василия Алексеевича и его сослуживцев было начато ещё год назад, в Училище. В июле 1881 г. по инициативе Императора Александра III открылась серия обмундировальных приказов по военному ведомству «в видах упрощения различных форм». К ноябрю того же года эта серия вылилась уже в более чем кардинальную перемену. Отныне основные элементы русской формы выглядели следующим образом. На голове -круглая прямая шапка из чёрной мерлушки (показательно ехидство термина: «мерлушка», согласно В.И. Далю, - дохлятина, т.е. шкурка палой овцы [136, II, с. 320]. Высота этой шапки - четыре дюйма (ок. 10 см), сама же она имела плоский суконный верх и медный герб, под которым располагались корпоративные эмблемы по роду оружия (у гренадер - круглая ручная граната с подожженным фитилём). Офицерский мундир был тёмно-зелёным и представлял собой куртку с запашным бортом на пяти крючках без пуговиц, со стоячим воротником; длина мундира от талии у пеших войск 12 дюймов (чуть больше 30 см), у конных -немного короче, на два дюйма. Шаровары у офицеров также тёмно-зелёные с красной выпушкой, заправленные в высокие сапоги «гармошкой». Парадная форма отличалась от повседневной незначительно - эполетами вместо погон и шарфом вместо кушака (да и вообще, после богатейшего многообразия разновидностей формы в эпоху Александра II, теперь их осталось всего лишь три: парадная, обыкновенная и сюртук [86, с. 219]. Цветная выпушка по фуражкам, мундирам, пальто и шинелям осталась, правда, той же, что и при Императоре Александре II (роспись выпушек в тогдашней русской армии см.: [375, с. 279]). В качестве повседневной и визитной формы офицерам оставили двубортные тёмно-зелёные сюртуки покроя 1809 г. (с незначительными переменами за минувшие десятилетия по текущей моде статского платья). Не претерпели изменений и офицерские пальто, шинели, а также заслуженно полюбившиеся всем баш¬лыки. Кроме того, в качестве летней формы были сохранены белые офицерские кителя и фуражки с цветной выпушкой или же под съёмными белыми чехлами («чахлами», как ещё писали в то время). Именно в таком, ладно-приглядистом виде, при белом кителе и фуражке, В.А. Городцев предпочёл изобразить себя в бытность на службе под Рязанью, уже по старым воспоминаниям, в 1932 г. [65, с. 2, 8]. Финальные аккорды в переоблачении русской армии прошли к августу - сентябрю 1882 г. [107, с. 86-89], под завершение летних сборов, почему за новой формой и закрепилось в литературе обиходное именование«образца 1882 г.», ставшее почти официальным. Характерный вариант такого обмундирования можно видеть на конном памятнике Императору Александру III в С.-Петербурге, который ныне установлен во внутреннем дворике Мраморного дворца и просматривается сквозь его решётку даже тогда, когда дворик заперт (археологи Должны хорошо знать этот дворец: до 1937 г. в нём располагалась Государственная Академия Истории Материальной Культуры).
Изменение русской военной формы в начале 1880-х гг. произвело на современников двойственное впечатление. С одной стороны, они признавали, что «в основу нового обмундирования были положены единообразие, дешевизна и удобство носки и пригонки» [375, с. 279]. «Мундир со стоячим воротником в армии с прямой спиной и бортом безо всяких кантов застёгивается на крючки, которые можно свободно перешивать, уширяя или суживая мундир» [ib.] для помещения под него различного рода телогреек («теплушек», как их ещё тогда называли) и кольчуг. Принципиально важным было и удаление с мундиров и шинелей пуговиц: «отсутствие пуговиц имеет ещё и ту выгоду, что устранён лишний блестящий предмет, могущий в солнечную погоду обратить внимание неприятеля и вызвать его огонь; такое же значение имеет и отмена султанов, касок с блестящими гербами и лацканов» [ib.]. Однозначно на «ура» было встречено упразднение пресловутых кепи образца 1862 г., которые только ленивый вот уже два десятка лет не честил крайне неудобными и уродливыми. В целом новое обмундирование было построено весьма рационально и, главное, отличалось прикладистостью в полевой работе. Некоторые образцы формы 1882 г., а также сравнительный материал по предшествующему обмундированию русской армии, обмундированию эпохи Императора Александра II, в котором В.А. Городцев начинал свою военную службу, читатель может видеть на довольно качественных иллюстрациях в [107; 81].
С другой стороны, многих солдат и офицеров начала 1880-х гг. шокировало нарочитое упрощение формы, утрата ею внешней эффектности, стильности; а ведь последнее обстоятельство органично (и, следует признать, не без основания) увязывается воинами с внутренним достоинством их службы. Подчёркнуто жёстко аттестовал тогдашнюю ситуацию небезызвестный военный историк А.А. Керсновский: «Офицеры стали походить на обер-кондукторов, гвардейские стрелки - на околоточных надзирателей, фельдфебеля - на сельских старост в кафтанах с бляхой. Солдаты в своём сермяжном обличий стали похожи на паломников, особенно в армейской пехоте, где были упразднены ранцы и вместо них введены "вещевые мешки" - точная копия нищенской котомки - носившиеся через плечо. <...> Офицеры стремились смягчить уродство новой формы, каждый на свой вкус. Одни укорачивали мундир на прежний образец, другие, наоборот, удлиняли, приближая его к сюртуку, третьи по примеру стрелков утрировали напуск шаровар, доводя их до носков сапог. В результате... нельзя было встретить двух офицеров, одинаковым образом одетых.
Этим обезображением армии была совершена психологическая ошибка. Внешний вид значит очень многое для воинского вида, поддерживающего и воинский дух. Александр III посмотрел на блестящие мундиры как на дорого стоящую мишуру. Но в глазах офицеров и солдат это была далеко не мишура. Они сохраняли преемственность с прошедшими геройскими эпохами. <...> Утилитарный материализм этой реформы (бывший, впрочем, вполне в духе века) сказался самым отрицательным образом в духовно-воспитательной области - самой важной области военного дела. В пехотных полках, как гвардейских, так и армейских, солдаты, уходя в запас, отказывались брать мундиры нового «мужицкого» покроя, а на свой счёт перешивали их по старой форме - обязательно с лацканами. Увольнявшиеся в отпуск щеголяли в деревне с лацканом, который снимали, возвращаясь с побывки обратно в полк» [241, с. 12]. Да что там солдаты-срочники - хорошо известны случаи, когда заслуженные, боевые генералы, аристократы, герои Балкан, Кавказа и Туркестана, демонстративно подавали в отставку, не желая менять мундир на «мужицкий кафтан» [207,1, с. 10].
Впрочем, служба в древней столице продолжалась для подпрапорщика Василия Городцева недолго - лишь осень и часть зимы 1882 г., до ближайшего Рождества, которое он и провёл в Москве. Приказом от 4 января 1883 г. по 3-й гренадерской дивизии за № 2 В.А. Городцев переводится, вследствие изъявленного им желания, в 11-й гренадерский Фанагорийский генералиссимуса князя Суворова полк [426, л. Зб.об.; 427, л. 67-67об.].
Главной причиной этого перевода была, конечно, необходимость производства в первый офицерский чин. Как окончивший Юнкерское Училище по 2-му разряду, В.А. Городцев мог быть произведён лишь по остаточному принципу, т. е. на вакансию (см. Прил. 9). А дожидаться вакансии в столичном гарнизоне было делом безнадёжным: её постоянно перехватывали у незадачливых подпрапорщиков очередные выпускники военных училищ - перворазрядники, желавшие служить в Москве. Оба полка, Астраханский и Фанагорийский, составляли 2-ю бригаду 3-й гренадерской дивизии, так что перевод В.А. Городцева не представлял никаких организационных затруднений и был в кадровой практике русской армии того времени делом вполне естественным.
Разумеется, 11 -й гренадерский Фанагорийский полк был выбран В.А. Городцевым для дальнейшего прохождения службы не случайно. Как уже сказано, в 1882 г. этот полк перемещается, на смену астраханским гренадерам, в Рязань. «Хотелось бы выйти в полк, стоящий поблизости к родному дому, - вспоминал соответственную мотивировку психологического порядка А.И. Куприн, сам бывший юнкер 3-го Московского Александровского Военного Училища. - Тёплый уют и все прелести домашнего гнезда ещё сильно говорили в сердцах этих юных двадцатилетних воинов» [290, с. 397-398]. Наконец, оставить Москву побуждала В.А. Городцева и откровенная,«купеческая» дороговизна жизни в древней столице, а ведь расходы привилегированного гренадера и без того были непомерно велики. Не говоря уже о всём прочем, один только парадный мундир обходился буквально втридорога. Он, в отличие от повседневного, строился чинами Московского гарнизона из английского, а не из отечественного сукна, за что и назначалась тройная цена; обновлять же этот мундир для торжественных прохождений по Манежной площади приходилось ежегодно, а то и дважды в год [207, I, с. 108]. За собственный счёт офицер приобретал вообще всё обмундирование новых сроков, а также личное оружие - шашку и револьвер.
Следует подчеркнуть, что последнее обстоятельство имело в то время исключительное, основательно позабытое сегодня значение. Офицер просто не мог появиться на публике без оружия: отсутствие такового указывало, что имярек находится под домашним арестом. «Офицерское оружие, - констатировало одно из наших военных изданий в 1907 г., подводя итоги первой русской революции, - это эмблема рыцарства и соединённого с ним понятия об особенной сословной чести» (цит. по: [354, с. 224]). Лишь накануне Первой мировой войны, когда В.А. Городцев уже был в отставке, вышло первое официальное послабление: теперь офицеры могли ходить без оружия вне строя в лагерях [318, № 3, с. 31]. Действительно, штатская публика их здесь, как правило, не видела. Но хорошо ли было, что свои же солдаты повседневно созерцали безоружных офицеров? Как вообще можно уважать начальствующего чина, оружия не имеющего? Не случайно большая умница генерал М.И. Драгомиров и на склоне лет подчёркивал: «Офицер должен быть смирен и безобиден, как овечка, но малейшее посягательство на оскорбление его действием должно вызывать с его стороны возмездие оружием, мгновенное, рефлекторное...» (цит. по: [354, с. 183]).
О револьвере того времени как личном оружии офицера речь пойдёт ниже, а вот шашка, пусть даже и свежая, образца 1881 г. [287, с. 80-81], для реальной боевой работы пехотного офицера давно уже была непригодна. Сами носители этого белого оружия многократно высказывались по данному поводу очень эмоционально, с раздражением: «Шашки оставили старые, что было некрасиво и неудобно» [318, № 3, с. 31]. И недаром генерал Р.А. Фадеев, который имел богатый опыт Кавказской войны, ещё в 1860-е гг. предлагал дать офицерам в качестве личного белого оружия не саблю и не шашку, а «обоюдоострый большой лезгинский кинжал. Это оружие так страшно, что атака Лезгин много утратила своей силы с тех пор, как они, под влиянием вышедшей из Чечни моды, заменили его шашкой» [620, с. 95]. И опять же не случайно скромный командир пехотного батальона, участник обороны Севастополя оценивал один из эпизодов своей боевой работы так: «Когда нашему полку было передано приказание идти на штурм, то я был уже пешком. В одной руке у меня был кистень, а в другой кинжал. Это повернее форменной сабли» (цит. по: [259, с. 62]).
Но, к сожалению, и много лет спустя положение дела в этой важной сфере не изменилось. Так, по свидетельству графа А.А. Игнатьева, участника Русско-японской войны, вскоре по прибытии на фронт его «стала раздражать шашка. Зачем нужен пехотному офицеру этот тяжёлый предмет? <...> В военное время никто в пехоте за всю войну не зарубил ни одного японца. Шашка болталась между ног: при карабкании на сопки и при перебежках её надо было придерживать рукой!» [207, I, с. 234]. На самом же деле ситуация была ещё хуже: офицеру при пешей ходьбе вообще всегда приходилось поддерживать шашку левой рукой в горизонтальном положении - это хорошо видно на одном из недавно опубликованных ретроспективных автопортретов В.А. Городцева [65, с. 2]. Однако давно уже необходимые нашей армии лезгинские кинжалы начнут появляться в технических войсках и у разведчиков, да и то как оружие ограниченного стандарта, лишь накануне Первой мировой войны - много после того, как В.А. Городцев оставит службу [287, с. 118-119].
В четверг 13 января 1883 г., т. е. в самый канун отдания Богоявления, подпрапорщик В.А. Городцев прибыл, наконец, в Фанагорийский полк (Василий Алексеевич явно не спешил исполнить предписание, но и наказан за это, судя по всему, не был). Здесь В.А. Городцев зачисляется младшим офицером в крайнюю, 12-ю роту 3-го батальона [427, л. 67об.]. 11-й гренадерский Фанагорийский полк как отдельная часть русской армии был из числа сравнительно поздних - из тех, которые образовались во второй половине 1780-х гг. по замыслу укрупнения гренадерских подразделений. В частности, фанагорийских гренадер собрали в начале 1788 г. из соответствующих гренадерских рот двенадцати пехотных полков - Апшеронского, Архангелогородского, Витебского, Вологодского, Днепровского, Ингерманландского, Новгородского, Ростовского, Смоленского, Тульского, Углицкого и Черниговского. Эти двенадцать рот были сведены по тогдашнему нормативу в четыре батальона [555, с. 10]. Первым по времени командиром фанагорийцев стал полковник М.П. Ушаков; однако уже 2 марта он был смещён: «Ушаков крайне бестолков и вял», - с раздражением писал о нём князь Г.А. Потёмкин (цит. по: [590, с. 560]). На его место был направлен командир Козловского пехотного полка полковник П.П. Сытин, что А.В. Суворов прокомментировал в письме Г.А. Потёмкину так: «Наградить изволили, Светлейший Князь! фанагорийский полк Сытиным, о нём плакали здешние Козловцы» [ib., с. 128]. В этом же письме от 9 марта 1788 г. А.В. Суворов выражает благодарность за назначение его шефом вновь создаваемой части: «Не оставили, Светлейший Князь! Меня наградить и гербами Фанагорийского полка; то будет образец, как моего любезного вождя» [ib.]. Впоследствии Фанагорийский полк пополнялся также за счёт других воинских частей; к примеру, в 1833 г. к нему были присоединены несколько батальонов 6-го карабинерного полка [93, № 1, с. 58-59; № 2, с. 156].
Полковой праздник вновь созданной части был установлен 30 августа - на «пренесение мощей святого благоверного князя Александра Невского из Владимира в царствующий град святого Петра» [59, I, с. 334] в 1724 г., т. е. попросту говоря - на день ангела А.В. Суворова, первого по времени шефа полка. Следует отметить, что эта память, которая приходилась на самый исход летних маневров, была одной из наиболее чтимых, любимых в русской армии. Александровым днём совершали свой праздник не только фанагорийцы-суворовцы, но и, скажем, все части Кубанского казачьего войска, Михайловские Артиллерийские Учи¬лище и Академия, лейб-гвардии Атаманский полк, лейб-гвардии гренадерский Павловский полк, а также ещё двадцать семь пехотных и стрелковых полков [592, с. 82]. Разумеется, этот день был и кавалерским праздником одного из высших орденов страны - ордена Св. Александра Невского. Также 30 августа совершалось тезоименитство всех трёх русских государей, носивших имя Александр, а заодно и всех вообще Александров, членов Императорской Фамилии. Накануне этого дня по всей России служилось «всенощное бдение святому благоверному великому князю Александру Невскому и, в самый день праздника, по Литургии молебен святому, со звоном» [59, I, с. 334], а затем проходил церковный парад воинских частей-именинников. Наконец, для полноты картины можно добавить, что этот день, равно как и предшествующий ему 29 августа праздник Усекновения главы св. Иоанна Предтечи, когда совершалось «поминовение православных воинов, за веру и отечество на брани убиенных» [ib., с. 333], - оба этих дня с давних времен были у нас торжественными, неприсутственными, одними из важнейших праздничных дней Российской Империи.
Собственный праздник (а, соответственно, и персональная икона) был не только у полка, но и у каждого батальона и даже у каждой роты русской армии. Так, городцевская 12-я рота фанагорийцев имела своим торжественным днём один из двунадесятых праздников Православной Церкви - Сретение Господне, которое совершается 2 февраля и который также был в Российской Империи неприсутственным. В 1883 г. этот ротный праздник пришёлся на среду 3-й недели по прибытии и зачислении подпрапорщика В.А. Городцева в полк (см. Прил. 1), так что Василий Алексеевич успел на своё корпоративное торжество по новому месту службы как раз вовремя.
Вновь сформированный на исходе XVIII в. гренадерский полк назвали подчёркнуто археологически - в честь самого крупного античного города на Таманском полуострове, который сохранил своё имя и в средние века. Следует обратить внимание на то, что для поздней Екатерининской эпохи именование такого рода было модно и даже представляло собою хороший тон, поскольку демонстрировало особое, изощрённое интеллектуальное изящество, якобы глубокое знание древности. В начале 1790-х гг. А.В. Суворов возвёл в окрестностях этого замечательного городища очень важную для нас в стратегическом отношении Фанагорийскую крепость. По ходу ее строительства были получены (хотя, конечно же, при этом весьма серьёзно пострадали) первые существенные археологические материалы, в том числе где-то в 1787-1790 гг. и затем, повторно, в августе 1792 г. - знаменитый Тмутараканский камень, о котором я уже говорил в первой главе. Интересно, что Высочайшим указом от 8 октяб¬ря 1802 г. Фанагория была переименована в Тмутаракань; однако это имя, несмотря на его очевидную историческую обоснованность и Императорскую волю, как-то не прижилось. Со временем и сама Фанагория исчезнет с административной карты Таманского полуострова, перейдя на карты археологические. Останется в России лишь Фанагорийский казачий посёлок, но он расположен уже сравнительно далеко - в Кубанской области, в горах и дебрях Северного Кавказа. Возможно, это последнее наименование состоялось по инициативе какого-нибудь ветерана-фанагорийца, который перешел в Ермоловскую эпоху из гренадер в бравые пограничные казаки. Ну и, конечно, на винных прилавках нашего времени мы по-прежнему можем лицезреть гордое слово «Фанагория»...
Боевое крещение гренадеры-фанагорийцы приняли в шедшую тогда Турецкую кампанию, отличившись первоначально при штурме крепости Измаил 11 декабря 1790 г. Подробности подвигов новорожденного полка обстоятельно освещает хорошо известный в нашей военной историографии рапорт князя Г.А. Потёмкина от 8 января 1791 г., аттестуя их, в частности, так: «Фанагорийского полка передовые гренадеры дрались, как львы. <...> Начальствовавший Измаилом сераскир Айдос Мегмет трехбунчужный паша, засевший с толпою более тысячи человек в каменном строении и не хотевший сдаться, атакован Фанагорийскими гренадерами под командою полковника Золотухина (начальника штурмовой колонны, в составе которой действовали фанагорийцы. ~ А.Ж.) и со всеми бывшими с ним побиты и переколоты; в числе же убитых четыре паши двухбунчужные» (цит. по: [555, с. 11, 13]). Так что отнюдь не случайно старшинство Фанагорийского полка долгое время будет считаться именно с 1790 г. [94, с. 231], и даже всеми почитаемый, до сих пор весьма авторитетный «Энциклопедический Словарь» Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона называет по инерции именно эту, уже явно устаревшую к началу прошлого века датировку старшинства фанагорийцев (т. XXXV, полутом 69. СПб., 1902, с. 289).
В дальнейшем фанагорийские гренадеры, осенённые именем первого своего шефа - князя Италийского, графа А.В. Суворова-Рымникского (Высочайшим повелением от 17 августа 1826 г. имя Александра Васильевича Суворова было дано этому полку навечно, «в уважение к заслугам Генералиссимуса, бывшего шефом полка»), проявили себя во многих сражениях. Прежде всего полк участвовал в Польской кампании (штурм 24 октября 1794 г. Праги, предместья Варшавы), а также в войне с Францией 1805-1807 гг. (сражение 20 ноября 1805 г. под Аустерлицем) и Турцией 1806-1812 гг. (взятие 22 мая 1810 г. крепости Базарджик к северу от Варны). Последнее обстоятельство обратило на себя особое внимание тогдашних военных специалистов. В частности, в агентурных материалах по русской армии, которые собирало французское посольство накануне вторжения Наполеона в Россию, гренадерский Фанагорииский полк так именно и аттестован - кратко, но весьма многозначительно: «Этот полк получил Георгиевские знамена, а каждый солдат -медаль за штурм Базарджика» (цит. по: [63, с. 31]).
Разумеется, впоследствии фанагорийцы отличились и в Отечественной войне 1812 г. (Бородино, Малоярославец, Тарутино), и в европейской кампании 1813-1815 гг., и в подавлении польского мятежа 1830-1831 гг. (Остроленка, 14 мая 1831 г.), а также в Русско-турецкой войне 1877-1878 гг. (сражение под Плевной в ноябре 1877 г.). В соответствии со всеми совершёнными ими подвигами, фанагорийцев не раз награждали Георгиевскими знамёнами, Георгиевскими же серебряными трубами, а также прочими коллективными знаками отличия. Среди последних особо почитался ветеранами полка так называемый «слюнявчик».
Металлический нагрудный знак-ошейник (иноформа части доспеха, которая представляла собой толстый полумесяц и прикрывала ключицы и нижний отдел горла, почему и получила в обиходе несколько ехидноепрозвище «слюнявчик»),носимый офицерами-фанагорийцами при парадном обмундировании, имел характерные, значимые для истории полка особенности. В центре фанагорийского «слюнявчика» располагался большой двуглавый орёл, на который был наложен наградной крест за взятие в 1790 г. Измаила с овальными концами и надписью «За отменную храбрость». На фланговых щитах, увенчанных императорскими коронами, выбита латинская цифра «С», поскольку этот знак был учреждён по случаю 100-летнего юбилея полка, в 1890 г.
В связи с этим, следует принять во внимание то важное обстоятельство, что к началу XX в. «слюнявчики» как отличительный знак имели в русской армии далеко не все, но лишь некоторые избранные части, немногим более двухсот гвардейских и армейских полков и батальонов. В поле фанагорийского«слюнявчика», по сторонам от двуглавого орла, можно видеть надпись: «За взятие штурмом Измаила в 1790 г. и Праги в 1794 г.». Знак с аналогичными отличиями и текстами нижние чины Фанагорий¬ского полка носили на своих головных уборах.
Неудивительно, что члены Императорской Фамилии охотно записывались в такой полк, а именно в 1-ю его роту, которая традиционно для полков и учебных заведений нашей армии именовалась «ротой Его Величества». 5 августа 1845 г. не кто иной, как сам Государь Император Николай Павлович лично изъявил желание быть зачисленным в списки фанагорийцев. В августе 1861 г. его внук, Великий Князь Александр Александрович (впоследствии - Император Александр III), будучи в Москве, посетил «казармы Фанагорийского гренадерского полка, в который он был зачислен в предшедшем г., и пригласил к обеду командира и офицеров. В именины Государя, с которыми совпадал и полковой праздник Фанагорийского полка, он после обедни, отслуженной в Успенском соборе митрополитом Филаретом, снова поехал в полк на церковный парад» [598, с. 290]. 21 сен¬тября 1880 г., в день своего 20-летия, младший брат Наследника Цесаревича, Великий Князь Павел Александрович, также был за¬числен в 1-ю роту гренадер-фанагорийцев. А 29 октября 1891 г. уже его сын, Великий Князь Димитрий Павлович, назначается по случаю своего недавнего рождения шефом Фанагорийского полка и остаётся таковым вплоть до расформирования этой героической части на исходе Первой мировой войны. Незадолго до этого назначения 18 сентября 1891 г. депутация фанагорийцев присутствовала на погребении матушки Димитрия Павловича, Великой Княгини Александры Георгиевны (1870-1891) [407, стб. 2543-2544]. Впрочем, В.А. Городцев, судя по данным его послужных списков, в состав этой депутации не входил (см. Прил. 1).
По окончании Русско-турецкой войны место Фанагорийского полка в территориальном расписании русских войск было определено не сразу. Сначала в 1878 г. полк был выведен на постоянные квартиры в Усмань, уездный город Тамбовской губернии (судя по бумагам полка, которые сохранились в Российском Государственном военно-историческом архиве (Лефортово), тогда состоялось несколько интересных свадеб офицеров-фанагорийцев с местными барышнями). И лишь несколько позже, в 1882 г., Фанагорийский полк ставят в Рязань, на смену 12-му гренадерскому Астраханскому полку.
Уже через три дня по прибытии в полк В.А. Городцев наряжается начальником караула в городской Тюремный Замок [427, л. 84]. Обращает на себя внимание, что первые месяцы службы в Рязани Василий Алексеевич ходит, раз за разом, исключительно в этот наряд [ib., л. 84-493]. Скорее всего, и сам молодой офицер ничего не имел против такого расклада: ему наверняка импонировала продолжительная автономная вахта с небольшой командой, к тому же в отдалении от полка и вообще от чего бы то ни было из ближайшего повседневного окружения (в те годы четыре поста Тюремного Замка Рязани обеспечивали под командой офицера два унтер-офицера, ефрейтор, музыкант и тринадцать рядовых от каждой роты попеременно). Тем более, что со временем В.А. Городцев охотнее всего будет руководить именно отдельными полковыми командами - небольшими по составу, но весьма самостоятельными подразделениями, призванными решать особые задачи.
Перевод в Рязанский гарнизон наконец-то позволил В.А. Городцеву продвинуться по службе. Высочайшим приказом от 19 февраля 1883 г. (в ещё один высокоторжественный Александров день, память освобождения российских крестьян от крепостной зависимости) он был произведён в прапорщики - в то время первый обер-офицерский чин русской армии. Теперь на уже вполне законном основании нижние чины должны были именовать В.А. Городцева «Ваше Благородие», а мундир его украсили офицерские погоны в один просвет и с одинокой, небольшой, но весьма многообещающей звёздочкой. Однако второй разряд по образованию, полученный Василием Алексеевичем в Юнкерском Училище, всё ещё давал о себе знать. Вместо нескольких месяцев (как полагалось обладателю 1-го разряда), В.А. Город-цев пробыл в прапорщиках более полутора лет, и лишь в сен¬тябре 1884 г. был произведён в подпоручики, т. е. двумя годами позже сверстника - юнкера Военного Училища, который держал офицерский экзамен одновременно с В.А. Городцевым, а вот выходил из школы в полк сразу подпоручиком.
К тому же теперь начинало действовать относительно В.А. Городцева ещё одно важное неравенство в положении выпускников юнкерских и военных училищ. Если для производства в чин поручика последним должно было прослужить в под¬поручиках только три года, то В.А. Городцеву и его однокорытникам - целых четыре. Поручиком Василий Алексеевич станет лишь Высочайшим приказом от 30 августа 1888 г. - на 29 году жизни, при начале своих археологических изысканий, в том возрасте, когда многие его сверстники, более удачливые по службе, уже были капитанами и даже подполковниками (звание майора В.А. Городцеву во всяком случае не «грозило»: оно было отменено ещё в 1884 г.). Таким образом, офицеры из вольноопределяющихся стабильно отставали в чинопроизводстве от сверстников «из кадет», в лучшем случае на два-три года (реально же, с учётом возрастной разницы прихода в армию, на пять-семь лет). Очевидно, что это важное обстоятельство серьёзно уязвляло всякое молодое честолюбие, а уж такое честолюбие, как у В.А. Городцева, в особенности.
Перебравшись в Рязань, В.А. Городцев сохраняет, тем не менее, связь с древней столицей, где прошли два с половиной года действительно лучшей поры его жизни. Так, уже в мае 1883 г. фанагорийцы размещаются в лагерях под Москвой - в составе войск Гвардейского и Гренадерского корпусов, собранных здесь по случаю коронования Государя Императора Александра III. Парадная, а потому весьма обременительная, хлопотная работа гренадер-фанагорийцев совершалась тогда большей частью на улицах столицы; показательно, что в своих воспоминаниях В.А. Городцев отмечает: «Я помню день его (Императорского Русского Исторического Музея на Красной Площади. -А.Ж.) открытия для публики» [125, с. 4]. Из этого, в частности, следует, что В.А. Городцев каким-то образом присутствовал в воскресенье 27 марта 1883 г. на торжествах по случаю открытия первых одиннадцати залов Исторического Музея, - торжествах, которые были заблаговременно приурочены к церемониалу коронования Их Императорских Величеств [243, с. 47]. За ответственное и результативное участие во всех этих торжествах В.А. Городцев получит первую свою офицерскую награду - памятную тёмнобронзовую медаль для ношения на груди на ленте ордена Св. Александра Невского (см. Прил. 1). Да и впоследствии регулярная связь В.А. Го-родцева с древней столицей будет сохраняться; по ходу ежегодных летних учений его полк постоянно совершал марши на Москву, да и иными способами взаимодействовал с различными частями столичного гарнизона. Кроме того, существовали и регулярные служебные связи со штабами, расположенными в Москве, - дивизионным, корпусным и окружным.
Тем временем к первой половине 1880-х гг., когда диаконский сын В.А. Городцев осваивался в новом для него положении русского офицера-гренадера, в рязанских полевых археологических изысканиях наступает очередное затишье. Н.В. Любомудров скончался, Ф.Д. Нефедов перешёл на изучение Южно-Уральских памятников и древностями Поочья больше не занимался, отошёл от археологии престарелый С.И. Бочарников... И лишь неутомимый А.В. Антонов упорно продолжал вот уже которое десятилетие пополнять свою замечательную Кунсткамеру. Так, он смог приобрести остатки Канищевского клада (несколько куфических монет и серебряных прутиков), который был обнаружен в 1880 г. на хуторе купца Логинова и, естественно, расхищен местными жителями [641, с. 3; 580, с. 241; 269, с. 90]. Некий господин Правоторов информировал Императорское Московское Археологическое Общество об известных ему памятниках древности Рязанской губернии [434, с. 32], и далее всё в том же скромном роде...
Следует отметить, что передышка на Рязанщине вышла на этот раз вполне типичной применительно к истории отечественной археологической науки в целом. А именно - местные любители старины не спеша осваивались в новой для них ситуации; да и гносеологический потенциал провинциальных работников был тогда, мягко говоря, не очень велик. Рязанской археологии настоятельно требовался лидер - такой учёный и организатор, который был бы способен возглавить именно это, достаточно специфическое, местное сообщество и задать ему надлежащий научный тон. Недаром уже с 1882 г. по Рязанщине начинают ходить упорные слухи о том, что в губернском центре будет учреждена «местная Археографическая Комиссия для разработки вопросов по части истории и археологии Рязанского края, куда привлечены будут все учёные, не исключая и особ духовных. Но когда-то всё это будет в Рязани?! Предполагается даже устроить губернский музей, архив и библиотеку» [146]. Таким лидером, главой и душой учёной Рязани оказался на сей раз Алексей Васильевич Селиванов (1851-1915) - человек, которому суждено было сыграть не последнюю роль и в истории Рязанской Учёной Архивной Комиссии, и в процессе становления В.А. Городцева как археолога, да, пожалуй, и вообще в истории отечественной археологии на исходе XIX в.
Русский служилый аристократ, А.В. Селиванов был скромным, но достойным потомком татарского витязя, выходца из Большой Орды некоего Кичибея. Где-то в довольно бурном для Рязани начале первого десятилетия XV в. этот Кичибей (дословно - «малый, меньшой князь», т. е., попросту говоря, аристократ, не имеющий реальных перспектив в Орде) перешёл на русскую службу. Здесь при крещении он получил имя Селиван (правильно - Сильван) в честь одного из мучеников Православной Церкви, которая поминает несколько одноименных святых угодников (греч. Сильван, дословно - «леший», «дикий»; возможно, крещальное имя было дано Кичибею неспроста, с учётом внешнего облика и темперамента витязя), и стал боярином при дворе Рязанского князя Фёдора Ольговича [546, ХХIII, I, с. 15-17]. Потомки Кичибея-Селивана скромно, но с достоинством служили Отечеству. Одни в ХV-ХVII вв. сложили свои головы - кто от казанцев на Свияге, а кто «от литовских людей» под Тулой,Смоленском и «под Москвою в разоренья»; другие стали воеводами различных городов России - от Зарайска и Брянска до Великого Устюга - а также стольниками [ib., с. 2-3, 19]. И даже среди холмогорских и великоустюжских иконописцев XVII в. мы видим нескольких Селивановых [273, с. 592], хотя, возможно, они и не принадлежат именно к этой фамилии.
Но совершенно точно, что к числу служилых людей из этого замечательного рода относился Павел Михайлович Селиванов - второй сын Михаила Ивановича, убитого под Тулой в Смутное время, пожалованный в 1629 г. стольником к Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Филарету, родителю тогдашнего государя Михаила Фёдоровича. В 1653-1656 г. П.М. Селиванов состоял воеводой в городе Карпове - важном опорном пункте на Белгородской засечной черте; затем он служил в различных полках, а в 1660 г. был убит в походе «от литовских людей» в Губорях [543, с. 76, 78; 546, XXIII, 1, с. 20, 32]. Третий сын его, Иван Павлович Меньшой (1653-?), значится во многих службах и походах южного направления 1670-1680-х гг., а с 1692 г. - стряпчим (в то время это была должность чиновника при Государе для особых поручений). В 1722 г. на смотру служилых дворян констатировано, что И.П. Селиванов уже «стар», а потому «за старостию от службы и от дел отставлен и впредь ни к каким делам никуда спрашивать его не велено» [543, с. 81; 546, XXIV, 1, с. 58, 87]. Скончался И.П. Селиванов, согласно опубликованным документам, где-то по своём 80-летии.
Второй сын Ивана Павловича Селиванова-Меньшого, Михаил Иванович (1688-1753), прямой деятель Петровской и последующей эпох, был сержантом лейб-гвардии Преображенского полка, егермейстером Их Императорских Величеств Петра I и Петра II, полковником. Кроме того, в 1737-1739 гг. он состоял воеводой Севской провинции; в отставку вышел уже при Анне Иоанновне. «В качестве егермейстера при дворе Его Императорского Величества, Михаил Иванович пользовался особенным расположением Императора Петра II, который, как известно, страстно любил псовую охоту. <...> В фамильном архиве Селивановых сохранились списки стай царской охоты с указанием,кому из придворных принадлежали собаки, входящие в состав царской охоты. Несомненно, что от времён Михаила Ивановича идёт в роде Селивановых традиционное пристрастие к псовой охоте, чем также объясняется и то обстоятельство, что долго ещё, и даже до последнего времени (цитируемая работа опубликована накануне Первой мировой войны. - А.Ж.), борзые селивановские собаки почитались лучшими в Рязанской губернии» [543, с. 84-85; 546, XXV, 1, с. 153-155]. Причём не только борзые; столь же известны и впечатляющи были в старой России и «селивановские гончие с менее яркими подпалинами (здесь автор имеет в виду экстерьер гончих Орловской губернии. -А.Ж.), почти все белогрудые и с загривинами, с сильно развитою грудью, коренастого сложения, сухими и короткоухими головами. Польская кровь (селивановских гончих. -А.Ж.) обнаружилась в кругловатых головах и несколько коротких и толстых мордах, круглом обрезе ушей и отсутствии подшерстка» [504, с. 393-394].
Старший сын Михаила Ивановича Селиванова, Павел Михайлович (1732-1779), служил в Нарвском драгунском карабинерном, С.-Петербургском карабинерном и лейб-гвардии Семёновском полках. Прошёл всю Семилетнюю войну, где участвовал во многих известных сражениях, в том числе при Гросс-Егерсдорфе 19 августа 1757 г., взятии крепости Дризен 3 июля 1758 г., в операциях в Силезии, Бранденбурге и Померании и пр. В 1774 г. П.М. Селиванов вышел в отставку в чине секунд-майора. На покое подвизался как заседатель Зарайского уездного суда, отец шестерых детей и страстный борзятник [543, с. 89, 93-94; 549, II, с. 3-14].
Младший сын Павла Михайловича и дед Алексея Васильевича, Василий Павлович Селиванов (1772-1856), окончил в 1793 г. едва ли не лучшее военно-учебное заведение своего времени - Шляхетный Сухопутный Кадетский Корпус, после чего служил в мушкетёрах Московского гарнизона, а в 1801 г. вышел в отставку в чине майора (был, правда, в его военной биографии ещё один краткий эпизод - избрание в 1807 г. тысячным начальником Зарайского земского войска). На «гражданке» В.П. Селиванов был надзирателем за прогонами гуртов, уездным судьёй и уездным же предводителем дворянства в Зарайске. Однако большую часть жизни он провёл в своём имении Любава, где увлекался садоводством и псовой охотой, лечением крестьян, «заменяя собою и врача, и фельдшера, и даже, в случае необходимости, акушера» [549, II, с. 150], выписывал много книг и журналов, а в 1802-1813 гг. счастливо прижил девятерых детей. «Будучи человеком справедливым, безукоризненно честным и вполне независимым, он пользовался большим уважением среди поместного дворянства Рязанской губернии» [543, с. 94; 549, II, с. 148-223].
Отец Алексея Васильевича, Василий Васильевич Селиванов (1813-1875), самый младший в семье, был типичный «простой и добрый барин» Пушкинской эпохи. В душе и по жизни литератор (позднее его называли даже «известным в 1850-х гг. писателем» [2, с. 1] и археолог-любитель, В.В. Селиванов, будучи юнкером драгунского Казанского полка, восемнадцати лет от роду получил за отличие в Польской кампании 1831 г. солдатский Георгиевский крест 4-й степени. Впоследствии он служил в Корпусе жандармов, откуда вышел в отставку в чине капитана. В «миру» В.В. Селиванов подвизался на гражданских должностях (был, в частности, советником Рязанской Палаты Государственных Имуществ), а затем служил по земским выборам: уездным и губернским гласным, председателем Училищного Совета, непременным членом Зарайского уездного по крестьянским делам присутствия. В.В. Селиванов был женат на Марии Дмитриевне Желтухиной, с которой завёл многочисленное семейство (дюжину детей общим раскладом 1844-1867 гг. рождения. Важный для нас Алексей Васильевич в этом счёте - шестой и, соответственно, второй по возрасту живой из братьев и сестёр на момент учреждения Рязанской Учёной Архивной Комиссии; основание этой Комиссии Василий Васильевич Селиванов уже, к сожалению, не застал) [543, с. 99-100, 103-105].
Как видим, Алексей Васильевич Селиванов был не только много родовитее, но и десятью годами старше своего земляка Василия Алексеевича Городцева. Он родился 23 июня 1851 г. в селе Любава (Буяново тож), Зарайского уезда Рязанской губернии - давнем наследственном владении, которое ещё в 1680 г. Иван Павлович Селиванов получил в приданое за супругой своей Агафьей Сидоровной Волжинской, урождённой Любавской [543, с. 81; 2, с. 1]. Сначала Алексей Селиванов обучался в 4-й гимназии Москвы, где его отец служил тогда полицеймейстером городского Воспитательного Дома. 4-я мужская гимназия была открыта в 1849 г. при Московском Дворянском Институте и по¬читалась одним из лучших средних учебных заведений древней столицы, с прекрасным составом преподавателей. С 1861 г. она располагалась в доме Апраксиных-Трубецких (Покровка, 22), возведённом ещё в 1760-е гг. Чуть позже А.В. Селиванова, в 1870-1880-е гг. здесь же, в 4-й гимназии, будет учиться Николай Николаевич Харузин (1865-1900), пожалуй, самый замечательный представитель семейства археологов, этнографов и первобытников Харузиных. Затем А.В. Селиванов посещал Рязанскую гимназию, но и в ней курса не окончил (судя по всему, он был столь же мало склонен к системному школьному образованию, как и В.А. Городцев).
Так что поступить в университет А.В. Селиванов, как и В.А. Городцев, не мог. Однако возможности Алексея Васильевича, благодаря его высокому социальному положению и значительным средствам, были, конечно же, куда шире, нежели у Василия Алексеевича. А потому в 1871-1874 гг. мы видим А.В. Селиванова на физико-математическом факультете Императорско¬го Московского университета в качестве вольнослушателя (или, как это ещё тогда называлось, «стороннего слушателя»). Примечательно, впрочем, что ещё до начала занятий, 7 апреля 1871 г. молодой А.В. Селиванов - «сторонний слушатель», формально не имеющий даже среднего образования - избирается в члены-сотрудники университетского Общества Любителей Естествознания, одного из авторитетнейших учёных обществ тогдашней России. Следует иметь в виду, что просто так, без реальных заслуг, в это Общество даже по высокой протекции никого не при¬нимали (особо же высокой протекции у А.В. Селиванова, собственно, никогда и не было).
А вот научные заслуги - пусть пока сравнительно скромные - у Алексея Васильевича к этому времени уже были. За несколько лет до «вольного слушания» он увлёкся арахнологией, интересовался жуками, много ездил по Рязанскому краю и вообще по стране, в результате чего успел ко времени прихода в Московский университет образовать себя как весьма неплохого коллектора по насекомым. Со временем им был сделан целый ряд важных открытий, в том числе несколько новых родов пауков [402, 11, с. 110-128]; да и вообще, насекомые разного пошиба так и остались научной любовью А.В. Селиванова на всю его жизнь.
Что же касается Императорского Московского университета, то здесь А.В. Селиванов прошёл в первой половине 1870-х гг. великолепную школу. Среди тех, кого он «вольно слушал» на физико-математическом факультете, было много замечательных специалистов, из числа которых на этих страницах следует выделить, пожалуй, двоих. Это прежде всего ординарный профессор по кафедре зоологии Сергей Алексеевич Усов (1827-1886), известный своими блестящими диссертациями, которые и в наши дни не потеряли своего научного значения - магистерской «Зубр» (1865 г.) и докторской«Таксономические единицы и группы» (1867 г.). «Чтения Сергея Алексеевича в университете были не только увлекательны по своей форме и содержанию, но и действовали развивающим образом на слушателей своим характером. Сергей Алексеевич, по словам одного из них, заставлял молодёжь останавливаться на самых общих вопросах, к которым приводило изучение столь обширного предмета. <...> Вообще лекции Сергея Алексеевича были крайне интересны; при описании же жизни животных они становились увлекатель¬ными. Тут, замечает тот же автор воспоминаний, Усов делался поэтом» [230, с. 144]. Наряду с трудами по своей основной специальности, С.А. Усов много и серьёзно занимался археологией, прежде всего церковными древностями. В октябре 1876 г. он становится по личной рекомендации графа А.С. Уварова действительным членом Императорского Московского Археологического Общества [483, с. 1-ХХХIХ; 220, с. 376-377]. Коллеги, старшие товарищи В.А. Городцева, отмечали в одном из некрологов что «своими трудами по археологии Сергей Алексеевич принес ей ту услугу, какую могут оказать естественные науки, и в том числе зоология, для археологии» [230, с. 145].
Однако главным учителем А.В. Селиванова стал в эти годы один из основателей антропологического направления в русской археологии профессор зоологии Императорского Московского университета Анатолий Петрович Богданов (1834-1896). В 1872 г. А.П. Богданов создал в Московском университете кафедру антропологии, кроме того, он основал за свою жизнь целых три музея в древней столице - Политехнический, Этнографический и Антропологический, а также самоё Общество Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии. Об организован¬ных и проведённых Анатолием Петровичем в 1860-1890-е гг. всероссийских и международных научных конгрессах нечего даже и говорить [220, с. 34]. Как ученик А.П. Богданова, читатель и почитатель его замечательных, составивших эпоху в истории нашей науки «Материалов для антропологии курганного периода в Московской губернии» [47], А.В. Селиванов довольно рано приобрёл вкус к полевой археологии й камеральным работам. Во всяком случае, всё в том же 1871 г. он печатает в «Современных Известиях» первую свою довольно скромную научную работу - заметку о найденном в Крыму древнем черепе(редакция«Известий», увлечённая дарвинизмом, дала этой статье весьма глупое название «Пока ещё не обезьяна», что очень обидело тогда Алексея Васильевича). Впоследствии А.В. Селиванов часто будет ездить в Крым и на Кавказ, и здешняя - в том числе, разумеется, и античная - археология займут в кругу его изысканий хотя и небольшое, но всё же видное место [544, с. 141-144; 199, с. XXXII].
Выйдя в 1874 г. из университета, Алексей Васильевич определяется по акцизному ведомству Рязанской губернии. Следует отметить, что штатские археологи Российской Империи, вообще, охотно служили по акцизу (акциз - налог на предметы внутреннего производства и потребления, выделываемые и продаваемые частными лицами: водку, вино, табак и пр.). Понятно,что эта служба была связана с постоянными разъездами, весьма широким кругом общения и связей, что давало большие возможности как для полевых исследований, так и для тесных контак¬тов с местными жителями. В качестве примера назову для любознательного читателя лишь троих древностелюбивых коллег. Е.А. Пахомов, один из лучших археологов Азербайджана за всю историю нашей науки, провёл 1902-1916 гг. в Закавказском Акцизном Управлении; В.Я. Толмачёв, исследователь древностей Урала, Восточной Сибири и Маньчжурии, состоял в начале XX в. разъездным надсмотрщиком, а затем старшим контролёром Ак¬цизного Управления Енисейской губернии, а А.В. Адрианов, не менее замечательный сибирский археолог, более четверти века прослужил в том же Енисейском Управлении. И список этот можно продолжить...
Сам А.В. Селиванов начал с акцизных должностей скромно, по родной губернии - в самой Рязани, а также в уездных городах: Данкове, Егорьевске и пр. В частности, в годы русско-турецкого конфликта, с конца 1875 по 1877 г., он состоит млад¬шим помощником акцизного надзирателя в Скопине. И, кстати, здесь же, в Скопине, Алексей Васильевич женится на девице Серафиме Никифоровне, урождённой Овчинниковой [547]. При этом добросовестное исполнение обязанностей и быстрое продвижение по службе А.В. Селиванов успешно сочетал с научными занятиями. Начиная с 1876 г. он публикует в «Трудах Русского Энтомологического Общества», в «Записках Императорской Академии Наук», а также в «Известиях Императорского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии» статьи по систематике тысяченожек, которых особенно сильно полюбил в Императорском Московском университете; кроме того, он предпринимает на собственный счёт целый ряд путешествий по губерниям России. Одновременно Алексей Васильевич обращается к историческим, археологическим и генеалогическим изысканиям (в частности, он составляет едва ли не первую в нашей науке историко-географическую карту Рязанского края XVII в.), завязывает обширные знакомства среди местных учёных и коллекционеров. Можно добавить, что впоследствии А. В. Селиванов будет охотно публиковать не только материалы полевой археологии, но и поздние памятники, в том числе относящиеся к собственной его фамилии [548].
В 1884 г. 33-летний А.В. Селиванов был назначен (в чине титулярного советника, который соответствует армейскому капитану) и с должности помощника губернского акцизного надзирателя секретарём Рязанского Губернского Статистического Комитета и младшим чиновником для особых поручений при тогдашнем рязанском губернаторе князе КонстантинеДмитриевичеГагарине (князь занимал этот пост с ноября 1883 по 1 января 1886 г.). И сразу же, едва вступив в должность, А.В. Селиванов устанавливает через уже известного читателю Н.П. Горожанского официальный контакт с Императорским Московским Археологическим Обществом, налаживает межу Обществом и своим Комитетом обмен изданиями [436, с. 81]. Теперь Рязань была надёжно обеспечена новейшей археологической литерату¬рой с Берсенёвки, а также, что не менее важно, научными связ¬ми с древней столицей на личном уровне. Для заинтересованного читателя добавлю, что подробнее о губернских и областных Статистических Комитетах как местных научных центрах тогдашней России можно прочитать в монографии замечательного вятского историографа, нашего современника Виктора Аркадьевича Бердинских [36].
Новое назначение А.В. Селиванова пришлось как нельзя кстати. В том же 1884 г. по инициативе директора первого в стране Археологического Института, действительного члена Императорского Русского Археологического и Императорского Московского Археологического Обществ, сенатора Николая Васильевича Калачева (1819-1885), в России начинает создаваться сеть Губернских Учёных Архивных Комиссий. Ранней весной 1884 г. «Императорская Академия Наук, озабочиваясь сохранением многих дел и документов, находящихся в губернских и областных архивах разных ведомств, а также различных вещественных памятников более или менее отдаленной старины, которые могут иметь значение для разработки отечественной истории и в особенности истории русского права, признала наиболее полезным учреждение для этой цели Ученых Архивных Комиссий. <...> По мнению Академии Наук, такую задачу могли бы всего лучше выполнять молодые люди, получившие высшее университетское образование. Независимо от сего, лица эти могли бы быть командируемы из губернских городов для рассмотрения и описания не только бумаг, находящихся в уездных архивах, но и уцелевших в губерниях памятников зодчества и искусств, и для могущих требоваться раскопок местных курганов. В видах наблюдения за работами Ученых Архивных Комиссий, Академия Наук признает необходимым подчинить их, с одной стороны, Археологическому Институту в С.-Петербурге, учреждению, основанному для подготовления археологов, а с другой стороны, наблюдению местного губернатора, как хозяина и начальника губернии. <...> Государь Император, по всеподданнейшему докладу Министра Внутренних Дел, в 15-й день сего Марта, Всемилостивейше соизволил на внесение проекта Положения о Губернских Ученых Комиссиях и исторических архивах на рассмотрение Кабинета Министров» [605]. Высочайшее соизволение на открытие по стране Губернских Ученых Архивных Комиссий последовало 13 апреля 1884 г. Первые четыре учреждались иерархически комплиментарно - Высочайшей волей; в дальнейшем открытие аналогичных Комиссий в других губерниях предоставлялось лично графу Д.А. Толстому как министру внутренних дел [289, с. XII].
Первыми, «в виде опыта», Губернские Ученые Архивные Комиссии были учреждены в Орловской, Рязанской, Тамбовской и Тверской губерниях [289, с. XII; 508, с. 136]. При этом Н.В. Калачев лично посетил все четыре выбранных им самим города и присутствовал в учредительных заседаниях каждой Комиссии. В Рязани такое заседание состоялось в пятницу 15 июня 1884 г., на память святого благоверного князя Лазаря Сербского (как увидим чуть ниже - это отнюдь не случайное совпадение), в помещении Присутственных Мест. Заранее были приглашены лица, «которые по своему служебному положению или своим занятиям могли наиболее содействовать её цели» [209, с. 69]. В этот день здесь можно было увидеть не только А.В. Антонова и А. В. Селиванова, но и многих из тех, кто в самом ближайшем времени займётся археологическими изысканиями на Рязанщине Не случайно Н.В. Калачев, открывая местную Архивную Комиссию, особо указал её членам-основателям «на то важное значение, какое имеет для археологов Рязанская губерния, в которой так много городов, селений, монастырей и урочищ напоминают о Рязанском княжестве, занимавшем столь видное место среди удельных княжеств Древней Руси, и в то же время так много городищ, курганов, валов и других насыпей, а также названий разных местностей, рек и озёр дают возможность углубляться ещё далее в историческую судьбу этого края. Признавая вследствие сего необходимыми археологические изыскания, и в том числе местные раскопки, г. Калачев остановился на важном значении таких исследований не только для исторической географии и этнографии, но и для развития в разных слоях общества образования и вкуса, и в особенности -любви к своей родине» [ib.].
В этом же заседании 15 июня ]884 г. были проведены выборы руководящих лиц Рязанской Ученой Архивной Комиссии. Председателем её стал весьма родовитый серб - коллежский асессор (что соответствовало армейскому майору, а с 1884 г. -капитану), председатель Рязанского окружного суда Георгий Владимирович Кастриото-Скандербек-Дрекалович (собственно, в качестве личного подарка почтенному председателю и был определён день официального учреждения Рязанской Ученой Архивной Комиссии); правителем дел - А.В. Селиванов. Непременный, по Высочайше утверждённому положению, попечитель Комиссии, рязанский губернатор действительный статский советник (что соответствует армейскому генерал-майору) князь Константин Дмитриевич Гагарин предложил устроить будущий исторический архив и музей Комиссии здесь же, в старом здании Присутственных Мест, которое намечалось до этого приспособить под Губернский Статистический Комитет.
Таким образом, А.В. Селиванов оказался фактическим хозяином официального научного центра губернии. Уже к осени служебные апартаменты Алексея Васильевича были приведены в порядок, и молодой подпоручик В.А. Городцев, только что к тому времени определившийся на службу в Рязань, мог собственными глазами наблюдать становление местной учёной школы с первых её шагов. Небезынтересно отметить, что младшие родные братья А.В. Селиванова, Николай и Сергей, были прямыми сослуживцами Василия Алексеевича. Они также закончили Московское Пехотное Юнкерское Училище, а затем служили в одной с В.А. Городцевым бригаде: Николай в Фанагорийском, а Сергей в Астраханском гренадерских полках. Это же Училище окончил и родившийся в 1849 г. Дмитрий Васильевич Селиванов, который вышел в подполковники, а к середине 1890-х гг. служил в С.-Петербурге, в Главном Штабе [543, с. 103-105] (надо полагать, что не только для А.В. Селиванова, но и для В.А. Городцева это обстоятельство было небесполезно).
Вообще, от процесса открытия первых по времени Учёных Архивных Комиссий у сенатора Николая Васильевича Калачева остались самые благоприятные впечатления. Вот что он писал в официальном докладе тогдашнему президенту Императорской Академии Наук и министру внутренних дел графу Дмитрию Андреевичу Толстому: «Не могу без глубокого чувства возобновлять в своей памяти те счастливые часы, которые я провёл затем в Орле, Тамбове, Рязани и Твери - как в частных беседах с их разными деятелями, и притом не редко среди длинных прогулок с некоторыми из них по наиболее замечательным местностям того или другого города, так, особенно, в первых заседаниях Ученых Архивных Комиссий. Все власти - светские и духовные - единодушно сознавали важность начатого правительством дела и указывали на разные меры, которые следует предпринять к их достижению» [232, с. XV].
Призыв Н.В. Калачева касательно развёртывания работ по изучению местных древностей был услышан. В том же 1884 г. оформляется первое Рязанское, а точнее - Зарайско-Рязанское археологическое сообщество. На древнем курганном кладбище близ села Клишино, Зарайского уезда Рязанской губернии, которое расположено в 15 верстах от Зарайска, на стыке Рязанской, Московской и Тульской губерний, при впадении р. Смедовки в Оку по инициативе местных землевладельцев купеческого сословия братьев Китаевых в июне этого года были проведены пробные раскопки четырёх курганов. Эти работы выполнялись при самом активном участии А.В. Селиванова, а также других членов-основателей Архивной Комиссии - зарайского уездного воинского начальника А.А. Марина и преподавателя Зарайского Духовного Училища, видного деятеля местной археологии уже во втором поколении священника Иоанна Васильевича Добролюбова (1838-1905) [209, с. 77-78].
Несколько слов о том, кто возглавил группу зарайских археологов-любителей. Полковник Александр Аполлонович Марин был племянником Сергея Никифоровича Марина (1776-1813) - замечательного русского офицера и поэта, героя Наполеоновских войн (последняя должность - дежурный генерал по 2-й Западной армии, т. е. при князе П.И. Багратионе), близкого друга известного русского археолога А.Н. Оленина. Под созданный им ещё в 1805 г. марш лейб-гвардии Преображенского полка («Пой¬дём, братцы, за границу бить Отечества врагов...») русские войска 19 марта 1814 г. вступали в Париж. Могилу С.Н. Марина и сейчас можно видеть на Лазаревском кладбище Александро-Невской Лавры. В свою очередь, отец А.А. Марина, генерал-лейте¬нант Аполлон Никифорович (1789-1873), военный писатель и также герой Отечественной войны 1812 г., был хорошо знаком с А.С. Пушкиным ещё с царскосельских лицейских времён [640, с. 253]. Получается, таким образом, что отрок В.А. Городцев мог, в принципе, видеть близкого приятеля А.С. Пушкина; с другой стороны, среди нас ещё здравствуют люди, которые были знакомы с маститым профессором, доктором археологии В.А. Городцевым. И, соответственно, выходит, что начало XIX в. не так уж далеко от начала XXI в....
Оформление отчёта о первых раскопках древностелюбивых зарайцев принял на себя А.В. Селиванов [516], после чего Рязанская Учёная Архивная «Комиссия постановила: раскопку курганов близь села Клишина продолжать, причём принято во внимание добыть из одного курганного кладбища возможно большее число черепов, чтобы определить антропологические признаки того племени, которому принадлежали курганы» [209, с. 78]. Здесь каждый заинтересованный читатель вполне справедливо разглядит влияние естественно-исторического подхода к памятникам древности - влияние, восходящее к требованиям наставника рязанских археологов А.П. Богданова. Этот подход весьма широко распространился по русской провинции во время подготовки и проведения Антропологической выставки 1879 г. в Москве и долго ещё потом давал о себе знать.
В том же заседании 28 октября 1884 г., где разбирались итоги клишинских раскопок, самый деятельный из братьев-помещиков, Фёдор Николаевич Китаев, был принят в члены Рязанской Учёной Архивной Комиссии. Эти раскопки произвели большое впечатление на председателя Комиссии, который уделил им много места и внимания в первом своём полугодовом отчёте. И если Георгий Владимирович был, конечно же, неправ, когда утверждал, что изысканиями под Зарайском «положено начало систематических раскопок и научных исследований древности» Рязанщины, то не вызывает сомнения, что «найденные в могилах костяки и различные вещи положили собою основание коллекции доисторических древностей» музея Архивной Комиссии [189, с. 3]. Именно клишинскими артефактами А.В. Селиванов по праву откроет впоследствии свой знаменитый «Краткий каталог Рязанского музея» [529, № 1-173].
На следующий год изыскания в Каширском уезде Тульской губернии были продолжены. В апреле - июне 1885 г. Ф.Н. Китаев раскопал со своими крестьянами оставшуюся часть Клишинских (Смедовских тож) курганов. Добытые там находки были доставлены о. И.В. Добролюбовым в Рязанский музей [148, с. 48; 255, № II (710, коллекция 210)], а полевые дневники Фёдора Николаевича опубликованы в приложениях к протоколам заседаний Архивной Комиссии [245; 246; 247]. При составлении полевого дневника Ф.Н. Китаев воспользовался формой, которую предложил ещё в 1884 г. А.В. Селиванов. Эта форма полевой фиксации материала довольно характерна и, скорее всего, восходит к разработкам А.П. Богданова и его единомышленников при Императорском Московском университете [47, с. 23].
И уж во всяком случае именно к этой школе восходит интерпретация клишинских находок, которую дал тогда А.В. Селиванов: «Судя по найденным в могилах предметам и по способу погребения, эти курганы следует отнести к группе Московских курганов, время насыпания которых обыкновенно приурочивается к Х-ХIIвв.»[519,с. 2].
Этот пассаж Алексей Васильевич докладывал не без гордости: аналоги «группе Московских курганов» были раскопаны до того лишь в Ярославской, Калужской, Курской и Минской губерниях [47, с. 167-170; 48, с. 9], а вот теперь к ним присоединилась и Рязанская! Интересно, однако, что, если А.П. Богданов ведёт в своих работах речь о «Московском длинноголовом племени», то А.В. Селиванов - именно о «группе курганов», к тому же нарочито без данных краниометрии (эти данные, конечно же, по-прежнему нужны, но теперь они больше не играют определяющей роли в историко-культурной характеристике материала, а потому их смело можно оставить за скобками). Налицо новая по характеру интерпретация, с явным типологическим креном, которая не спеша, но уверенно идёт на смену естественно-историческому истолкованию...
Такая подвижка археологической мысли не могла пройти мимо В.А. Городцева. Не случайно, отсылая на исходе 1880-х гг. первые свои находки в Москву, Василий Алексеевич будет адресоваться в Императорский Российский Исторический Музей, а не в Императорское Общество Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии. Опять же не случайно первым своим учебником археологии В.А. Городцев впоследствии публично назовёт «Доисторические времена» Д. Лёббока [116, с. 83], а не, скажем, «Материалы для антропологии курганного периода в Московской губернии» А.П. Богданова или какие-то иные труды московских антропологов - хотя уж чем-чем, а ими-то А.В. Селиванов наверняка снабжал энергичного и пытливого товарища-неофита в достаточном количестве.
В 1885 г. А.В. Селиванов, опираясь на созданный задел, существенно распространил свои археологические разыскания, широко используя возможности многочисленных служебных командировок по линии Губернского Статистического Комитета. В частности, он проводит обширные разведки, по итогам которых раскапывав! в уездном городе Михайлове погребения на усадьбе врача-поляка Б.Ф. Порембского [519, с. 2]. В сентябре Алексей Васильевич осматривает, исполняя личное поручение рязанского губернатора, древние магометанские гробницы Касимова [518], где уточняет характер и объём предстоящих реставрационных работ.
Однако самым значительным событием Рязанского поля 1885 г. становится коллективная поездка членов молодой Учёной Архивной Комиссии на Старо-Рязанское городище, органи¬зованная А.В. Селивановым. Первые лица края - князь К.Д. Га¬гарин, Г.В. Кастриото-Скандербек-Дрекалович, исправляющий должность правителя канцелярии рязанского губернатора статский советник (этот чин армейских соответствий не имел и был промежуточный между полковником и генерал-майором) В.И. Мартынович-Лашевский, а также сам А.В. Селиванов -прибыли в конце мая в село Старую Рязань, где осмотрели ос¬татки древнего храма, открытого ещё в 1836 г., раскопали одну из каменных гробниц и приобрели у местных крестьян несколько предметов, найденных на городище [517]. Владелец Старой Рязани - член Архивной Комиссии, почётный мировой судья Спасского уезда, коллежский асессор (чин соответствует армейскому майору, а с 1884 г. - капитану) Андрей Фёдорович Стерлигов - принял участников поездки по-рязански, с истинно русским хлебосольством, а затем обеспечил всем необходимым для успешного проведения исследовательских работ.
Следует отметить, что эта не совсем обычная поездка получила среди местных жителей весьма сочувственный отклик. Уже в начале июня 1885 г. спасский уездный исправник штабс-капитан Александр Николаевич Шверин доставил в Рязанский музей большую партию только что поднятых на Старо-Рязанском городище вещей. Соответственно, А.Ф. Стерлигов с готов¬ностью «изъявил своё согласие на производство дальнейших раскопок в принадлежащих ему владениях, если Комиссия найдёт это необходимым» [517, с. 2]. А вот на В.И. Мартыновича- Лашевского экспедиция произвела столь сильное впечатление, что он, используя своё служебное положение, специально занялся историей изучения древностей Рязанской губернии. Следует отдать ему должное: в довольно короткий срок Василий Иванович достиг в этой своеобразной историографической области весьма заметных результатов [332; 333].
Вновь, как и десять лет назад, археология стала популярной среди рязанцев, и этим не замедлили воспользоваться местные предприниматели. Уже в марте 1886 г. фотограф Владимир Николаевич Либович вознамерился «издать альбом Рязанских древностей, в который войдут и снимки с наиболее замечатель¬ных предметов, хранящихся в Рязанском музее» [190]. При этом В.Н. Либович обещал изготовить для Архивной Комиссии 150 экземпляров фотографий безвозмездно. Комиссия с благодарностью приняла предложение В.Н. Либовича, а 9 ноября 1886 г. ещё и избрала его своим действительным членом.
Важно, что на этот внешне блестящий и очень перспективный по существу старт рязанской археологической школы В.А. Городцев смотрел явно неравнодушными глазами. В самом деле: детство и отрочество его прошли среди памятников рязан¬ской старины, первая молодость - посреди старины московской, а в 1885 г. ему выпадет приобщиться ещё и к древностям Киева. Не следует также забывать, что В.А. Городцев, коренной гренадер, прошёл за эти годы со своими солдатами многие сотни вёрст по дорогам Рязанской и соседних губерний, где русская старина встречается буквально на каждом шагу.
Одно из первых мест в боевой учебе тогдашних гренадер занимала огневая подготовка; причём она была поставлена, под впечатлением от результатов крайней по времени Турецкой кампании, очень серьёзно. Так, в архиве 11-го гренадерского полка сохранились, среди прочего аналогичного материала, итоги смотровой стрельбы, которая была произведена офицерами-фанагорийцами во вторник 12 июля 1888 г. Упражнение выполнялось на 200 шагов из штатного револьвера «Смит и Вессон» 3-го образца, емкостью барабана в шесть патронов. На этот раз подпоручик В.А. Городцев добился троекратного (т. е. половинного) попадания, что на общем фоне смотрелось, в общем-то, неплохо: результаты его сослуживцев - 0...4 [219, л. 109].
Выбор стрелковой дистанции в данном случае понятен: 200 шагов, т. е. около полутораста метров - это тот предел, на котором противник ещё может быть удержан цельным огнём от сосредоточенного удара в штыки. Со 150 м назначались, по уставу, крайняя стрелковая позиция и исходный рубеж штыковой атаки [498, с. 121]; об этом, кстати, у нас ещё помнили и в годы Великой Отечественной войны [576, с. 55]. Другой вопрос: как достигалось поражение - пусть даже и большой, ростовой мишени - на таком расстоянии из револьвера (а требовалось, конечно же, полное, т. е. шестикратное попадание)? Правда, «Смит и Вессон» тяжелее, к примеру, «Нагана» на 400 г (а чем оружие тяжелее, тем труднее его раскачать, легче прицелиться и сохранить наводку). Да и ствол «Смит и Вессона» заметно длиннее и толще ствола «Нагана». А чем ствол массивнее, тем меньше его колебания при выстреле, а значит, выше точность огня [502, с. 38]. К тому же русские конструкторы, принимая «Смит и Вессон» на вооружение, существенно улучшили американский патрон, благодаря чему возросла масса пули, её начальная скорость (где-то на 15 %) и, как следствие, кучность стрельбы, дальность прямого выстрела, а также останавливающее и убойное действие пули.
Однако всё это означало, что 4,2-линейный (10,67 мм) патрон «Смит и Вессона» обладал значительной мощностью (на полусотне шагов из этого револьвера надёжно останавливали идущую в атаку лошадь при полностью снаряжённом всаднике), и, соответственно, отдача была весьма чувствительна. Кроме того, секторного прицела «Смит и Вессон» не имел, а линия прицеливания пересекала траекторию пули лишь на 45 шагах; да и сама траектория была куда менее пологой, чем, позднее у того же «На¬гана» [352, с. 10]. Так что проблема целевой стрельбы из «Смит и Вессона» на серьёзные расстояния была вполне реальной.
Высокая меткость при работе со «Смит и Вессоном» на большие дистанции достигалась, в частности, посредством «шпоры» на предохранительной скобе спускового крючка - изогнутого упора для пальцев свободной руки, который позволял надёжно вести огонь во фронтальной стойке двоеручно. При этом упор располагался на нижней задней части скобы - как раз там, где приложение сил поддерживающей руки позволяет наиболее эф¬фективно бороться с «забрасыванием» оружия при отдаче [607]. фронтальная стрельба такого рода как уставная норма породила и характерное, узнаваемое на рисунках и фотографиях крепле¬ние револьверного шнура - на шее. Теперь каждый офицер мог открывать огонь с удобной для него руки, а потому кобура (тогда ещё говорили как варианты: «кабура» и даже «кабур», мужского рода) под левую или под правую руку заказывалась индивидуально и располагалась справа на поясном ремне, по которому при необходимости могла перемещаться [107, ил. 105, 118-119, 121-122; 81, 2003, № 2 и 6; 2004, № 2]. В частности, В.А. Городцев, судя по позднейшему ретроспективному автопортрету, имел кобуру под правую руку и предпочитал носить её по линии лам¬паса [65, с. 8].
Вообще, первые исторически отслеживаемые «шпоры» появляются на дуэльных пистолетах последней четверти XVIII в. [331, с. 84] на родине этого оружия, в Англии, как средство по¬вышения точности стрельбы. Как пишет В.Е. Маркевич, первые пистолеты со «шпорами» фигурировали в целом ряде знаменитых в то время дуэльных историй промеж британских аристократов [их, с. 85]. Однако малое проникающее действие тогдашних пуль делало выгодной не фронтальную, но дуэльную стойку, которая существенно уменьшала площадь поражаемой поверхности, и на протяжении полувека «шпоры» на пистолетах были весьма редки, лишь под индивидуальную потребу заказчика.
Но с 1820-х гг., по мере нарастания мощности ручного оружия, располагаться боком к противнику становится всё более опасно. Теперь, в случае ранения, пуля, идущая по телу, должна была задеть как минимум два, а то и три внутренних органа (что и произошло, в частности, с великим русским поэтом А.С. Пушкиным; да, впрочем, и не только с ним). При фронтальной же стойке пуля, пронзающая тело поперёк, поразит скорее всего лишь один внутренний орган; в то же время целкость двоеручно удерживаемого пистолета, во всяком случае, гораздо выше [607]. Поэтому большинство поздних дуэльных пистолетов, как кремневых, так и капсюльных, снабжаются «шпорами» [23, № 65, фото 26; 61, с. 55-56; 174, с.11, 14, 15]. Но и после того, как из этики аристократов Европы, окончательно уходит культура дуэльного пистолета, упор на скобе остается, но теперь уже на целевых и охотничьих пистолетах [50, с. 24-25; 174, с. 22; 330, с. 172, рис. 233; 331, с. 171, рис. 392], а затем и на револьверах различного предназначения [174, с. 36 и 91, 37 и 92, 69 и 164, 187,190, 193,205, 84 и 209].
В России «шпора» на штатном армейском оружии появляется в преддверии и по ходу Восточной войны, сначала на кап¬сюльном офицерском пистолете образцов 1849 [394, с. 47-48] и 1854 гг. Эти пистолеты носились в поясной кобуре слева или справа, но построенной во всех случаях только под правую руку - по издавна устоявшемуся навыку стрельбы; однако характерный шейный шнур для двоеручной стрельбы и, соответственно, кольцо на рукояти пистолета уже появляются [174, с. 15; 331, с. 159; 81, 2003, № 3, 6, 10; 2004, № 1]. Затем «шпора» помеща¬ется на первом по времени револьвере, который был принят на вооружение русской армии в январе 1855 г. - на «Кольте» (мор¬ская модель образца 1851 г.); производство этого револьвера оружейные мастера Тулы наладили в 1853-1854 гг. Его получи¬ли тогда Гвардейский Флотский Экипаж (для абордажной рабо¬ты) и офицеры стрелкового полка Императорской Фамилии [313, с. 35; 395, с. 51]. Примечательно, что тульские «Кольты», в отличие от американских прототипов, имели, в числе прочих усовершенствований, интересную для нас «шпору», а также сек¬торный прицел и лёгкий приставной приклад из стальной проволоки, обтянутый сафьяновой кожей - резонные, в общем-то, дополнения личного оружия, предназначенного, между прочим, и для фронтальной двоеручной стрельбы. Тульская модернизация вышла отличной: на испытаниях русский «Кольт» показал очень хорошую меткость на дистанции до 300 м [313, с. 34-36], т. е. в 400 шагов. Документальное подтверждение тому - копии мишеней, которые и сейчас хранятся в Государственном Эрмитаже (жаль, что Владимир Васильевич Мавродин не воспроизвёл эти мишени в своей краткой публикации русского «Кольта»).
Вторым револьвером русской армии (здесь я оставляю за скобками несколько особенную историю револьверов в конвойных командах и Корпусе жандармов Российской Империи), и опять, конечно же, со «шпорою», стал французский «Галан» бельгийского производства, который с 1871 г. подавался на вооружение абордажных партий Императорского флота [174, с. 38 и 95; 330, с. 439-440, рис. 614; 331, с. 254, рис. 575; 591; 395, с. 52-53]. И, наконец, в том же 1871 г. был принят «Смит и Вессон», претерпевший у нас за четверть века несколько модернизаций. Самой удачной из них - 3-го образца или, как еще называли эту модель, № 3, 1880 г., и был вооружен В.А. Городцев, а также его сослуживцы [622, с. 159-163]. Ранние партии этих револьверов поступали из Спрингфилда, затем их производство наладили в Туле; кроме того, некоторую часть револьверов «3-го образца» изготовила германская фирма «Людвиг Леве и Ко». Из русских моделей «Смит и Вессона» только две не имели упора на скобе -1-я, бывшая установочной, и укороченная, которая предназнача¬лась для скрытого ношения оперативными чинами полиции [174, с. 50-51 и 127-128; 330, с. 442-444; 331, с. 256-257; 395, с. 53-54]. Прочие русские «Смит и Вессоны», в отличие от прототипа, имели «шпоры». Кстати, все советские кинозрители хорошо знают этот револьвер по замечательному фильму «Медведь» с М.И. Жаровым и О.М. Андровской (постановка Исидора Анненского 1938 г. по рассказу А.П. Чехова); здесь офицерские «Смит и Вессоны» 3-го образца сыграли важную по ходу сюжета мат¬римониальную роль «отличных дуэльных пистолетов 90 рублей за пару».
Эпизодически пистолеты и револьверы со «шпорами» появлялись в армиях Франции [174, с. 73 и 171-172], Пруссии [ib., с 15], Германии [ib., с. 44 и 110], Бельгии [ib., с. 44], Румынии [ib., с. 50 и 127], Турции [ib., с. 68 и 163], Японии [49, с. 46-47], США [330, с. 290-291, рис. 413] и других стран. Однако лишь в России концепция штатного личного оружия офицеров на протяжении более чем полувека (считая от капсюльных пистолетов 1840-1850-х гг. и до окончания постановки «Нагана» на вооружение в середине 1900-х гг.) строилась на основе фронтальной стрельбы двоеручно. В этом мы на столетие опередили весь мир, ибо только совсем недавно снова начала распространяться фронтальная двоеручная стрельба и, соответственно, возродились упоры под вторую руку на спусковой скобе пистолетов и ре¬вольверов. Правда, теперь эти упоры расположены далеко не так удачно, как дуэльные и русские «шпоры» - на передней части скобы, где амплитуда смещения при отдаче больше, а рычаг приложения сил меньше, нежели в классическом, «шпорном», варианте [607].
С принятием на вооружение «Наганов» «Смит и Вессоны» были переданы в русскую полицию, где и оставались до последних её дней; «визитная карточка» России рубежа веков - статная фигура городового с офицерской шашкой-«селёдкой» и красным револьверным шнуром на шее. Причём полицейским чинам, в отличие от военных, предписывалось вести по правонарушителям только двоеручный огонь [ib.], между прочим и ради особливой целкости, которая крайне необходима в условиях городского стесненного уличного боя.
Лишь в полках тяжёлой кавалерии императорской гвардии большие, красивые «Смит и Вессоны» (а заодно не менее большие и красивые палаши) сохранились к началу XX в., но теперь уже исключительно как казовый элемент, для ношения в мирное время при парадной форме [287, с. 30-33; 608, № 2, с. 71, 89; № 4, с. 108, 113]. На фотоснимках, опубликованных при последнем журнальном издании «Воспоминаний» князя Владимира Сергее¬вича Трубецкого, видно, что кобуры кирасир строились безразлично - как под левую, так и под правую руки. Впрочем, с началом Первой мировой войны часть «Смит и Вессонов» вернулась в строй как личное оружие технических войск, в частности военных автомобилистов. В их снаряжении револьверы крепились на шее посредством тяжёлого и надёжного грубого кожаного шнура [31, с. 16, 17, 52, 78, 88, табл. 1]. Примечательно, что все опубликованные в этой последней монографии кобуры построены под левую руку: данное обстоятельство было весьма удобно при ведении огня с командирского места тогдашнего бронеавтомобиля, который имел рулевое управление с правой стороны. Открывая огонь, командир машины не мешал водителю, не толкал его локтем при выхватывании револьвера.
Что же касается русских «шпор», то они понравились многим специалистам и, в частности, во Второй мировой войне их активно использовал Вермахт на сигнальных одноствольных ракетницах WLP-28, WLP-34 и SLE, двуствольных LFSE-L (для Люфтваффе) и SLD (для Кригсмарине), а также в созданных на основе ракетниц-одностволок гранатометах с плечевым упором КmР-26, КmР-Z и SР [351, с. 51-61]. В России же «шпора» на спусковой скобе в последний раз появилась, кажется, на опытном образце пистолета А.А. Ознобищева 1925 г. Этот пистолет был едва ли не первой в мире удачной конструкцией личного оружия с газоотводной автоматикой, что позволяло строить его под патрон очень большой мощности, а значит - упор на защитной скобе под вторую руку здесь вполне уместен; к сожалению, эта работа А.А. Ознобищева так и не была завершена [331, с. 529]. В настоящее время добрые старые «шпоры» можно встретить только на весьма экзотическом, штучном оружии - на охотничь¬их пистолетах по крупному зверю [301, с. 44—46].
Солдаты В.А. Городцева были вооружены, ещё со времени Русско-турецкой войны, такими же, как и «Смит и Вессоны», малокалиберными 4,2-линейными (10,67-мм) винтовками Бердана № 2 образца 1870 г. Эти винтовки, как и вышеназванные «Кольты» и «Смит и Вессоны», представляют собой замечательный пример русско-американского военно-технического сотрудничества второй половины XIX в. В основе данной конструкции -разработка талантливого оружейного мастера, изобретателя молочного сепаратора и разработчика золотодобывающей машины, выходца из Голландии Хирама Бердана (1824-1895). Замысел этой модели базировался на личном снайперском опыте конструктора, который он приобрёл по ходу Гражданской войны в Северо-Американских Соединённых Штатах 1861-1865 гг. На¬шим военным агентам в Америке (представителям Арткома ГАУ полковнику А.П. Горлову и капитану К.И. Гуниусу) «берданка» понравилась; правда, в её конструкцию по их инициативе был внесён целый ряд существенных изменений. В частности, несколько уменьшен калибр, усовершенствован патрон (наши офицеры создали берданочный патрон, который «по своим качествам превосходил все патроны 60-х гг.» [315, с. 73], а откидной затвор заменён на продольно-скользящий. Позднее, уже в Туле в 1878 г., на основании опыта Русско-турецкой войны, этот затвор пройдёт модернизацию, а, кроме того, будут усовершенствованы прицельные приспособления [622, с. 153; 315, с. 79]. После этого «берданка», изменившись до неузнаваемости, станет, пожалуй, одной из лучших армейских однозарядок в мире, а среди массо¬вых однозарядок - безусловно лучшей [622, с. 121-131, 140, 147-159]. Неудивительно поэтому, что испытатели «русской берданки», которые принимали её на вооружение, совершенно искренне констатировали:«Баллистическими качествами наша винтовка превосходит все существующие где-либо военные ру¬жья» (цит. по: [304, с. 44]).
Дальность прямого выстрела из пехотной «берданки» составляла около 430-440 шагов по пехоте и в пределах 550-ти шагов по кавалерии; а вот реальная боевая дальность её оказалась куда серьёзнее. Максимальная дальность, т. е. на излёте, в порядке беспокоящей стрельбы, простиралась на 4000 шагов, прицельная же, достаточно эффективная - в пределах 2200...2300 шагов (следует помнить при этом, что берданочный патрон был значительно мощнее патронов не только ранних «Калашниковых», но и «трёхлинейки» С.И. Мосина) [622, с. 158; 314; 315, с. 71-82, 139-151; 174, с. 474-477; 248; 304]. Иначе говоря, в переводе на метрическую систему мер, хорошо подготовленные стрелки-гренадеры (стрелки 1-го разряда) обеспечивали достаточ¬но эффективное огневое поражение противника из «берданок» на дистанциях от полутора километров и несколько более, а среднеподготовленные (стрелки 2-го разряда) - до километра с небольшим. Соответственно, норматив работы на «берданке» плохо подготовленного гренадера (стрелка 3-го разряда) - в пределах полукилометра (что составляло третную прицельную дистанцию - около 700 шагов).
Наконец, именно к «берданке» № 2 наша армия принимает всё в том же 1870 г. знаменитый четырёхгранный игольчатый штык. Его часто называют «русским», поскольку никакая другая армия не любила узкофункциональную четырёхгранку так, как русская императорская. Однако приоритет в этом деле, безусловно, за швейцарцами: ещё в 1863 г. они приняли аналогичный штык к винтовке системы Пибоди, закупленной всё в тех же Северо-Американских Соединённых Штатах. В 1866 г. «четырёх-гранка» появляется у конных жандармов Франции, и, наконец, в 1870 г., т. е. одновременно с нами - на карабине Веттерли у итальянцев. Правда, опять же никто, кроме нас, не срезал острие этого штыка, дабы получить в качестве дополнительного инструмента надёжную, с большим рычагом отвёртку [288, с. 47], так что говорить именно о русской «четырёхгранке», с известными оговорками, можно. Очевидно, во всяком случае, что жаловаться на оружие, которое вручила им страна, и солдатам, и офицерам армии Императора Александра III было, право же, грешно.
Отличное оружие дополнялось у тогдашних русских гренадер высококачественной комплексной подготовкой. В 1879 г., как уже было сказано, вышло в свет установочное «Наставление для обучения войск гимнастике», после чего было образовано сразу несколько Комиссий с целью выработки частных инструкций для преподавания гимнастики в различных войсках, а также в военно-учебных заведениях. Одной из важнейших составных частей военной гимнастики - наряду с силовыми упражнениями, работой на спортивных снарядах, акробатикой и рукопашным боем - было признано фехтование. И, разумеется, у гренадер - ударно-штурмовой силы русской армии - исключительное знач¬ние придавалось такому разделу фехтования, как штыковой бой.
Следует отметить, что здесь, к счастью, не было недостатка в руководствах, которые появлялись на протяжении XIX в. довольно часто и, отражая опыт реальной боевой работы, хорошо дополняли друг друга. Так, скажем, как раз накануне рождения В.А. Городцева (что называется, «подарочно»), в 1857 г., вышли из печати «Правила для обучения употреблению в бою штыка и приклада», которые рекомендовали уделять особое внимание индивидуальной подготовке воина. На завершающем этапе обучения требовалось проводить вольные рукопашные бои каждого с несколькими противниками, в том числе вооружёнными разным оружием. Чуть позже, в 1861 г., были изданы «Правила для употребления штыка в бою», в которых уже более основательно характеризовалась техника уколов, ударов, передвижений, отбивов и обманов, содержались правила применения уколов и ударов, а также обстоятельная аналитика вольного боя на штыках. Кроме того, в этих «Правилах» особо подчёркивалось: занятия по штыковому бою необходимо проводить ежедневно (надо понимать, что горький опыт Восточной войны стал со вре¬менем подзабываться...). И, наконец, в 1881 г. - уже, что назы¬вается, непосредственно для В.А. Городцева как офицера - выходят ещё одни «Правила для обучения употреблению в бою штыка». В них указывалось, в частности, что искусство действий в рукопашном бою заключается: «а) в умении поразить штыком противника прежде, нежели он сам сумеет нанести удар; б) в нанесении таких ударов, после которых неприятель уже не мог бы владеть оружием; в) в умении защитить себя от ударов, отбивая вовремя штык нападающего и тотчас нанося ему удар» (цит. по: [41, с. 68; 60, с. 93-94]).
Таким образом, нижние чины эпохи В.А. Городцева получали вполне адекватную подготовку по части как собственно штыкового, так и в целом рукопашного боя. Недаром прославленный маршал Советского Союза Андрей Иванович Еременко (1892-1970) и в зрелых годах не без удовольствия вспоминал, как, будучи молодым унтер-офицером, он в первом же своём бою с немцами в августе 1914 г. «в рукопашной схватке уложил более десяти вражеских солдат и сам был тяжело ранен» [168, с. 17). Весьма впечатляют также и статистические данные по практике ближнего и рукопашного боя из опыта локальных войн, которые вела Россия в начале XX в. К примеру, в 1904 г., в ходе боёв за практически ещё не выстроенную крепость Порт-Артур, в среднем «каждый порт-артурец (т. е. статистически каждый, включая сюда и престарелого генерала, и подслеповатою смотрителя войскового склада, и кухонного мужика. - А.Ж.) сразился с четырьмя японцами и двух из них убил» [283, с. 66]. Проще говоря, числовая пропорция тесного боя за период порт-артурского «сидения» - один к двум в нашу пользу на поражение и один к четырём - на отражение. И совсем уж проще говоря, мы резали японцев под Порт-Артуром куда эффективнее, нежели они нас. И вот как раз в это время, в самый разгар первой русской революции, воинская карьера В.А. Городцева, который оказался задействован по долгу службы на «народных бесчинствах», подходила к концу. Вместо того, чтобы бить японцев, ему пришлось тогда наводить порядок в весьма беспокойной Ярославской губернии...
Что же касается наших гренадер того времени, то их учебно-боевая подготовка, даже на общем фоне подготовки русской армии, всегда выглядела чрезвычайно напряжённой. И это было отнюдь не случайно, поскольку гренадеры специализировались на штурмовой и противоштурмовой работе. Вообще, ручные гранаты, титульное оружие гренадер, появились в военно-инженерном обиходе армий Европы ещё в XVI в. Но поначалу эти гранаты применялись весьма ограниченно, лишь в оборонительных и наступательных действиях по крепостям. И только начиная с XVII в. ручные гранаты стали понемногу использоваться в полевом бою. Первых гренадер завела, конечно же, Франция, в процессе Тридцатилетней войны, а к исходу XVII в. гренадерские роты были сформированы уже практически во всех европейских армиях. В частности, в 1662 г. на Москве, за Никитскими воро¬тами, был учреждён Гранатный двор, и с 1694 г. гренадеры стали понемногу появляться в самых дееспособных полках «нового строя». Ну а в 1704 г., на сей раз уже личным указом Государя Петра Алексеевича, гренадерские роты были сформированы во всех пехотных и кавалерийских полках тогдашней русской армии.
Спустя весьма непродолжительное время, нашим гренадерам впервые были поданы на вооружение ручные гранатомёты (как их называют в документах того времени - «мортирки» или «мортирцы»), из которых можно было вести огонь и пешим, и с лошади, и с палубы корабля, покрывая «мёртвую зону» промежмаксимальной дальности действия ручной гранаты и минимальной - гранаты артиллерийской [361, с. 68-70; 26, с. 96-100; 320, с. 185-189; 321, с. 63-65, рис. 143-144]. «Мортирки» представ¬ляли собой типичный образчик нештатного оружия; «нештатное гранатомётное вооружение - это вид оружия, способный эффективно действовать в условиях ближнего боя. Оно не встроено в штатную структуру войсковых подразделений, им могут оснащаться подразделения любых видов войск при выполнении задач на решающем направлении боевых действий» [389, с. 94]. Для полноты картины можно добавить, что уже в наше время, с 1970-х гг., т. е. на совершенно ином уровне развития военной техники, нештатные гранатомёты снова вернулись в войска [ib., с. 94-95].
В 1708 г. в русской армии были созданы первые отдельные гренадерские полки, а в 1709 г. их закономерно дополнили конно-гренадерские полки; правда, вскоре после смерти Петра I все эти части были либо расформированы, либо сменили род оружия. Следует, однако, отметить, что в России недолго экономили на гренадерах; уже в 1756 г., по инициативе дочери Петра, Императрицы Елизаветы Петровны, возрождаются как гренадерские, так и конно-гренадерские полки в качестве самостоятель¬ных частей. Ну и, наконец, в 1814 г., с учётом кровавого опыта Наполеоновских войн, был сформирован так долго ожидаемый отдельный Гренадерский корпус. Его славная и весьма полезная для России история завершится чуть более столетия спустя, вместе с историей всей русской императорской армии...
Здесь для верного понимания ситуации уместно будет вспомнить, что, помимо армейских и гренадерских частей, в русской армии имелась также лейб-гвардия. Сравнительно с армией, гвардия и гренадеры были весьма немногочисленны; однако на них возлагались особые, свойственные только им, задачи, которые требовали не столько числа, сколько умения. Таким образом, к началу XIX в. у нас сложилась трёхчастная структура сухопутных сил Российской Империи - гвардия, гренадеры и армия со своей инфраструктурой по родам оружия каждая. В императорском флоте было, в принципе, то же (соответственно - Гвардейский Экипаж, малый прибрежный и океанский крейсерский составы, а также линейные силы), но особливый флотский спецификум этой триады я оставляю здесь без внимания.
Усердно же готовиться к выполнению боевых задач «настоящим образом» у русских гренадер того времени были очень веские основания. Не стану останавливаться здесь на раскладе военных сил и коллизиях международных отношений в эпоху Александра III - эти расклады и коллизии давно и хорошо изучены, результаты же этого изучения составляют весьма внушительную по размеру библиотеку. В качестве высоко-професси¬нального образчика можно указать, пожалуй, на краткий, но яр¬кий и содержательный очерк такого классика Новой Истории, как А.З. Манфред [328], или же на соответствующие разделы в позднейших монографиях А.В. Постникова [416, с. 153-295] и М. Алексеева [4,I, с. 73-108]. А потому взамен историографиче¬ского обзора, я предлагаю здесь - и, хочу обратить внимание, только лишь в качестве иллюстрации! - весьма авторитетное и красноречивое свидетельство современника. Надеюсь, что чита¬тель оценит это свидетельство по достоинству, ибо оно по сво¬ему откровенному характеру стоит многих, очень тщательно взвешенных по формулировкам историко-дипломатических монографий.
Свидетельство это принадлежит перу весьма почтенного мужа - генерал-майора сэра Чарльза М. Мак-Грегора (?—1887). Во времена В.А. Городцева этот британский аристократ занимал более чем ответственный пост генерал-квартирмейстера Британской колониальной армии в Индии; неудивительно, что данное обстоятельство побудило его, в конце концов, к обобщению многолетнего служебного опыта. В 1884 г. генерал сэр Ч.М. Мак-Грегор издаёт очень ценный - но, правда, совершенно секретный - труд «Оборона Индии», который был посвящен проблемам и перспективам русско-британского противостояния в Центральной Азии. Способом, который до сих пор не подлежит разглашению [416, с. 249-250], этот труд попал в Россию, на Дворцовую площадь, в Военно-Ученый Комитет Главного Штаба. Здесь он был весьма оперативно переведён и в 1891 г. опубликован в составе чрезвычайно интересного непериодического «Сборника географических, топографических и статистических материалов по Азии», который издавался у нас под грифом «Секретно» (сейчас гриф на этом издании фактически снят, и поэтому я с удовольствием рекомендую данный «Сборник» всем коллегам. В старых библиотеках он стоит на открытом доступе, и археологи с большой пользой и удовольствием могут познакомиться с ним). Отмечу, опять же не без удовольствия, что мы, в отличие от англичан, свой секрет в данном случае соблюли: последние узнали о существовании русской «Обороны Индии» только в определённый нами момент, из уст нашего же министра иностранных дел Николая Карловича Гирса [ib.].
Положение, которое занимал сэр Ч. Мак-Грегор в системе управления Британской Империей, а также закрытый характер его монографии (англичане использовали в таких случаях гриф «Соnfindencial») придают формулировкам уважаемого генерал-квартирмейстера Индии особый вес и доверительность. А потому я позволю себе в данном случае представить довольно пространную цитату, без купюр. Конечно, цитата выйдет несколько монотонной; к тому же она потребует от читателя определённого знакомства с политической картой мира конца XIX в. Но всё это, пожалуй, лишь усиливает впечатление от размышлений заслуженного британского генерала.
«Мы считаем себя вправе, - полагает сэр Ч. Мак-Грегор, -употребить всякие доступные нам средства для расчленения, в случае войны, Русского Государства на части, которые долгое время не будут в состоянии сделаться нам опасными. Приступаем теперь к рассмотрению мер, желательных для раздробления России, намечая лишь некоторые наши мысли, без малейшей претензии на непогрешимость.
Россия, благодаря агрессивному образу действий и жадности к земельным приобретениям, не имеет, по счастью, ни одного союзника среди своих соседей. Германцы питают антипатию к русским; интересы Австрии всегда прямо противоположны русским; Турция имеет много причин ненавидеть и бояться России; Персия и ханства также ничего не могут ожидать от неё;Англия же имеет веские причины относиться к ней непреклонно враждебно, пока Россия не будет вынуждена подчиниться более мирным веяниям.
По мнению нашему, необходимо возможно скорее образовать против России коалицию из Англии, Германии, Австрии, Турции, Персии, Туркестана, Афганистана и Китая (курсив в этой цитате везде по тексту русского перевода книги Ч. Мак-Грегора. - А.Ж.), предложив каждому государству, в вознаграждение за его помощь, известную часть русской территории, составившейся из частей, в разное время отнятых у союзников.
История России за последние 150 лет представляет ряд завоеваний и захватов. Она уничтожила независимость ханств Туркестана и Туркмении, твёрдо намерена ещё больше подчинить их себе; Персию она лишила права плавания по Каспийскому морю, отняв у неё провинцию Карабахскую, Эривань, Талиш и нынешнюю Закаспийскую область; со временем она захватит если не всю Персию, то, по крайней мере, провинции Гимн, Мазандеран, Астрабад и Шахруд. У Афганистана она пока ничего не отняла, но, бесспорно, желает занять, по меньшей мере, весь афганский Туркестан и провинцию Герат. От Турции она отрезала в Азии всю страну к югу от линии, проведенной от Поти к истокам Арпачая и оттуда к Арарату; Россия не остановится перед отнятием, когда придет время, той части Азиатской Турции, которая доставит ей порт на Средиземном море. В Европе она лишила Турцию Бессарабии, Молдавии, Валахии, Болгарии, Сербии и Румелии и намерена еще захватить Константинополь и Дарданеллы. В Европе Россия уничтожила Польшу и владеет немецкими провинциями Эстляндиею, Курляндиею, Лифляндиею; от Швеции она отняла Финляндию и, наконец, ныне преследует цель завоевания Индии.
Воистину, существует достаточно оснований для образования коалиции. Помянутые державы, несомненно, желают вернуть то, что они утратили, и сохранить свои настоящие владения; мы убеждены, что, действуя некоторое время сообща, можно достигнуть указанного.
Подлежит серьезному обсуждению, не лучше ли, в интересах Австрии и Германии, восстановить прежнее Царство Польское с должными гарантиями, или создать новое королевство из русской Польши, Литвы и Волыни, присоединить к Германии Курляндию и Ригу, а к Австрии - Подолию и Румынию, или дав ей соответствующее вознаграждение.
Мы не стоим за продление турецкого господства над христианами, и поэтому высказываемся только за предоставление (Турции. - А.Ж.) верховных прав над Сербиею и Болгариею, и провели бы границу по Балканам. В Азии дело стоит иначе, здесь в (отторгаемые. - А.Ж.) пределы следует включить все мусульманские земли, отнятые у нее Россиею.
Провинции Карабах, Талиш и Закаспийский край и право плавания по Каспийскому морю должны быть предоставлены Персии, если она искренно присоединится к коалиции. Но мы сомневаемся в этом, так как государство это находится под давлением России.
Мы не особенно будем жалеть, если Персия не присоединится к союзу, так как это даст нам возможность вознаградить Турцию Азербейджаном и Персидским Курдистаном, вернуть Белуджистану весь Персидский Мекран и передать Афганистану Селотин, Гаин, Хаф и Турбети шейх-джам. Далее. Персия может быть разбита на два государства: северное, имеющее состоять из Гилана, Мазандерана, Астрабада, Хорасана с Закаспийскою областью, Хемзей, Тегеран, Гомадан, Кум и Кашан; а южное, вполне подчиненное нашему влиянию - из Иезда, Кирмана, Ларистана, Фарза, Хузистана, Испагана, Наина, Кер-маншаха и Луристана. Думаем, что не трудно устроить это.
Что же касается Кавказа, если он весь будет отнят у России, вплоть до подножия северного склона хребта, то из него следует образовать два государства - одно христианское, состоящее из Грузии, русской Армении и христианских народностей Кавказа, а другое магометанское, состоящее из Дагестана, Лезгистана, Чечни и проч. Последствием этого будет, что русское наступление на Востоке задержится на целое столетие.
Есть еще другая часть, где можно обрезать Россию - это к северу от Китая и от Кашгара; Китайскую границу следует безусловно исправить в этих направлениях.
В заключение, ханства Хива, Бухара и Кокан могут быть восстановлены в прежних границах, причем Рошан и Шугнан отойдут к Афганистану» [319, с. 207-209]. Очевидно, что этот геополитический пассаж, столь трогательный по своей искренности, в особых комментариях не нуждается. Но столь же оче¬видны и выводы, которые делали, на основе этого и подобных ему соображений, В.А. Городцев, его начальство и сослуживцы.
Однако сколь бы ни была насыщенной боевая учёба гренадер, размеренная обыденность мирной стоянки посреди России действовала всё же угнетающе. На это жаловались многие -как, скажем, старший современник В.А. Городцева, служивший к началу 1880-х гг. на Кавказе, А.А. Брусилов: «Я продолжал тянуть лямку в полку, - вспоминал он позднее, - жизнь которого в мирное время, с ее повседневными сплетнями и дрязгами, конечно, была мало интересна. Разве только охота на зверя и птицу - великолепная, обильная, в чудесной горной лесистой местности - несколько развлекала» [54, с. 32]. Живой, охочий до боевой работы офицерский народ явно уставал и страдал от бездействия.
Самым заманчивым, открывающим наилучшие перспективы военной карьеры в мирное время было, конечно же, поступление в Николаевскую Академию Генерального Штаба и успешное окончание её. Соответственно, желающих пойти по этому пути было столько, что далеко не каждый из них, пусть даже и весьма достойный, мог эту возможность реализовать. Наша военно-историческая и мемуарная литература переполнена яркими и содержательными, весьма красноречивыми свидетельствами того, сколь суровым испытанием для офицера была сдача вступительных экзаменов в Академию, а затем учёба в ней, сколь жестки были требования и сколь велик был при этом отсев [86, с 130-133; 140, с. 64-83; 207,1, с. 118-154; 661, с. 123-170].
В таких условиях естественной отдушиной, особенно для младших офицеров, служили отдельные полковые команды. И те офицеры, в ком была сильна инициатива, исследовательская жилка, кто, как истинный субалтерн, «всё знал и хотел работать» [390, № 8, с. 89], - такие офицеры тяготели именно к этим особливым структурам организации наших войск. Из офицеров-археологов, отличавшихся командолюбием, назову здесь в качестве примера лишь двоих. Это - кавалергард Александр Николаевич Казнаков (1871-?; он, как и В.А. Городцев, обучался саперному делу, а также заведовал оружием, полковой кузницей, телеграфной станцией, командой носильщиков, нестроевой командой. - См. Прил. II) и железнодорожник Александр Александрович Миллер (1875-1935, заведовал оружием и мастерской, офицерской библиотекой, железнодорожным имуществом, приемным покоем и околотком, учебной командой, швальней и сапожной мастерской; кроме того, А.А. Миллер состоял обучаю¬щим в двух классах: строительном и службы движения и телеграфа. - См. Прил. 12).
Отдельные команды привлекали молодых офицеров тем, что на них гарантировалось много соблазнительного: частые командировки, большая самостоятельность, во многом зависящее лично от тебя разнообразие службы, возможность творческого поиска. Неудивительно поэтому, что именно с отдельной команды было гораздо сподручнее уйти в Николаевскую Академию Генерального Штаба. Учебно-боевая подготовка в командах велась тогда, как правило, по индивидуальным планам, которые разрабатывали сами начальники команд. Лучшие по эффективности планы рекомендовались сослуживцам как руководство к действию уже от имени начальства. И, в принципе, каж¬дый желающий обер-офицер довольно скоро, по прибытии в полк, мог получить место начальника той или иной команды (а то и сразу двух) и тем самым реализовать свой творческий потенциал.
Другим вариантом активизации службы перспективных офицеров в мирное время (отнюдь не противоречащим предыдущему) была исследовательская, экспедиционная деятельность. И прежде всего та деятельность, что велась по линии Азиатского Отделения Главного Управления Генерального Штаба; последнее подчинялось непосредственно вице-директору по части Генерального Штаба [4,I, с. 377-378] (с 1867 г. это в уже реформированном облике - Азиатская Часть Главного Штаба [ib., с. 65]. Здесь следует подчеркнуть, что Азиатская Часть напрямую ко¬ординировала свои предприятия «по снаряжению военно-ученых и других экспедиций» [ib., с. 383] с Императорской Академией Наук и Императорским Русским Географическим Обществом. Именно по этой карьерной линии выстраивалась служба целого ряда офицеров, которые стали впоследствии гордостью отечественной науки. Вот лишь некоторые, наиболее замечательные имена и экспедиции, современником которых за интересующий нас период оказался В.А. Городцев и которые, безусловно, произвели на него - отрока, юношу и молодого человека в офицерских погонах - очень сильное впечатление.
В 1870-1873 гг. состоялась русская экспедиция в пределы Северного Тибета до верховьев Янцзы. Экспедиция проходила под эгидой Императорского Русского Географического Общества, а руководил ею состоящий при штабе Восточно-Сибирского военного округа штабс-капитан Генерального Штаба Николай Михайлович Пржевальский (1839-1888). В 1873 г. штабс-капитан Военно-Топографического Отдела Западно-Сибирского военно¬го округа Семён Тарасович Мирошниченко (1833-1902) провёл изыскания речной системы Чёрного Иртыша. В 1876 г. Алайскую долину и северные предгорья Памира обследовала экспедиция под началом генерал-губернатора и командующего вой¬сками Ферганской области генерал-майора Михаила Дмитрие¬вича Скобелева (1843-1882). В том же 1876 г. первое своё путешествие в Джунгарию совершил помощник старшего адъютанта штаба Западно-Сибирского военного округа капитан Генерального Штаба Михаил Васильевич Певцов (1843-1902). Не менее значимыми Центрально-Азиатскими экспедициями отмечено и время Русско-турецкой войны. В 1876-1877 гг. Н.М. Пржевальс¬кий обследовал окрестности озера Лоб-Нор, которое не посеща¬лось европейцами со времён Марко Поло (за этот подвиг Николай Михайлович был Высочайше награждён чином полковника); а в 1878-1879 гг. подполковник М.В. Певцов впервые пересёк Центральную Азию вдоль Монгольского Алтая. В 1879-1880 гг. Н.М. Пржевальский проникает в Тибет и добирается до Нань-Шаня и верховьев Жёлтой реки; арьергард каравана дер¬жал второй помощник начальника экспедиции, выпускник Гельсингфорского пехотного юнкерского училища прапорщик Все¬волод Иванович Роборовский (1856-1910), вступивший таким образом на стезю русского путешественника. А в 1882 г. С.Т. Мирошниченко, ставший к этому времени полковником, исследует район озёр Зайсан и Канас. В этом же 1882 г. М.В. Певцов рабо¬тает в должности полномочного комиссара Российской Империи на демаркации русско-китайской границы в Семипалатинской области. В 1883-1885 гг. Н.М.Пржевальский проходит через Среднюю Гоби и проникает в Ала-Шань, к истокам Жёлтой ре¬ки. Здесь В.И. Роборовский шёл уже старшим помощником, а вторым помощником был поставлен младший сверстник В.А. Городцева, вольноопределяющийся из мещан (скототорговцев) Петр Козьмич Козлов (1863-1835). «Я попал в избранники Пржевальского!» - с гордостью констатировал много лет спустя это замечательное событие своей юности теперь уже полковник 1-го лейб-гренадерского Екатеринославского полка П.К. Козлов [252, с. 137]. Пожалуй, эта экспедиция оказалась самым грандиозным по результатам предприятием Николая Михайловича, апофеозом его полевой работы. Не случайно он удостоился за неё в качест¬ве Высочайшей награды чина генерал-майора [552, И, с. 513-591; 674, с. 58-112; 416, с. 133-164].
Однако получить собственную Центрально-Азиатскую экспедицию - или хотя бы даже принять в ней участие - имел счастье далеко не каждый офицер. А потому оставалось ещё одно средство - научно-исследовательская деятельность по месту службы. Разумеется, археология была далеко не единственной дисциплиной, в которой подвизались офицеры нашей армии; но всё-таки изучение древностей на самом деле было одним из весьма распространённых в тогдашней военной среде. Вот лишь некоторые, хорошо известные тому примеры из служебного опыта современников В.А. Городцева.
Воспитанник Дворянского полка (преобразованного в апреле 1855 г. в Константиновский Кадетский Корпус), откуда он вышел «отличнейшим», Николай Ефимович фон Бранденбург (1839-1903) начал свою военную карьеру в 1858 г. сразу в чине поручика Кексгольмского гренадерского полка. Однако он не полюбил гренадерскую службу и предпочёл пойти по артиллерийской части; очень скоро, в 1862 г., мы видим Н.Е. фон Бранденбурга уже офицером лейб-гвардии 2-й артиллерийской бригады, которая дислоцировалась в начале Измайловского проспекта С.-Петербурга. Здесь Н.Е. фон Бранденбург охотно до¬полнил своё военное образование посещением в качестве вольнослушателя факультета восточных языков Императорского столичного университета. Защищенная им по прошествии года с небольшим конкурсная работа «О влиянии монголо-татарского владычества на Россию» была удостоена серебряной медали. В это же время он публикует целый ряд исследований по истории артиллерии в таких авторитетных органах нашей военной периодики, как «Военный Сборник», «Артиллерийский Журнал» и «Оружейный Сборник».
В результате Н.Е. фон Бранденбург так сумел зарекомендовать себя в сфере военной археологии, что уже в 1872 г., будучи всего лишь 33-летним капитаном гвардии, он был назначен состоять для особых поручений при Главном Артиллерийском Управлении, а с октября того же года также и начальником Артиллерийского музея, во главе которого останется до самой своей кончины. В апреле следующего, 1873 г. Николай Ефимович производится в полковники, в то время как В.А. Городцев тех же 33-х лет от роду будет всего лишь поручиком. Напряжённая собирательская и научно-исследовательская работа на новом посту венчается первым серьёзным успехом Николая Ефимовича - началом издания «Исторического каталога С.-Петербургского Артиллерийского музея», первая часть которого увидела свет в 1877 г. и получила очень высокую оценку среди археологов. В частности, в 1878 г. «Исторический Каталог» был удостоен большой серебряной медали Императорского Русского Археологического Общества (одной из двух присуждённых в этом году; вторую большую серебряную медаль получил Н.П. Кондаков за «Историю Византийского искусства и иконографии») [70, с. 198].
Примечательно, что учёные занятия не помешали полковнику Н.Е. фон Бранденбургу принять участие и в Русско-турецкой войне. В мае 1877 г. он отправляется в действующую армию в качестве официального представителя Главного Артиллерийского Управления, сражается под Рущуком и Никополем и, наконец, добивается под Плевной вполне самостоятельной строевой должности -должности командира правого отряда боевой артиллерийской линии. За участие в целой серии успешных боёв Николай Ефимович удостаивается купно орденов Св. Анны 2-й степени и Св. Владимира 3-й степени с мечами [322, с. 11-13].
По возвращении с фронта полковник Н.Е. фон Бранденбург теперь уже вплотную занялся полевыми археологическими изысканиями. В 1878-1884 гг. он раскопал более полутора сотен курганов в Ново-Ладожском уезде С.-Петербургской губернии. Уже по первым результатам раскопок (а равно и с учетом «его исследований по разным предметам древнего военного искусства») в декабре 1878 г. Николая Ефимовича принимают в действительные члены Императорского Русского Археологического Общ¬ства [198, стб. 202]. Чуть позже, на V Археологическом Съезде в Тифлисе в сентябре 1881 г., он докладывает о первых результатах своих исследований в Южном Приладожье и с тех пор становится постоянным участником всероссийских археологических форумов.
А с 1884 г. Н.Е. фон Бранденбург открывает ещё одно направление своих изысканий по части древностей. На средства, полученные от Императора Александра III, он приступает к систематическому комплексному изучению Старо-Ладожской крепости - работе, которая до того не имела прецедента в отечественной археологической науке. В январе 1886 г. Н.Е. фон Бранденбург по совокупности заслуг перед армией и наукой был произведён в генерал-майоры. В этом же году 14 марта он избирается в действительные члены Императорского Московского Археологического Общества [220, с. 40-41]. Могилу Н.Е. фон Бранденбурга, сравнительно ухоженную, и сейчас можно видеть в С.-Петербурге, на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры (правда, весной 2003 г. угловую тумбу этой могилы походя своротил какой-то вандал на грузовике или тракторе; пусть ему будет стыдно хотя бы через мою книгу!).
Сотоварищ Н.Е. фон Бранденбурга по раскопкам в С.-Петербургской губернии полковник Лев Константинович Иванов¬ский (1845-1892) окончил в 1869 г. Медико-Хирургическую Академию лекарем с золотой медалью и весьма престижной премией. Карьеру военного медика он сделал сначала при воен¬ных госпиталях С.-Петербурга и Варшавы, а затем в 22-й артил¬лерийской бригаде, 1 -м резервном батальоне и, наконец, в лейб-гвардии сапёрном батальоне, что стоял тогда в Литейной части столицы - по Кирочной улице (ныне им. М.Е. Салтыкова-Щедрина), на территории лейб-гвардии Преображенского полка, неподалёку от Таврического сада. Начиная с 1871 г. и вплоть до кончины им были выполнены крупномасштабные разведки и раскопки курганов в пределах Гдовского, Лужского, Петергофского, Царскосельского и Ямбургского уездов С.-Петербургской губернии, т. е. на территории Вотской пятины Новгородского княжества [579; 70, с. 211-219; 683, с. 87-89]. Начиная с III Всероссийского Археологического Съезда, который состоялся в Киеве в августе 1874 г., Л.К. Ивановский постоянно участвует во всех наших съездах как депутат Императорского Русского Археологического Общества [70, с. 252-254]. Труды Льва Константиновича по достоинству оценило учёное сообщество России. Он был избран действительным членом Императорского Русского Географического Общества, в январе 1873 г. - действительным членом Императорского Русского Археологического Общества [ib., с. 435], в ноябре 1875 г. - действительным чле¬ном Императорского Московского Археологического Общества [220, с. 132-133], а в октябре 1877 г. Л.К. Ивановский становится также и непременным членом Императорского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии при Императорском Московском университете. Весной 1888 г. воен¬ный врач Л.К. Ивановский входит (наряду с такими замечательными археологами, как А.А. Иностранцев, К.С. Мережковский, Н.М. Ядринцев и пр.) в число членов-учредителей новой отечественной организации археологического профиля - Русского Ан¬тропологического Общества при Императорском С.-Петербургс¬ком университете.
Еще один пример, который реально мог вдохновлять В.А. Городцева - его младший ровесник Сергей Спиридонович Гамченко (1860-1934, родился 7 октября). Выходец из дворян Волынской губернии, он окончил Киевскую Военную Гимназию и 3-е Военное Александровское Училище в Москве (где, между про¬чим, был портупей-юнкером), причем из обеих военных школ он вышел по 1-му разряду (см. Прил. 21, а также [338, с. 138]). Обращаю внимание читателя на то обстоятельство, что в этом словаре ныне покойной Галины Георгиевны Мезенцевой (+ 1997 г.) год рождения С.С. Гамченко указан неверно - как 1859-й. Согласно опубликованному в приложении к настоящей работе Послужному списку С.С. Гамченко, год его рождения - именно 1860-й, один год с В.А. Городцевым (см. Прил. 21).
Службу свою Сергей Спиридонович Гамченко, вышедший в артиллерийские офицеры, проходил в различных бригадах и штабах Южной России, где, собственно, и увлёкся археологией - практически в одно время с В.А. Городцевым. Сначала он обследовал Житомирский могильник, а затем в первой половине августа 1889 г., согласно опубликованному им самим «Дневнику», начал правильные раскопки курганов на границе Житомирского уезда Волынской губернии и Радомысльского уезда Киевской губернии [98, с. 99-127]. Примечательно, что, как мы можем видеть из официального документа (см. Прил. 21), Сергей Спиридонович занимался археологией не в отпуск, но в служебное время, по ходу летних маневров (точно так же, как это делал поначалу В.А. Городцев). Результаты первых серьёзных работ С.С. Гамченко были опубликованы в «Трудах» IX Всероссийского Археологического Съезда, который состоялся в Вильне в конце июля - августе 1893 г. Правда, среди членов Съезда старший адъютант Управления начальника артиллерии 11-го Армейского корпуса штабс-капитан С.С. Гамченко не значится [471, с. 10], и, соответственно, его доклад на Съезде не оглашался.
Судя по всему, работа С.С. Г амченко была опубликована - как в своё время работа В.А. Городцева - задним числом, при поддержке влиятельного покровителя (надо понимать, всё того же Великого Князя Сергея Александровича, что будет опекать и В А. Городцева). Позднее, в первой трети XX в., Сергей Спиридонове Гамченко, который выйдет накануне Первой мировой войны в генералы, станет одной из ведущих фигур в археологии Приладожья и Житомирщины [338, с. 138].
А вот для полноты картины менее известные, но не менее достойные примеры из опыта изучения русскими офицерами местных древностей. Уже упоминавшийся выше генерал Герасим Алексеевич Колпаковский (1819-1896), который занимал в ] 867-1882 гг. пост командующего войсками и военного губернатора Семиреченской области, положил начало правильному изучению древностей в бассейне озера Иссык-Куль [258]. За это, а также за другие научные достижения он был избран в мае 1869 г. в непременные члены Общества Любителей Естествознания при Императорском Московском университете, а в апреле 1886 г. - в почётные члены Императорского Русского Географического Об¬щества. В этом последнем Обществе Герасим Алексеевич вооб¬ще пользовался вполне заслуженной репутацией «лучшего зна¬тока Семиреченской области и условий путешествия в нем» [552, III, с. 1057]. Этими словами Г.А. Колпаковского характеризовал не кто иной, как сам П.П. Семёнов-Тян-Шанский.
Другой замечательный русский генерал, Александр Виссарионович Комаров (1830-1904) - ещё один представленный в этой книге «павлон», т. е. выходец из Павловского Кадетского Корпуса; кроме того, 25-ти лет от роду он окончил Николаевскую Академию Генерального Штаба по 1-му разряду. Впоследствии А.В. Комаров прошёл богатую военную школу Кавказа, принял участие в целом ряде экспедиций против горцев, за что был удостоен многих боевых наград. Впоследствии А.В. Кома¬ров довольно долго прослужил военным начальником Южного Дагестана, градоначальником Дербента, а также начальником Кавказского Военно-Народного Управления. На этих постах он положил начало правильному изучению местных древностей и вводу их в научный оборот [262], существенно пополнил палеонтологическую коллекцию Кавказского музея, а также нумизма¬тическое собрание Императорского Эрмитажа. Не случайно именно Александр Виссарионович становится председателем Тифлисского Предварительного Комитета V Всероссийского Археологического Съезда, а затем и председателем самого Съезда, который проходил в сентябре 1881 г. Здесь, в Тифлисе, А.В. Ко¬маров не только руководит работой учёного симпозиума, но и сам выступает с семью докладами - большим числом, нежели кто бы то ни было из прочих участников этого съезда.
Позднее, состоя в должности начальника Закаспийской области, А.В. Комаров присоединил к России целую систему среднеазиатских оазисов - Иолатанского, Мервского, Пянджского, Серахского и Теджанского, закрепив это присоединение блистательной победой в сражении при Кушке 18 марта 1885 г. В результате этой победы была окончательно оформлена русско-афганская граница, а сам А.В. Комаров награжден золотым оружием, украшенным бриллиантами. Здесь боевая и админист¬ративная работа Александра Виссарионовича столь же гармонично, как и на Кавказе, дополнялась археологическими изысканиями, самые известные из которых были проведены на холме Анау [263]. Следует подчеркнуть, что о работах скромного рус¬ского генерала в Маргиане специалисты помнят до сих пор - как в России [291, с. 30; 274, с. 194], так и за рубежом [40, с. 152]. В мае 1888 г. А.В. Комаров становится действительным членом Им¬ператорского Русского Археологического Общества [70, с. 436]. Императорское Московское Археологическое Общество уважило учёные заслуги Александра Виссарионовича, избрав его в январе 1889 г. своим действительным членом [220, с. 165]. Для полноты впечатления небезынтересно добавить, что младший брат генерала-от-инфантерии А.В. Комарова, Константин Виссарионович (1852-1912), сам генерал-от-инфантерии и генерал-адъютант, «заслуженный георгиевский кавалер» [142, 1, с. 428], герой Кавказа и Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., с 1908 г. состоял комендантом Петропавловской крепости С.-Петербурга, в каковой должности и скончался. Оставил весьма интересные воспоминания о своей боевой работе против турок, опубликованные с портретом автора незадолго до вступления его в ко¬мендантскую должность [264]. Скромную могилу К.В. Комарова и сейчас можно видеть под стенами Петропавловского собора, на Комендантском кладбище.
Более того, русские офицеры напрямую использовали археологию как средство патриотического воспитания своих солдат. Так, замечательный просветитель, создавший по поручению Императора Николая II «общедоступную историю России», Александр Дмитриевич Нечволодов (1864-1939), в то время полковник, поддерживал близкие отношения с учёным секрета¬рём Императорской Археологической Комиссии Борисом Вла¬димировичем Фармаковским (1870-1928). По личному свиде¬тельству А.Д. Нечволодова, изложенному им в официальном ра¬порте на имя военного министра, «в половине августа 1908 г. я не только сам посетил раскопки Ольвии, но счел нужным со¬вершить туда 45-верстный переход из города Николаева с 58-м пехотным Прагским полком, коим командовал, чтобы подробно ознакомить нижних чинов полка с этими раскопками. Обстоя¬тельство это показывает, что я... интересовался отечественной археологией и имел полную возможность получить совершенно исчерпывающие предмет указания о материалах и источниках по русским древностям от г. Фармаковского и его сотрудников» [370, с. 6-7]. Примеры такого рода, весьма многочисленные, можно приводить и далее. Полагаю, однако, что и на вышеизложенном основании читатель согласится со мною: В.А. Городцев как офицер-археолог отнюдь не ощущал себя одиноким ни в армии, ни в научном мире тогдашней России.
По этому, уже отработанному многими, пути пошёл и Василий Алексеевич. Сначала, разумеется, были полковые команды. И первой командой, которую принял под своё руководство В.А. Городцев, стали войсковые сапёры (недаром он столь преуспел в Юнкерском Училище по части полевой фортификации!). По характеристике одного из специалистов того времени, «эти последние пополняются отборными людьми, командируемыми на один лагерный сбор в сапёрные бригады, по обучении при которых они возвращаются в свои части, где и служат руководителями сапёрных работ и, так сказать, источниками распростра¬нения сапёрных знаний» [58, с. 379].
Кстати, то, что В.А. Городцев был определён к приготовлению на должность заведывающего полковой сапёрной коман¬дой, свидетельствовало, что он был не просто на хорошем счету у начальников, а на очень хорошем счету. Данное назначение Василий Алексеевич получил всего лишь через несколько месяцев после производства в подпоручики, избирать же в таковые рекомендовалось тогда обер-офицеров «преимущественно из числа штабс-капитанов, ближайших кандидатов на должность командиров рот» [195, с. 388]. И только в годы Первой мировой войны, в очевидно форс-мажорных обстоятельствах, на эту важную полковую должность будут ставиться даже прапорщики [604, № 8, с. 26]. Здесь, кстати, отмечу, что инженерная подго¬товка издавна почиталась как одна из приоритетных для русско¬го офицера. Недаром ещё в 1721 г. Государь Пётр Алексеевич в одном из своих указов констатировал: кто из офицеров сапёрного дела «не будеты знать, то выше чинами производитца не будет» (цит. по: [348, с. 7]).
На сборы В.А. Городцева отправили в Киев - один из тогдашних центров военно-инженерного дела в России. Сохрани¬лись воспоминания его современника, который чуть раньше, в сентябре 1881 г., точно так же, как и Василий Алексеевич, прибыл сюда по железной дороге. «Подъезжая к Киеву, поезд огибает весь город, объезжая все монастыри, так что в течение нескольких часов приходится наслаждаться чудной панорамой: гористая и отчасти холмистая местность, богато окаймленная растительностью, возвышающиеся из-за дерев куполы монастырей и другие монастырские постройки - представляют самую живописную картину» [599, II, с. 124].
Киев стал третьим - после Москвы и Рязани - старинным русским городом, с которым довольно близко познакомился В.А. Городцев. Правда, археологические изыскания здесь переживали в середине 1880-х гг. определённое затишье (если понятие «затишье» вообще хоть когда-то применимо к процессу изучения древностей в Киеве). Стоит отметить, пожалуй, лишь продолжение многолетних работ четырёх исследователей – протоиерея, настоятеля Софийского собора Петра Гавриловича Лебединцева (1819-1896), а также профессоров Киевской Духовной Академии Петра Александровича Лашкарева (1833-1899), Николая Ивановича Петрова (1840-1921) и Стефана Тимофеевича Голубева (1849-?) [235, с. 46-51]. Понятно, что тогдашние впе¬чатления от киевских древностей, раскопок, да и вообще от города сыграли большую роль в становлении В.А. Городцева как археолога, но какую именно - это ещё предстоит выяснить.
Впрочем, в Киеве и его окрестностях В.А. Городцев пробыл в 1885 г. недолго (см. Прил. 1) и был занят, главным образом, боевой учёбой в 3-й сапёрной бригаде. Здесь он изучал порядок инженерной рекогносцировки местности и правила укрепления полевых позиций (в объеме пехотной бригады с артиллерией), приемы исправления и порчи обыкновенных и железных дорог, устройство переправ через небольшие препятствия и бивачных построек: землянок, хлебопекарных печей, кухонных очагов и т. п. [195, с. 389]. По возвращении в полк Василий Алексеевич сразу же был назначен заведывающим сапёрной командой. Впоследствии за отличное качество работ, производи¬мых командой, и усвоение нижними чинами требуемых от них познаний в саперном деле В.А. Городцев неоднократно удостаивался благодарности командира полка. В Прил. 13 приведена в качестве примера одна из таких благодарностей, которая была вынесена в то время, когда В.А. Городцев уже напрямую приступил к археологическим изысканиям. Ну а какое значение сапёрный опыт может иметь для археолога - это, я думаю, в комментариях не нуждается. Говоря о службе В.А. Городцева на полковой сапёрной команде следует также иметь в виду, что значение этих команд было в то время особенно велико, поскольку на весь Гренадерский корпус (а это четыре дивизии) полагался тогда всего лишь один саперный батальон в составе трёх сапёрных и одной телеграфной рот.
Кстати, не лишу себя удовольствия отметить, что в общевойсковой инженерной подготовке мы намного опередили лучшие армии мира. Так, по свидетельству одного из германских офицеров, который стоял в конце 1914 - начале 1915 г. под Верденом, «в это время начались работы по рытью окопов. До тех пор нам не было понятно, что это значит - рыть окопы. Конечно, мы знали названия различных траншей и окопов по лекциям, которые нам читали в военной академии. Однако, подобные земляные работы считались делом инженеров. Предполагалось, что другие рода войск не будут в этом участвовать» [486, с. 54]. Немцы, да и не только они, учились на войне тому, что мы ос¬воили задолго до неё. Другой супостат, также большой специалист своего дела, пишет, характеризуя русские войска, что «в 1914 г. они ошеломили массированным применением... ручных гранат и поразительно высоким уровнем подготовки в деле сооружения полевых укреплений» [345, с. 436]. Его же оценки Красной Армии в годы Великой Отечественной войны не менее характерны: «Умение противника хорошо маскироваться делало его незаметным даже тогда, когда немецкие разведчики находились непосредственно перед его окопами. Это во многих случаях делало разведку, проводимую одними дозорами разведывательного батальона, безуспешной» [ib., с. 101]. Тогда же мы вышли в этом отношении на предельно высокий уровень - когда на некоторых фронтах каждый взвод будет иметь в своём составе отделение, получившее специально сапёрную подготовку [593, с. 6]. В наши дни, к сожалению, этот опыт утрачен, и даже на войне принято излишне полагаться на то, что сапёрные «функции должны выполнять приданные инженерные подразделения» [634, с. 11]; однако всё ещё пишут, по старой памяти, что пехотинцы«всегда должны быть готовы оказать им посильную помощь» [ib.].
Четыре месяца спустя по назначении заведывающим сапёрной командой, в начале 1886 г., подпоручик В.А. Городцев становится также и адъютантом 1-го батальона. По этой должности он вел обширное и весьма обременительное делопроизводство, а также командовал горнистами и барабанщиками батальона, основной функцией которых были, естественно, связь и управление. Батальонный адъютант - должность, как я выяснил в личных беседах, мало известная нынешним военным; однако в Красной, а затем и в Советской Армии она просуществовала до 1954 г. Характеризуя значение этой должности, М.И. Драгомиров писал (применительно к уровню полка, но всё сказанное им вполне справедливо и относительно батальона): «Желательный адъютант должен быть: не лицеприятен и не интриган, толков, грамотен, деятелен; должен уметь жить в ладу с дивизионным штабом; должен всё помнить, не надоедать с пустяками; должен знать, что доложить, а о чём и умолчать. Доброе товарищеское согласие в полковой офицерской семье много зависит от полко¬вого адъютанта» (цит. по: [195, с. 1]). Ещё более образно и жёстко высказался по этому вопросу один известный американский моряк: будучи адъютантом, «офицер имеет возможность увеличить во много раз число своих друзей или потерять тех, которые у него есть. Как ни странно, середины здесь не бывает» [272, с. 59].
Следует принять во внимание и то, что при назначении на новую должность В.А. Городцев был переведен из крайней роты 3-го батальона в 1-й батальон. Тогда по старой русской тради¬ции полки всё ещё ранжировались нижними чинами весьма строго и продуманно. 1-й батальон комплектовался людьми, наиболее развитыми умственно, нравственно и физически. В первые роты всех батальонов назначались рослые и пригожие, а остальные, по стати и личным достоинствам, распределялись между прочими ротами. Соответственно с этим раскладом по номеру батальона и роты можно было заблаговременно определить относительный боевой потенциал того или иного подразделения. Правда, в результате такой практики крайняя рота полка оказывалась состоящей из людей малого роста, наименее перспективных, а также из штрафованных нижних чинов, отчего её иногда называли в обиходе «штрафною» [294, с. 553].
Для офицеров служба во всех батальонах была по уставу и по самому смыслу службы равной. Но понятно, что на практике вышеозначенная иерархия распределения рекрутов имела большое значение, особенно для честолюбивой офицерской молодёжи. Не случайно именно В.А. Городцев как адъютант 1-го батальона возглавил не только батальонную, но и полковую команду сигналистов и барабанщиков (по современной номенклатуре эту последнюю можно, с понятными оговорками, идентифицировать с ротой управления полка).
Еще одно важное обстоятельство. По должности адъютанта В.А. Городцеву полагалась верховая лошадь. Однако купить ее за недостаточностью средств он (N6: сын священнослужителя и сам обер-офицер) не мог. Поэтому как коня, так и седельный убор батальонному адъютанту приобрёл на свои деньги полк. В порядке компенсации с В.А. Городцева ежемесячно удерживали полагавшиеся ему фуражные деньги [428, л. 101об. еtс]; проще говоря, содержать казённого коня он должен был на собственный счёт. Этого коня В.А. Городцев постоянно использовал в археологических разведках конца 1880 - начала 1890-х гг. По свидетельству В.А. Городцева, конь был рыжий, звали его Красавчик. До последних лет своей жизни Василий Алексеевич очень тепло отзывался о нём: «Красавчик долго был моим спутником по ис¬следованию Рязанских Окских дюн. Хорошую память он по себе оставил...» [65, с. 2, 8]. Судя по рисункам Василия Алексеевича, конь был хотя и прост, но действительно хорош.
Казус казённой лошади - безусловно, обидный для честолюбия всякого русского офицера - на самом деле достаточно показателен. По оценке исследователя, уже нашего современника, «80 и 90-е гг. XIX в. вообще были самым тяжёлым периодом в истории русского офицерства (до мировой войны и революции) и в материальном, и в нравственном отношении» [86, с. 245]. И если в отношении нравственного аспекта такая характеристика безусловно не может быть принята, то по части материального положения тогдашнего офицерского корпуса нашей армии она столь же безусловно верна. «Русский офицер был существом особого рода, - вспоминал десятилетия спустя, уже в 1930-е гг., крайний по времени протопресвитер армии и флота, о. Георгий Иванович Шавельский (1871-1951). От него требова¬лось очень много: он должен был быть одетым по форме, вращаться в обществе, нести значительные расходы по офицерскому собранию при устройстве разных приёмов, обедов, балов, всегда и во всём быть рыцарем, служить верой и правдой и каждую минуту быть готовым пожертвовать своею жизнью. А давалось ему очень мало. Офицер был изгоем царской казны. Нельзя указать класса старой России, хуже обеспеченного, чем офицерство Офицер получал нищенское содержание, не покрывавшее всех его неотложных расходов. И если у него не было собствен¬ных средств, то он, в особенности если был семейным, - влачил нищенское существование, не доедая, путаясь в долгах, отказы¬вая себе в самом необходимом. Несмотря на это, русский офицер последнего времени не утратил прежних героических качеств своего звания. Рыцарство оставалось его характерною особенностью. Оно проявлялось самым разным образом. Сам нуждающийся, он никогда не уклонялся от помощи другому. Нередки были трогательные случаи, когда офицеры воинской части в течение 1-2 лет содержали осиротевшую семью своего полкового священника или когда последней копейкой делились с действительно нуждающимся человеком. Русский офицер считал своим долгом вступиться за оскорблённую честь даже малоизвестного ему человека» [659,I, с. 94].
Как известно, «оклады денежного содержания офицеров, установленные в 1859 г., в течение 40 лет не изменялись, несмотря на значительный рост цен за указанный период» [657, с. 21]. Так что отнюдь не случайно военный министр Петр Семенович Ванновский (1822-1904, на министерском посту с 1881 по 1897 г.) в 1882 г. писал в докладе Государю: «Непрерывный и в высшей степени тяжёлый труд офицера не вознаграждается сколько-нибудь удовлетворительно не только по сравнению со всеми другими профессиями, но даже по отношению к самым ограниченным потребностям офицерского быта. Тяжесть экономического положения офицеров особенно резко стала сказываться в последние годы вследствие непомерно возросшей дороговизны» (цит. по: [86, с. 245]). А полтора десятилетия спустя, в 1896 г., тот же П.С. Ванновский докладывал, правда, теперь уже Другому Государю, что «существующие оклады в настоящее время при увеличивающейся дороговизне жизни уже не удовлетворяют даже скромным потребностям военнослужащих. Недостаточное содержание ставит офицеров, а особенно семейных, в бедственное положение, не позволяя им жить соответственно потребностям их общественного положения» (цит. по: [86, с. 245]). Вот уж воистину: «Верховный Главнокомандующий должен периодически интересоваться, какая в данный момент армия находится на территории его государства. Если вдруг выяснится, что своя, то постараться незамедлительно выплатить армии жалованье и пообещать его повысить» [390, № 8, с. 89].
По свидетельству генерала Н.А. Епанчина, хорошо знакомого с армейским бытом России на рубеже ХIХ-ХХ вв., «стол большинства офицеров был немногим лучше солдатского: щи да каша, картошка и все в этом роде. У большинства офицеров единственной прислугой был денщик, который и пищу варил, и детей нянчил, и исполнял все домашние работы. <...> В материальном отношении положение большинства офицеров было незавидное: оклады содержания совершенно не соответствовали дороговизне жизни; мало кто имел достаточно прислуги, большинство офицерских жен сами исполняли домашние работы, вместе с денщиками; сами ходили на базар. В провинции базары часто были на незамощенных площадях, и в дождливое время нелегко было ходить по базару по невылазной грязи. Нередко офицерские жены вынуждены были, идя на базар, надевать высокие сапоги мужа, и случалось, что нога глубоко уходила в липкую грязь и трудно было вытащить ногу, а так как сапоги были не по женской ноге, то случалось и так, что нога выходила из сапога, а он оставался в грязи. Много мог бы я рассказать о житье-бытье офицеров и их семейств...» [166, с. 360-361].
Следует особенно подчеркнуть, что для В.А. Городцева до самого конца службы в этом отношении так ничего и не изменилось. На следующий год по выходе его в отставку автор одной из специальных работконстатировал:«Материальное положение корпуса наших строевых офицеров в настоящее время настолько плохо обеспечено, что даже самые скромные требования не могут быть удовлетворены без посторонних средств, а если таковых у офицера нет, то он неминуемо входит в долги» [102, с. 84]. К тому же В.А. Городцев, как старший из братьев, должен был постоянно поддерживать семью. В частности, он ежемесячно отсылал более трети жалованья брату Петру, который с1883 г. обучался в Демидовском Юридическом Лицее в Ярославле. Да и по окончании курса Петр был фактически на содержании Василия Алексеевича: не захотев (или не сумев) остаться при Лицее, он уехал к брату в Рязань, где около года бесплатно занимался при окружном суде [379, с. 123]. Так что награждение «денежным пособием в размере двухмесячного оклада жалованья», которого, как это видно из Прил. 1, изредка удостаивался В.А. Городцев, было как нельзя кстати.
Семейное положение В.А. Городцева - вообще тема особого разговора. Первые годы службы он, как и большинство его сверстников - офицеров русской армии, должен был, согласно уставу, оставаться холост. Ещё 3 декабря 1866 г., вскоре после отмены крепостного права, утверждаются правила «О браках офицеров». Согласно статье 946 этих правил, «офицерам, состоящим на действительной военной службе... не дозволяется вовсе вступать в брак раньше 23-летнего возраста. Не достигшим же 28 лет вступление в брак может быть разрешено начальни¬ком не иначе как по представлении имущественного обеспече¬ния. Имущественным обеспечением может быть собственность жениха или обоих вместе. Обеспечение это должно приносить чистого дохода не менее 250 рублей и может состоять как из недвижной (так в тексте. - А.Ж.) собственности, так и из процентных бумаг всех родов, принимаемых казною в залоги вообще» (цит. по: [658, с. 28]). По Уставу о воинской повинности (изд. 1876 г.) данное правило выглядело так: «Офицерам не дозволяется вступать в брак ранее двадцатитрехлетнего возраста; не достигшим же в военно-сухопутном ведомстве двадцати восьми лет, а в военно-морском двадцати пяти лет от роду, вступление в брак может быть разрешаемо начальством не иначе, как по представлении имущественного обеспечения в размере и на основаниях, определяемых военными и морскими постановлениями, по принадлежности» [616, ст. 26, п. 2]. Комментируя эту норму, один из авторов журнала «Военный Сборник» в 1894 г. очень жестко писал о своём государстве, «которое не может обеспечивать массу офицеров таким содержанием, которое давало бы возможность при всё возрастающей дороговизне жизни содержать на эти средства и семьи» (цит. по: [658, с. 29]).
Так что большинство офицеров, современников В.А. Городцева, вступало в брак по достижении 28-30 лет. Это, впрочем, было вполне резонно даже и по человечеству, безотносительно к финансовой и социально-корпоративной стороне дела. Предполагалось, что к исходу третьего десятка лет офицер вполне овладел избранной специальностью, определил своё место и путь в армии, приобрёл известное положение в обществе и немалый жизненный опыт. Да, в конце концов, очень важно и то, что к исходу третьего десятка всякий молодой человек, как правило, уже «нагулялся» и «перебесился». Ещё А.С. Пушкин подчёркивал в личной переписке: «В тридцать лет люди обыкновенно женятся - я поступаю, как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться» [479, III, с. 12]. Не случайно одна из статей вышеупомянутых правил «О браках офицеров» прямо указывала: «Командир отдельной части при испрошении офицером разрешения на вступление в брак обязан рассматривать пристойность брака», причём «для вступления офицера в брак офицер должен прослужить в той части, где он женится, не менее двух лет» (цит. по: [658, с. 28]). Смысл этого требования очевиден: каждый служивый, желающий обзавестись семьёй, должен быть достаточно хорошо известен обществу офицеров-однополчан, в том числе и по своим нравственным качествам.
Выдержав установленный законом возрастной ценз и получив чин поручика, Василий Алексеевич Городцев, наконец-то, женился. Избранницей его стала Елизавета Евгениевна Русанова -дворянка, землячка В.А. Городцева, уроженка Рязанской губернии. Воспитывал осиротевшую Елизавету Евгениевну дядя, полковник Сергей Иванович Русанов - видный туркестанец, участник Кокандского похода 1875-1876 гг., который увенчался окончательным покорением Ферганы, С.И. Русанов командовал 15-м Туркестанским линейным и Ферганским сводным стрелковым батальонами, 4-й Туркестанской линейной бригадой, был комендантом чудного города Маргелана - одного из центров исламской духовности в составе Кокандского ханства. Проявил себя С.И. Русанов и как мастерский стрелок. «В награду отличного мужества и храбрости» не раз удостаивался основных русских орденов: Святых Станислава, Анны и Владимира, в том числе со знаками боевого отличия, т. е. с мечами и бантами. Проведя четверть века в Туркестане, он вернулся в начале 1890-х гг. в Рос¬сию "на покой", где и получил 20-й пехотный Галицкий полк на Черниговщине (подробнее о С.И. Русанове и его семействе см. Прил. 19). Судя по всему, именно родственные связи В.А. Городцева сориентируют его впоследствии на работы по южным губерниям в начале 1900-х гг.
18 апреля 1890 г., в среду 3-й седмицы по Пасхе, на память чудотворной Богородицы, явленной предстоятелю Русской церкви митрополиту Владимирскому святителю Максиму в 1299 г., у четы Городцевых родилась дочь, которая получила вольным, неуставным, образом имя Елена. Если взглянуть на имена родившихся уже в Ярославле братьев Елены (см. Прил. 1), то становится очевидным, что одним из основных чтений В.А. Городцева в то время были русские летописи (а также, скорее всего, Н.М. Карамзин, С.М. Соловьёв, Д.И. Иловайский и прочие классики отечественной историографии); по этим фолиантам он, судя по всему, и давал имена своим детям. В частности, Елена -крещальное имя святой равноапостольной княгини Ольги, чью память Русская Православная Церковь совершает 11 июля. Несомненно также, что новорожденная Елена была названа и в память покойной матушки Василия Алексеевича, Елены Симоновны. Для полноты впечатления можно добавить, что впоследствии Елена Васильевна пойдёт в какой-то степени по стопам отца: накануне Первой мировой войны она занималась как вольнослушатель в Императорском Московском Археологическом Институте [384, с. 42].
Женитьба В.А. Городцева совпала по времени с ещё одной важной переменой в его судьбе. 10 октября 1889 г. Василий Алексеевич, продолжая оставаться батальонным адъютантом, принимает под своё начало полковую команду охотников. Эти команды создавались, согласно приказу по военному ведомству от № 260 1886 г., с целью воспитания солдат, «заблаговременноподготовленных соответствующими упражнениями к исполнению в военное время отдельных поручений, соединённых с особою опасностью и требующих личной находчивости» (цит. по: [513, с. 320]). Или, как ещё формулировали эту идею в тогдаш¬ней военной литературе, «в настоящее время охотничьи команды признали необходимым и полезным иметь во всех войсках и пользоваться ими, значит, на всех театрах войны, но не только как передовыми, для крайних случаев, а главным образом ожи¬дая от них широкого развития пластунской и партизанской службы» [513, с. 331]. Соответственно подчёркивалось, что для заведывания такими командами «должно назначать лиц предприимчивых, энергичных, отличных в строевом отношении, крепких здоровьем и вполне способных действовать по собственному почину» [195, с. 338].
Но, строго говоря, даже и это было ещё не самое главное. От заведывающего охотничьей командой того времени объективно требовалась весьма серьёзная жертвенность. Специалисты хорошо понимали: «Крайне желательно, чтобы дело обучения охотников было возможно более продолжительное время в од¬них и тех же руках, тем более, что вообще сделать вполне удачный в этом отношении выбор и найти человека, действительно подходящего и искренно преданного этому делу, крайне труд¬но» [513, с. 341]. Правда, в порядке компенсации начальник пол¬ковых охотников пользовался правами ротного командира [195, с. 335], что ставило его, сравнительно с другими, равными ему офицерами, в совершенно особое положение - командира никогда официально не существовавшей, но зато более чем реальной «семнадцатой роты» полка. Весьма показательна здесь разница в степени тех взысканий, что налагались на нижние чины, согласно тогдашнему Дисциплинарному уставу, субалтернами и ротными командирами. Если субалтерн мог воспретить отлучку (по современной терминологии - лишить увольнительной) на восемь суток, т. е. от воскресенья до воскресенья включительно, то ротный - на тридцать суток, т. е. на месяц. Если субалтерн мог наряжать не в очередь на работы до четырёх нарядов, то ротный - до восьми нарядов; аналогично, не в очередь на службу первый наряжал до четырёх суток, а второй - до восьми суток. И, наконец, субалтерн мог подвергнуть нижнего чина лишь простому аресту и только до двух суток; а вот ротный командир -простому аресту до пяти суток, строгому аресту до пяти суток, усиленному аресту до двух суток, а сверх того - подвергнуть состоящих в разряде штрафованных наказанию розгами до пятнадцати ударов (материалы Дисциплинарного устава о взысканиях, которым могли быть подвергнуты нижние чины во време¬на В.А. Городцева, изложены мною по: [615, табл. 1]). Судя по всему, В.А. Городцев, как человек и офицер, вполне соответствовал своему новому положению. Не случайно даже и после того, как он сдаст охотничью команду, сослуживцы будут избирать Василия Алексеевича и членом суда Общества офицеров (суда над офицерами полка), и членом полкового суда (суда над нижними чинами), и членом Распорядительного Комитета Офицерского Собрания (см. Прил. 1). Проще сказать, моральный облик В.А. Городцева в глазах его сослуживцев неизменно оставался безупречен.
При этом, однако, если начальники обычных полковых команд, которые хорошо зарекомендовали себя, сравнительно быстро уходили на роту и далее в Николаевскую Академию Генерального Штаба или же, в худшем случае, на батальон, то специфические требования к полковым охотникам делали весьма желательным бессменное руководство ими в течение длительного времени; так, сам В.А. Городцев провёл в этой долж¬ности десять лет. Вследствие этого продвижение офицера-охотника по службе фактически останавливалось и позднейшая его карьера ставилась даже, пожалуй, под ещё больший вопрос, нежели карьера относительно малоперспективного претендента на Должность командира роты.
А ведь служебные перспективы младших офицеров и без того были при последних наших императорах весьма драматичны. «Чинопроизводство в армейских войсках, особенно в пехоте, как известно, отличается безотрадною безнадежностью» [102, с. 81]. Достаточно сказать, что ротами командовали тогда в среднем по 10-12 и более лет, вследствие чего до 85 % армейских капитанов пребывали в возрасте около 45 лет [ib., с. 82], т. е. фактически готовились уходить в отставку. По другому раскладу, три четверти командиров рот эпохи В.А. Городцева были 40-60 лет [191, с. 44—45] (а, скажем, в возрасте до 30 лет таковых не набиралось и одной десятой процента). Не случайно один из современников В.А. Городцева, генерал-майор А.Е. Снесарёв, зло, но весьма справедливо пишет в своих фронтовых дневниках: «Принцип усталости известным делом нам не знаком (у англичан командиры около 5 лет на одной и той же должности, у нас некоторые, запоздало придя на должность или передержанные на ней, устают, раскисают и ничего не делают). <...> Чтобы человек работал хорошим ходом и полным проникновением в дело, кроме знаний, опыта и чувства долга (плюс честолюбие, гордость, дисциплина...) должны быть: свежесть и новизна, и неудовлетворенное еще чувство любопытства и интереса ко все раскрываемому предмету изучения» [566, 2004, № 3, с. 38].
На таком фоне начальство поручиков и штабс-капитанов над охотничьими командами русских полков и батальонов превращалось в более чем откровенное самопожертвование на благо Веры, Царя и Отечества, в прямую «службу Отечеству и охоте». Достаточно отметить, что сам В.А. Городцев выйдет в штабс-капитаны лишь 39-ти лет от роду, да и то на вакансию, т. е. по остаточному принципу (см. Прил. 1). Правда, к этому времени он уже будет вполне состоявшимся археологом-профессионалом; но, с другой стороны, ничего, крупнее роты, за четверть века службы так и не возглавит. Сдав в 1899 г. охотничью команду, В.А. Городцев получил отнюдь не батальон (на что, вообще-то говоря, он вполне мог рассчитывать), но опять же роту. Впоследствии он так и останется ротным командиром вплоть до 1906 г. (с перерывом в октябре 1903 - июне 1905 гг. на службу при штабе Московского военного округа). С этой более чем скромной должности ротного командира В.А. Городцев и ушёл в отставку. Он оказался в самой массовой категории тогдашних русских капитанов, две трети которых не имели реальной возможности выйти в подполковники, а потому были вынуждены покидать армию «по расстроенным домашним обстоятельствам» в ещё вполне пригодном для службы возрасте [191, с. 45]. Следует, помимо прочего, иметь в виду, что для русских людей того времени и той культуры данное «обстоятельство» было гораздо более серьёзно и болезненно, нежели для людей нашего времени.
Возвратимся, однако, к новому роду службы Василия Алексеевича Городцева. Имя «охотников» было дано вновь учреждённым полковым командам отнюдь не случайно. По-русски охотник - это «ловчий», охота - «ловь», а «ловище» - место, где ловят зверя или рыбу. Но вот уже «ловительство» или «ловление» -это засада, укрытые в засаде воины; «ловитель» - тот, кто пребывает в засаде, а «ловительствовати» означает нападать внезапно на неприятеля посредством скрытых в засаде ратников. Соответственно, «ловитва» суть корысть, грабёж или добыча (трофей), а «логатай» - разведчик, лазутчик [161, с. 286]. Иначе говоря, в русском восприятии партизанская, разведывательно-диверсионная сфера боевой деятельности, т. е. «исполнение отдельных поручений, соединённых с особою опасностью и требующих личной находчивости», издавна и прочно ассоциировалась именно с охотой.
Примечательно, что так обстоит дело не только у нас. Рейнджеры США до сих пор сохраняют имя, усвоенное ими еще в 1750-е гг. от соответствующего рода войск Британской Империи («рейнджер» (гаngег) - от староанглийского«охотничьими»: «Ягд-Пантера», «Ягд-Тигр» еtс. В то же время само охотничье дело и впоследствии продолжало занимать в системе боевой подготовки нашей армии важное место. Показательный пример: первые военно-охотничьи общественные организации появились в составе РККА ещё по ходу Гражданской войны, а когда приказом Реввоенсовета Республики от 10 октября 1921 г. была создана Центральная Комиссия по охоте и рыболовству при Главном Штабе РККА, её первым по времени председателем стал уже упоминавшийся мною в этой главе А.А. Самойло - одна из ключевых фигур в русской военной разведке.
На протяжении ХVIII-ХIХ вв. русская армия была едва ли не единственной из армий мировых держав, которая сохраняла постоянный кадр охотничьих команд как в военное, так и в мирное время (этим не могла похвастаться в то время даже Британ¬ская Империя). Правда, «мирные» русские охотники имели место до 1880-х гг. только на Кавказе, где всю свою службу проводили в охоте на горцев. Однако во второй половине XIX в. клю¬чевые стратегические установки военного строительства серьёз¬но изменяются. «При нынешних войнах события весьма скоротечны, - справедливо подчёркивал современник В.А. Городцева, также имевший прямое отношение к делу создания охотничьих команд, - и нельзя рассчитывать, как было возможно раньше, в начале кампании сформировать и обучить охотничьи команды для последующих действий. Теперь необходимым является уже ко дню окончания мобилизации быть во всеоружии. Для этого... нужно, конечно, за эти четыре года (тогдашнее время срочной службы нижних чинов. -А.Ж.) употребить все средства и вести самые усиленные занятия, чтобы выработать действительного охотника» [513, с. 331].
Соответственно, программа подготовки охотничьих команд была весьма насыщенной, и насыщенной довольно своеобразно. «Выбор специальных занятий... и способ их упражнений должны быть согласованы с местными условиями и с главною целью воспитания этих людей - приучением их к выполнению особо опасных и трудных личных поручений в военное время» [195, с. 335]. Прежде всего от солдат-охотников требовалась информационная составляющая достаточно высокого уровня - не просто грамотность, но известного рода начитанность и ориентировка по части «полезных в военно-воспитательном отношении книг» [513, с. 324].
Основным руководством для подготовки охотников служила в то время «Партизанская война» - фундаментальный труд начальника Оренбургского казачьего юнкерского училища полковника (впоследствии генерал-лейтенанта) Ф.К. Гершельмана, изданный в 1885 г., как раз в процессе подготовки к повсеместному учреждению охотничьих команд [103; 240, с. 16]. Родным братом автора «Партизанской войны» был Сергей Константинович Гершельман (1854-1910) - офицер Генерального Штаба, георгиевский кавалер, герой Русско-турецкой и Русско-японской войн, начальник штаба Сибирского военного округа (в Омске), а затем, с января 1906 и до марта 1909 г. - командующий войсками Московского военного округа и московский генерал-губернатор (в последней должности - с июля 1906 г.) [142, по именному указ.; 222, с. 318]. Таким образом, генерал-лейтенант С.К. Гер¬шельман станет крайним по времени окружным начальником В.А. Городцева, а затем - набольшим его начальником в первые годы статской службы, связанной не только с Императорским Российским Историческим Музеем, но и с Московским Археологическим Институтом.
На рубеже 1880-1890-х гг., помимо книги Ф.К. Гершельмана, при подготовке охотников использовались и другие, ставшие к тому времени классикой труды отечественной военно-научной мысли. Это прежде всего «Опыт теории партизанского действия», изданный в 1822 г. прославленным военачальником и поэтом Денисом Васильевичем Давыдовым (1784-1839), а также монография «О партизанских действиях в больших размерах, приведенных в правильную систему и примененных к действиям армий вообще и наших русских в особенности» 1859 г., принадлежащая перу учёного генерала, князя Николая Сергеевича Голицына (1809-1892) [134; 135; 110; 240, с. 15-16]. Несколько позже, уже в Ярославле, В.А. Городцев сможет использовать для подготовки своих охотников ещё одно пособие - «Партизанские действия» преподавателя Тверского Кавалерийского Юнкерского Училища подполковника В.Н.Клембовского, изданные в 1894 г. [249; 240, с. 16-17]. Разумеется, при подготовке городцевских охотников использовались и неопубликованные материалы, которые отражали недавний богатый опыт противоштурмовой аванпостной службы, а также снайперской работы самих русских гренадер под Плевной [11, с. 21-25].
Стрелковая подготовка охотников имела во время В.А. Городцева не менее усиленный, жёсткий характер, нежели подготовка интеллектуальная. Предполагалась систематическая практика «исключительно в одиночной стрельбе в мишени фигурные во весь рост, поясные и головные, как стоящие на месте, так, в особенности, двигающиеся и выскакивающие» [513, с. 324]. Благодаря этой практике, каждый солдат-охотник должен был избавиться, на уровне инстинкта, от общевойскового навыка залповой, коллективной (т. е., строго говоря, безответственной) стрельбы в составе цепи и приучиться к целевой, охотничьей стрельбе исключительно по конкретному врагу. Подчёркивалось, что применительно к составу охотничьих команд решительно «следует избегать избрания стрелков 3-го разряда» [195, с. 337], т. е. худших, безнадёжных по индивидуальным показателям стрельбы в цель. Иначе говоря, отбирая кандидатов в охотники, старались избегать бойцов, мало пригодных для поражения конкретного противника (а значит, непригодных преж¬де всего к элементарной самозащите, поскольку умение метко стрелять -это, действительно, право, а не обязанность солдата).
Далее, в охотничьих командах «глазомерное определение расстояний должно проходиться, как установлено для офицеров и унтер-офицеров. Усиленные занятия гимнастикой: активная гимнастика на самых разнообразных машинах и затем полевая гимнастика должны получить весьма широкое развитие. Особое же внимание обращается на обучение свободному прохождению и преодолению как днём, так в особенности ночью естественных и искусственных преград» [513, с. 325]. Большое значение придавалось внедрению в повседневный обиход нижних чинов охот¬ничьих команд «разных атлетических игр», рукопашному бою, а также умению ходить на лыжах [207, I, с. 88]. Высоко ценилось и «обучение плаванию как обязательный и весьма важный отдел. Следует добиваться, чтобы все люди были отличными пловцами и могли бы долго держаться на воде не только нагими, но и в одежде, и с ношею. Необходимо тоже, чтобы охотничьей команде были вполне известны разные сноровки и способы для переправы целых частей вплавь при помощи разных пловучих снарядов из подручного материала. Возможно частые упражнения в совершении быстрых и больших переходов, как днём, так и ночью, целою командою и в одиночку. <...> Самые частые занятия сторожевою и разведывательною службою. <...> Для приучения к разведкам можно, например, давать поручения по сбору каких-либо сведений попутно» [513, с. 325], в том числе при убытии в дальние командировки по соседним частям и большим городам, в домашний отпуск и пр.
В общем, «воспитание и обучение людей команды должно вести таким образом, чтобы они дали в результате высшее развитие в людях смелости, ловкости, выносливости, сметливости, глазомера, искусства стрельбы, привычки ориентироваться везде днём и ночью и т. п. военных качеств, а также и навыка в разных военных сноровках и хитростях. <...> Вообще нужно сказать, что всякое занятие, могущее принести пользу, могло бы быть применено, что вполне будет зависеть от местных обстоятельств» [ib., с. 324, 327]. Неудивительно поэтому, что охотников - «штучный товар» русского Военного Ведомства - тщательно, весьма заботливо берегли. В частности, их настоятельно (на уровне дивизионного приказа) рекомендовалось не использовать при ликвидации «народных волнений» (что в своё время лично коснётся, и не раз, В.А. Городцева). В одном из соответствующих при¬казов командующего 3-й гренадерской дивизией командиру полка фанагорийцев так именно и подчёркивалось: «Не считая в этом числе нижних чинов охотничьих команд, которые должны быть оставлены в лагерях» [682]. При этом, однако, не кто иной, как сам командир полка, в соответствии с «Уставом о службе в гарнизоне», назначался начальником отряда, командируемого «к месту народных волнений». В то время военные специалисты ещё хорошо понимали: «всякий наряд для содействия гражданским властям всегда развращающе действовал на войска, невольно приобщая их к политике. А поэтому пользоваться ими надо было всегда с большой осмотрительностью» [142, II, с. 148].
Вместе с тем, русские воины, прошедшие через охотничьи команды, очень высоко ценились в запасе. Так, именно «бывшим в охотничьей команде, имеющим награды за разведку, отличную стрельбу и знаки отличия Военного Ордена» отдавалось предпочтение при наборе в филерскую, т. е. оперативную, службу Охранного Отделения Департамента Полиции [225, с. 262]. Предполагалось, что именно тот солдат, который вышел из охотников, «должен быть политически и нравственно благонадёжен, твёрдый в своих убеждениях, честный, трезвый, смелый, ловкий, развитой, сообразительный, выносливый, терпеливый, настойчивый, осторожный, правдивый, откровенный, но не болтун, дисциплинированный, выдержанный, уживчивый, серьёзно и сознательно относящийся к делу и принятым на себя обязанностям; крепкого здоровья, в особенности с крепкими ногами, с хорошим зрением, слухом и памятью, такою внешностью, которая давала бы ему возможность не выделяться из толпы и устраняла бы запоминание его наблюдаемыми» [ib.].
Соответственно, приноравливаясь к «местным обстоятельствам», велось и обучение охотников городцевской 3-й гренадерской дивизии, в состав которой входили две бригады - 9-й и 10-й (первая бригада), 11 -й и 12-й (вторая бригада) гренадерские полки, а также 3-я гренадерская артиллерийская бригада, которая стояла тут же, в Рязани (собственная кавалерия русским гренадерам в то время, к сожалению, вообще не полагалась). В качестве установочного руководства 3-я дивизия использовала программу, которая была своевременно отработана в 10-м гренадерском Малороссийском генерал-фельдмаршала графа П.А. Ру¬мянцева-Задунайского полку. Этот полк стоял тогда в Моршанске, уездном городе Тамбовской губернии (см. Прил. 16). Начальник дивизии, рекомендуя своим охотникам-гренадерам вышеозначенную программу для употребления по ходу боевой учёбы, обращал их внимание на то, «что эти занятия в этом полку ведутся очень успешно и что вообще всё это дело там очень целесообразно поставлено» [367]. Как следует из Прил. 17, установочные идеи полковой охоты реализовывались В.А. Городцевым весьма плодотворно, в результате чего его солдаты не только получали качественную подготовку, но и грамотно выходили как формирование на новые организационно-тактические уровни. Можно отметить, что сам В.А. Городцев, учитывая отсутствие у гренадер кавалерии, уделял особое внимание именно конной подготовке охотников и командируемых к ним на время больших маневров ординарцев полка. Об этом он помнил и несколько десятилетий спустя, когда зафиксировал данное обстоятельство в ретроспективных зарисовках, посвященных службе в окрестностях Рязани [65, с. 8].
Важным этапом в организационно-штатном становлении охотников-фанагорийцев становится приказ, отданный командиром полка полковником Л.А. Малишевским в июне 1892 г. -как раз накануне передислокации полка в Ярославль. Согласно этому приказу, «для управления батальонными охотничьими командами» в помощь В.А. Городцеву были назначены четыре офицера-субалтерна от каждого батальона (см. Прил. 17). Прежде в полковой команде охотников значилось 65 человек - по од¬ному бойцу от взвода(соответственно 4 от роты и 16 от батальона, один из каждых 5 6-ти - унтер-офицер) плюс начальник команды. Теперь, по назначении субалтернов полковой охотничий расчёт стал выглядеть так: 60 (т. е. пять дюжин) бойцов при 4-хсубалтернах, 4-х их заместителях, унтер-офицерах, и одном стар¬шем офицере (в данном случае - В.А. Городцеве).
Отныне Василий Алексеевич получил возможность на общем сборе команды, оставив в своём распоряжении штабную дюжину, распределить охотников подвунадесять при собственном офицере и его товарище каждая группа (или две группы по шесть человек при командире, обер-офицере или унтер-офицере, каждая). Иначе говоря, у охотников-фанагорийцев ко времени ухода из Рязани наконец-то сложился оптимальный по гибкости тактический расчёт людей, основанный на дюжинной кратности - классический расчёт подразделений партизанско-пластунской службы.
Следует отметить, что в основе такого расчёта лежит выверенная веками боевая организация, которая нашла отражение в известном русском присловье: «Один в поле - не воин». Действительно, воин в поле - не один, воин в поле - это пара. Универсальная боевая единица есть тандем, пара воинов, которые чувствуют друг друга на уровне нервов и работают спина к спине. Не случайно и в наши дни специалисты настойчиво советуют бойцам: «Всегда имей партнёра. Если даже этого не сделает командир, то разбейтесь на пары сами. Всё время держитесь друг друга, а каждая пара - своего подразделения. Как бы ни было трудно, следите друг за другом и помогайте: огнём, словом, дыханием, патронами, шуткой... Передвигайтесь по очереди. Один наблюдает и прикрывает - другой перебегает. Потом наоборот. Вы двое - единое целое. Из множества этих целостей состоит ваш взвод, ваша рота» [572, с. 42]. И, что важно в случае В.А. Городцева, из пяти-семи таких целостей вырастает дееспособная пластунско-партизанская группа.
Наш современник (позывной - «Монах»), командир парашютно-десантной роты морской пехоты Северного флота, так подытожил один из аспектов своего опыта работы в Грозном в начале 1995 г.: «Наличие в роте трёх офицеров (включая меня) и прапорщика позволяло добиться хорошего управления всеми четырьмя штурмовыми группами по 12-14 человек в каждой. Использование большего количества людей - нецелесообразно» [162, с. 6]. И не просто нецелесообразно; двунадесятые группы, «ввиду своей малочисленности, были очень слаженными коллективами: антагонистические отношения между дюжиной лю¬дей - а именно столько человек обычно насчитывала одна группа - не позволили бы ей успешно действовать» [656, с. 5]. Другой современный специалист весьма образно, красноречиво и, вместе с тем, очень точно в профессиональном отношении обосновал дюжинный расчёт группы: «Когда я выходил на засадные действия, брал с собой 12 человек. Во-первых, это не 13, во-вторых, у Христа 12 апостолов, ну и главное - это наиболее удоб¬ное для деления число. Делится на шесть пар, на четыре тройки, на три четвёрки и на две шестёрки. То есть наиболее удобное для оперативного использования количество людей» [253, с. 10]. Аналогичным боевым опытом делится его коллега: «Что касается количества бойцов, я почти всегда использовал группу из 12 человек. Это оптимальная численность для того, чтобы... дейс¬вовать по любому варианту» [257, с. 13]. «В случае необходимо¬сти, - вторит этим русским офицерам ещё один наш современник-профессионал, - группа могла разделиться на четвёрки, тоойки или двойки, способные самостоятельно выполнять задачи и принимать ответственные решения» [144, с. 8]. Так же думали в годы Великой Отечественной войны [204, № 3, с. 15]; более того: дюжинный расчёт подразделений «особой важности» имел место, что называется, всегда. В качестве примера можно привести опыт тысячелетней давности, когда отряд берсерков Скандинавии состоял обычно из двенадцати человек [106, с. 108].
Для полноты картины остаётся добавить, что каждая из четырёх городцевских команд охотников при новой штатной организации могла действовать под началом собственного младшего обер-офицера не только по полку, но и самостоятельно, в объёме задач батальона. При этом остальные команды в трёх-четвертном и даже, на худой конец, половинном составе сохраняли возможность достаточно эффективно работать в объёме полка. Проще сказать, в случае крайней нужды и на сравнитель¬но короткое время гренадерский Фанагорийский полк мог «размножиться» о линии охочкомандной службы в два-три раза, вполне сохраняя при этом свой боевой потенциал.
Помимо решения свойственных задач, охотничьи команды в русских полках играли также роль опытовых подразделений. На них возлагалась (или же с ними организационно соединялась) функция поверки новых средств вооружённой борьбы и управления войсками. Так, в конце 1880-х гг. с целью усовершенствовать, сделать более надёжной и оперативной, полевую связь, при пехотных частях создаются команды велосипедистов (см. Прил. 18). В 11-м гренадерском Фанагорийском полку эту команду принимает под своё начало опять же командир охотников В.А. Городцев, что, надо признать, было в данном случае вполне разумно. В Других воинских частях наблюдались менее рациональные варианты - когда «в езде на велосипеде практиковались» [632, с. 121] непосредственно чины охотничьих команд. Со временем велосипеды в русской армии прижились и стали важной компонентой службы связи; даже в 1930-е гг. велосипедистов (или, как их тогда ещё называли, «самокатчиков») В.А. Городцев мог видеть в строю военных парадов на Красной площади. Лишь совершенствование мотоциклов, приноровление их к жестким полевым требованиям России постепенно вытеснило велосипеды из нашей боевой службы. А вот, скажем, в Швейцарии велосипед до сих пор используется в сухопутных войсках как индивидуальное транспортное средство пехотинца. Оно чрезвычайно эффективно на тамошних горно-лесистых, но весьма обильно и качественно обустроенных дорогах; в 1994 г. армия Швейцарии даже приняла на вооружение новую модель боевого велосипеда [368]. Стал В.А. Городцев и свидетелем первого по времени широкого при¬менения велосипедов в военных действиях. По ходу англо-бурской войны в Южной Африке (1899-1902 гг.) обе стороны активно использовали велосипеды для «полевой, почтовой и фельдъегерской службы», а также в интересах разведки, в том числе при сопровождении бронепоездов.
Позднее, уже в Ярославле, В.А. Городцеву и его охотникам придётся опробовать ещё одно нововведение - обучение собак «службе для военных целей». Следует признать, что эта идея довольно трудно приживалась в русской армии, поскольку военное ведомство, отдав приказ на уровне министра, так тол¬ком и не разъяснило, чего же именно оно хочет от подчинённых. Соответственно, данное начинание было воспринято в войсках как очередной каприз, блажь и «умствование» верхов, а потому большинство служивых предпочло избрать режим выжидания (фактически - бойкота приказа военного министра). Характер¬ное отражение этой ситуации можно видеть в Прил. 1 - на личном примере В.А. Городцева, которого довольно-таки крепко взгрели в своё время за участие в вышеозначенном бойкоте. Вместе с тем, именно Василий Алексеевич добился серьёзных успехов в полевой работе с собаками - настолько серьёзных, что эти успехи оказались заметны в масштабе всего Московского военного округа. В общеармейской кинологической сводке «Результат опытов в 1895 г. применения собак для военных целей» отмечалось, в частности: «Некоторый результат был также достигнут в 11-м Фанагорийском полку, в котором собаки "смешанной породы" (говоря по-русски -дворняги. -А.Ж.) довольно правильно поддерживали связь между полком и секретной командой на походе и в других случаях, исполняя при этом приказания не только своих учителей, но и офицеров команды» (цит. по: [239, с. 93]). Но уже очень скоро во время Русско-японской вой¬ны армейские собаки блестяще зарекомендуют себя на службе в командах разведчиков (в которые волею Императора Николая II будут преобразованы охотничьи команды), а чуть позже, после революции 1905 г. - и во внутренней службе, когда в Строгановском парке под Москвой будут созданы первые по времени в нашей стране питомник и школа полицейских собак [142, II, с. 223, 235]. В.А. Городцеву как одному из первых «собачников» нашей армии всё это, конечно же, не могло не быть интересно.
В начале 1891 г. поручик 11-го гренадерского Фанагорийского полка Василий Алексеевич Городцев был, наконец-то, удостоен первого своего ордена - Св. Станислава 3-й степени (см. Прил. 1). Согласно «Статуту Императорского и Царского ордена Св. Станислава», «право на награду орденом Св. Станислава во¬обще предоставляется всем тем из верноподданных Российской Империи и Царства Польского, кто преуспеянием в Христианских добродетелях или отличною ревностию к службе на поприще военном, как на суше, так и на морях, или гражданском, или же и в частной жизни, совершением какого-либо подвига на пользу человечества, или общества, или края, в которых живет, или целого Российского государства, обратит на себя особенное внимание Императорского и Царского Величества» [618, ст. 624, с. 132].
Оговорка в Статуте ордена Св. Станислава относительно «Царства Польского» отнюдь не случайна. Этот орден был учреждён ещё в 1765 г. тогдашним королём Польши Станиславом-Августом Понятовским в честь его личного патрона, почитаемого Католической Церковью епископа Краковского Станислава (на кафедре с 1071 по 1079 гг.), который был прославлен в 1253 г. Орден понравился Императору Александру I, и с декабря 1815 г. он стал жаловать его своим подданным, для начала - уроженцам Царства Польского; тогда этот орден имел ещё четыре степени. В ноябре 1831 г. «Св. Станислав» был включён в систему орденов Российской Империи, а в мае 1839 г. утверждается его новый Статут, который, с незначительными изменениями, действовал до 1917 г. В частности, этим Статутом упразднялась четвёртая степень ордена. Важная оговорка: поскольку Православная Церковь не признаёт епископа Краковского Станислава (+ 1079 г.) за угодника Божия, орден, учреждённый в его честь, в отличие от большей части прочих орденов Российской Империи, не возлагался на священнослужителей Русской Православной Церкви. Тем более что и праздничным днём этого ордена официально почиталась именно католическая память епископа Станислава -25 апреля по русскому календарю [618, ст. 617, с. 131]; а вот Православная Церковь никакого Станислава 25 апреля вообще не вспоминает. В 1891 г. этот новый для В.А. Городцева весенний служебный праздник пришёлся на четверг.
По случаю своего кавалерства Василию Алексеевичу пришлось, конечно же, немного раскошелиться. Согласно статье 640 Статута об этом ордене, «со всякого лица, пожалованного орденом Св. Станислава, определяется единовременно денежный взнос в Капитул Орденов на дела богоугодные, в следующем количестве: по первой степени сто двадцать рублей; по второй тридцать рублей; по третьей пятнадцать рублей» [ib., с. 134— 135]. Впрочем, эти деньги взимались щадяще, с учётом хронического безденежья русского служилого люда. «Взыскание единовременных по ордену Св. Станислава денег производится с чиновников и других лиц, состоящих на службе, их начальствами, вычетом из получаемого каждым жалованья, из третного при первой выдаче оного, а из месячного в течение первых четырех месяцев от вручения орденского знака» [III., ст. 642, с. 135]. Тем более что следовало учитывать: такое награждение никак не могло обойтись без достойного «вспрыска», а на это всякому свежему кавалеру опять же требовались деньги...
Ещё одной серьёзной проблемой, которая непосредственно касалась В.А. Городцева (как батальонного адъютанта и как «хозяина» нескольких команд), было размещение Фанагорийского полка в Рязани. Так, согласно «Краткому квартирному расписанию», все команды Василия Алексеевича (и, кроме того,ещё две команды - 1) учебная и 2) сигналистов и барабанщиков, которая через некоторое время была переподчинена одному из полковых субалтернов) располагались к началу 1890-х гг. в одном, хотелось бы надеяться, достаточно поместительном доме по Астраханской улице [278а]. Следует отметить, что за время пребывания в Рязани гренадер-фанагорийцев вопрос об их квартирном расположении так и не был окончательно решён. Что уж говорить про отдельные команды, когда даже штаб полка помещался все эти годы не в собственном, но в частном доме - в доме некоего Турбина по Почтовой улице [ib., л. 171 об.).
Разумеется, такое положение дел очень беспокоило командование. Ещё в январе 1883 г. начальник 3-й гренадерской дивизии информировал командира полка полковника Л.Ф. Савицкого: «Квартирное размещение полка в Рязани неудовлетворительно... На сношение моё с Рязанским Губернатором получено уведомление, что со стороны Его Превосходительства приняты меры к побуждению Городской Управы к удовлетворению законного требования полка и при отказе со стороны Управы (судя по всему, подобные отказы со стороны органов местного самоуправления стали для наших военных к тому времени уже привычны¬ми. - А.Ж.) будет составлена смешанная Комиссия для осмотра помещений. Предлагаю с Вашей стороны на ближайшее настояние к приведению в скорейшее исполнение мер, предложенных Губернатором Городской Управе и при замедлении с её стороны донести мне» [366, л. 206-207].
Дело, однако, осложнялось тем, что 11 -й гренадерский Фанагорийский полк был далеко не единственной в Рязани воинской частью. В 1880-е гг. скромная, уютная Рязань не в меньшей, пожалуй, степени, чем сейчас, представляла из себя город военных. Помимо фанагорийцев, здесь стояла дивизионная артиллерия - 3-я гренадерская артиллерийская бригада, а также 1-я бригада кавалерийского запаса. Кроме того, здесь же, в Рязани, дислоцировались 77-й резервный пехотный батальон, «назначение которого было первоначальное обучение рекрут, поступающих ежегодно для укомплектования войск» [632, с. 35], и Рязанская конвойная команда, которая находилась в двойном подчинении - Министерства Внутренних Дел и Военного Ведомства [382, с. 93-96; 80, с. 367-376]. Очевидно, что разместить в столь небольшом городе, как Рязань, всю эту массу воинов было действительно очень трудно.
Кое-что, однако, делать удавалось, и совершавшиеся персмены производили на начальство явно благоприятное впечатление. Вот что, в частности, писал в одной из официальных бумаг, направленных в Рязань в начале 1889 г., тогдашний исправляющий должность командира 2-й бригады 3-й гренадерской дивизии генерал-лейтенант Бискупский. «В первой половине декабря месяца 1888 г., по приказанию Начальника Дивизии, вверенный Вашему Высокоблагородию полк был осмотрен мною инспекторским смотром. <...> Вообще во всех строевых ротах наруж¬ный вид людей здоровый, бодрый, выправка молодецкая. <...>
Размещение полка. Все роты полка и все собранные при полку команды размещены прекрасно, за исключением 6-й роты, которая занимает дом не совсем удобный. Вообще в этом отношении полком в последнее время сделано все возможное, так что, можно сказать, все лучшие и здоровые дома города заняты полком.
Полковая канцелярия помещена широко и удобно, но в день моего посещения замечено было в канцелярии домашняя нечистота (грамматические шероховатости оригинала здесь и далее я сохранил соответственно подлинному тексту. - А.Ж.): не выметено, полы нечисты. Кроме того, комнаты, в которых живут писаря, можно было убрать по удобнее, особенно в виду блестящего размещения всего полка. Помещение для учебной полковой команды желательно было бы несколько расширить.
Помещение для полкового лазарета и околодка (правильнее "околоток", но, возможно, так, через "д", в то время писали. Согласно В.И. Далю, околоток -это не только городское пред¬местье; "перевязочные и легкие больные, выздоравливающие или слабые, числятся не в лазарете, а при полку, в околотке; они свободны от службы, являются ежедень ко врачу, но ходят в полковой, небольничной одежде, и на них не идет больничных харчей" [136, II, с. 665]. -А.Ж.) очень удобное, но надо бы средствами полка несколько освежать комнаты лазарета, именно: поставить зелень в палатах и тому подобное, так как в настоящем виде лазарет выглядит сумрачно.
Вещевой полковой цейхгауз (на Астраханской улице. -А Ж.) удобен. Помещение для запасных винтовок отличное. Конюшни для подъемных лошадей хорошие. Мастерские размещены очень хорошо и мастеровые помещены очень удобно и чисто. Ротные цейхгаузы удобны и просторны; кухни и пекарни везде сухи, просторны. Полковая гауптвахта и карцеры устроены по установленному правильно; обоз помещен удобно и безопасно; пороховой погреб (на Касимовской дороге. -А.Ж.) также. Помещение для Офицерского Собрания превосходное, желать в этом отношении больше нечего.
Наконец, что делает особенную честь полку, так это устройство в настоящем году (1888 г. - А.Ж.) полковой церкви. Полковая церковь достаточно обширна, светла, отличается притом трудно доступным для наших средств благолепием и подобающим церкви блестящим видом» [229]. Разумеется, тогдашний командир фанагорийцев полковник Николай Николаевич Вишневский таким мнением начальства о своём полку был весьма доволен. От себя добавлю, что полковой храм был, в значительной его части, устроен тогда на пожертвования старосты этой церкви, местного купца Николая Ивановича Селиванова.
В заключение этой главы следует, пожалуй, сказать несколько слов о том человека, под чьим непосредственным руко¬водством В.А. Городцев находился тогда, когда приступил к научным занятиям. И сделать это тем приятнее, что, как можно видеть из Прил. 15, ближайший начальник В.А. Городцева, командир батальона, бывший при первых шагах его археологической изыскательности, - личность, безусловно, замечательная. Питомец славного Аракчеевского Кадетского Корпуса, который дал стране немало видных деятелей [133; 156; 303], а затем «павлон», т. е. окончивший не менее славное Павловское Военное Училище, одно из лучших военно-учебных заведений России, Лев Викентиевич Нижевский всю четверть века своей строевой жизни провёл в 11-м гренадерском Фанагорийском полку. Здесь он стал героем Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., участником сражения под Плевной и зимнего перехода через Балканы; здесь он прошёл скромный, достойный путь русского пехотного офицера - от субалтерна до командира батальона; здесь он создал семейство - столь же многочисленное, как и у В.А. Городцева. И так же, как сам В.А. Городцев, начальник его был чело¬век весьма недостаточный, ибо не только не имел недвижимого имущества, но и женился, подобно своему подчинённому, лишь и тут же по миновании брачно-возрастного ценза. Достоинства Л.В. Нижевского были очевидны: всего через год по прибытии в полк он назначается батальонным адъютантом, заведует полковой учебной командой, а через 5 лет службы в полку становится командиром роты. Можно не сомневаться, что Николаевская Академия Генерального Штаба, если бы Лев Викентиевич смог до неё добраться, наверняка открыла бы перед ним блестящую генеральскую карьеру.
Впрочем, гораздо более яркую страницу в историю русской армии вписали дети Льва Викентиевича, и прежде всего Роберт, который в начале XX в. испытывал многие русские дирижабли и самолёты, в том числе первый в мире тяжёлый бомбардировщик «Илья Муромец» конструкции И.И. Сикорского, а также разработал первое в России наставление по службе с управляемыми аэростатами. В 1914 г. штабс-капитан Р.Л. Нижевский назначается командиром военного дирижабля «Альбатрос» на беспримерный по замыслу перелёт по маршруту С.-Петербург -Владивосток. К лету трасса перелёта была подготовлена до Омска включительно, однако с началом войны проект был оставлен и впоследствии забыт.
На фронте Роберт Львович Нижевский успешно командовал дирижаблем «Астра», а затем - одним из бомбардировщиков «Илья Муромец». Позднее Р.Л. Нижевский возглавил на Румынском фронте 4-й (который в августе 1917 г. переименовали в 1-й) Отряд Боевых Кораблей, причём лично совершил подавляюще большую часть боевых вылетов в составе этого отряда. Но, к сожалению, на следующий год он попал в довольно глупое политическое положение, став начальником Эскадры Воздушных Кораблей при гетмане Скоропадском; на «Муромцах» же Р.Л. Нижевский служил впоследствии и в Белой армии [633, с. 19, 25, 42-44, 52]. В Париже, где Роберт Львович естественным образом оказался после Гражданской войны, раскрылся ещё один его талант: он помогал своей супруге Вере Александровне (старшей дочери создателя и первого руководителя русского боевого воздухоплавания генерала А.М. Кованько) реставрировать и писать иконы для православных храмов Парижа.
Не менее замечательной оказалась служба старшего брата Роберта, Виктора. Еще в 1903 г. он окончил офицерский класс Учебного Воздухоплавательного Парка; в Русско-японскую и Первую мировую войны, а также между ними много летал на аэростатах, дирижаблях и аэропланах, участвовал в испытательной работе, был крайним по времени начальником Полевого Управления Авиации и Воздухоплавания при штабе Верховного Главнокомандующего (причём в самый тяжёлый для нашей армии период, с декабря 1917 по апрель 1918 г.). Впоследствии В.Л. Нижевский становится одним из ведущих организаторов советского воздухоплавания. В январе 1921 г. он испытывает дирижабль «Красная Звезда» (восстановленная «Астра»), в но¬ябре 1923 г. - второй советский дирижабль «VI-й Октябрь», в ию¬не 1925 г. - третий, «Московский химик-резинщик» («Красный калошник-галошник», как ехидно переиначивали тогда в обиходе имя этого аппарата [216, № 21], а в апреле 1931 г. - «В-1», первый серийный дирижабль советской постройки. В 1926 г. Э.Л. Нижевский командовал ротой, которая принимала дири¬жабль «Норвегия» перед полётом на Северный полюс, а на па¬радах 1 мая и 7 ноября 1932 г. пилотировал флагманский «В-1» кильватерных колонн дирижаблей, которые проходили над Красной площадью [37, с. 129-136; 238, с. 84; 377, с. 392-400]. Можно не сомневаться, что уже маститый на то время археолог, действительный член Императорского Московского Археологического Общества, а затем и профессор Московского университета В.А. Городцев с гордостью следил за героическими деяниями сыновей своего давнего батальонного командира.
Ист.: «Василий Алексеевич Городцев в рязанский период его жизни, службы и научной деятельности: монография» / А.В. Жук. - Омск: Изд-во ОмГУ, 2005. - Стр.85-227.
Ссылки:
[1] http://www.history-ryazan.ru/node/9693