Не менее интересная находка была сделана в мае 1891 г. чуть выше Старой Рязани благодаря стараниям уже известного читателю спасского уездного исправника штабс-капитана А.Н. Шверина. Руководствуясь его рапортом от 9-го числа относительно «открытой в с. Шатрищах крестьянином означенного села в земле, при обработке огорода, древней каменной кирпичной кладки со сводами» [414, с. 43], А.В. Селиванов «сделал распоряжение по телеграфу о запрещении крестьянам раскопок на месте открытой кладки и о том, чтобы для наблюдения за этим был наряжен ночной караул, а затем сам немедленно поехал в с. Шатрище для расследования. С помощью нанятых для раскопок арестантов, он сделал старательное расследование двух древних кирпичных построек, сооруженных из больших кирпичных плит, подобных тем, из которых был построен открытый в 1888 г. в Старой Рязани древний Борисо-Глебский соборный храм. Поcтройки эти оказались горнами, по всей вероятности, для обжигания кирпичей. В обоих хорошо сохранились своды печи и стены ее. Из вещей найден железный топор, подобный тем, которые употребляются каменщиками для обтески камня, хотя несколько иной формы. С построек сняты чертежи и план, а также взяты образцы кирпичей и частей сводных сооружений» [ib.]. Уже 31 мая Алексей Васильевич сообщил о сделанном открытии в очередном заседании Архивной Комиссии. Ныне шатрищенские материалы А.В. Селиванова считаются утраченными, что весьма досадно, поскольку в следующий раз наши полевики вернутся к проблеме древнерусских кирпичеобжигательных печей только после Великой Отечественной войны [235, с. 458-462; 482, с. 8-9, 56-57].

Наконец, из дальних ознакомительных экскурсий членов Рязанской Учёной Архивной Комиссии в этом году можно отметить осеннюю поездку А.В. Селиванова в Крым и Смоленск, «где он осмотрел местные музеи и различного рода памятники древности» [466, с. 88]. Здесь же им были приобретены важные экспонаты для Рязанского музея и - что, пожалуй, самое главное - установлены тесные контакты с местными исследователями [538, с. 3]. В частности, он познакомился с хранителем Херсо-несского музея древностей, производителем работ по раскопкам Херсонеса от Императорской Археологической Комиссии Кар¬лом Казимировичем Косцюшко-Валюжиничем (1847-1907).

Большое внимание Рязанская Учёная Архивная Комиссия уделяла теперь и памятнико-охранительной деятельности, поскольку она рассматривалась Императорской Археологической Комиссией как неотъемлемая составляющая государственной монополии на полевые изыскания (не откажу себе в удовольствии отметить: лично я вполне согласен с такой постановкой вопроса графом А.А. Бобринским и его коллегами. Никуда не годится, когда одни государственные структуры копают, а другие - охраняют). Следует подчеркнуть, что весьма важную роль в этом благородном деле играл один из членов-основателей Рязанской Комиссии, почетный член Церковно-Археологического Общества при Киевской Духовной Академии архиепископ Рязанский и Зарайский Феоктист (1826-1894, в миру Фёдор Попов, на Рязанской кафедре с 1882 г. и до самой кончины, т. е. как раз в годы становления В.А. Городцева как археолога [91]. Как свидетельствует А.В. Селиванов, «Его Высокопреосвященство, вполне разделяя взгляды Ученой Архивной Комиссии касательно сохранения памятников старины, в своих резолюциях на докладах Духовной Консистории относительно переделок и исправлений церквей и икон, никогда не забывал направлять дело, по каждому отдельному случаю, на заключение Комиссии и лишь тогда разрешал переделку, когда получался ответ Комиссии в утвердительном смысле. В случае же обратного заключения ея и в виду настоятельного ходатайства со стороны местного ктитора или причта о разрешении переделки, препровождал все дело на окончательное рассмотрение Святейшего Синода. Только при таких условиях Комиссия и могла с успехом исполнять возложенную на нее обязанность по сохранению памятников местной старины» [538, с. 3].

В том же 1891 г. Рязанская Учёная Архивная Комиссия предприняла весьма интересную, неординарную для того времени (да, пожалуй, и для нашего тоже) попытку вывести дело охраны памятников на новый уровень, а именно: организовать археологическое наблюдение при крупномасштабных строительных работах. Узнав, что в скором времени начнётся проведение Рязанско-Казанской железной дороги, Комиссия,, по инициативе А.В. Селиванова, обратилась в Правление Московско-Рязанской дороги с просьбой о допуске её членов на места земляных работ, а также «о немедленном уведомлении Рязанской Ученой Архивной Комиссии в случае открытия какого-либо кладбища, склепа, построек и т. п. остатков древней культуры» [465, с. 66]. Путей¬цы с пониманием отнеслись к этому запросу, и в скором времени в Рязани было получено «отношение строителя РязанскоКазанской железной дороги А.И. Антоновича, который уведомляет Комиссию, что им сделано распоряжение о беспрепятственном допущении гг. членов Архивной Комиссии к осмотру мест производства земляных работ и о сообщении в Комиссию сведений о находимых предметах древности» [466, с. 87].

Наконец, в этом году рязанские археологи получили возможность отметиться и на высочайшем официальном уровне. В заседании Архивной Комиссии 16 июля 1891 г. тогдашний её председатель, управляющий Казенной Палатой надворный советник Семен Иванович Урсати «сообщил, что 3-го августа изволит проследовать в Петербург по Московско-Рязанской железной дороге Его Императорское Высочество Государь Наследник Цесаревич. По полученным официально сведениям, Его Высочество, во время остановки поезда на Рязанской станции, будет принимать депутации различных учреждений. Было бы желательно, чтобы и Рязанская Ученая Архивная Комиссия со своей стороны выразила чем-нибудь свою радость по поводу благополучного завершения продолжительного путешествия Государя Наследника. В среде некоторых членов Ученой Архивной Комиссии возникла мысль поднести Его Императорскому Высочеству от имени Комиссии альбом снимков с древностей, откры¬тых в Старой Рязани, для чего - разумеется, по добровольной подписке - придется заказать изящный футляр. В случае, если Комиссия одобрит эту мысль, то надо будет избрать депутацию для поднесения альбома, поручить кому-либо из гг. членов взять на себя труд заказать в Москве самый футляр.

Правитель дел А.В. Селиванов со своей стороны добавил, что он имеет в виду составить к снимкам объяснительный текст и описание, которое должно быть изящно отпечатано, при чем желательно также заказать соответственную виньетку к описанию в стиле XII в. по имеющимся в Комиссии образцам древних орнаментов.

После непродолжительных прений постановлено: Предложенное заявление Председателя принять, избрав для поднесения альбома особую депутацию; просить С.И. Урсати и А.В. Селиванова взять на себя труд заказать в Москве футляр и приобресть там все, что необходимо для отпечатания текста и приготовления снимков; просить В.Н. Либовича сделать новые фотографические снимки с древностей, а также съездить в Старую Рязань для снятия видов с древнего Старо-Рязанского городища.

В депутаты для поднесения подарка Наследнику Цесаревичу избраны: Председатель С.И. Урсати, Товарищ Председателя А.Д. Повалишин, Правитель дел А.В. Селиванов и Председатели Отделений А.И. Черепнин, А.П. Доброклонский и С.Д. Яхонтов» [465, с. 65-66]. Что же касается В.А. Городцева, то он, во всяком случае, не мог участвовать в депутации Архивной Комиссии, поскольку был задействован по долгу службы в церемонии встречи Наследника Цесаревича Николая Александровича.

Так что у членов Археологического Отделения Рязанской Ученой Архивной Комиссии были все основания гордиться дебютом своей новой организации. Соответственно, ещё более масштабными виделись им дальнейшие перспективы. Прежде всего предполагалось завершить работу над новыми музейными каталогами, в связи с чем осенью 1891 г. были определены ответственные исполнители по каждому из них. Нумизматический каталог числился за А.И. Черепниным, каталог по бытовой и церковной археологии - за А.В. Селивановым, а по доисторической археологии - конечно же за В.А. Городцевым (см. Прил. 23). По этой части более всех преуспел А.И. Черепнин; он не только составил свой каталог, но и опубликовал его в 1891-1893 гг. [644]. Важным дополнением к этому каталогу стала работа Алексея Ивановича «Значение кладов с куфическими монетами, найденных в Тульской и Рязанской губерниях». Эта работа была опубликована в «Трудах» Рязанской Учёной Архивной Комиссии [641], а на следующий год перепечатана в «Рязанских Губернских Ведомостях» [№ 19-37, т. е. за март - май, 1892 г.). Газетное издание хорошо, между прочим, тем, что помечено датой окончания труда: «10-го ноября 1891 г.». По разным причинам каталожные наработки коллег Алексея Ивановича так и остались в подготовительной стадии.

Заметно продвинулся в 1891 г. и сбор материалов для археологической карты Рязанской губернии (см. Прил. 23) - тем более что в её создании принимала живое участие сама графиня П.С. Уварова. Ещё в 1887 г. она писала А.В. Селиванову: «Весьма желательно было бы, чтобы в Комиссии имелась карта Рязанской и ближайших к ней губерний значительных размеров, для нанесения на оной тех находок и раскопок, которые предпринимаются Комиссией) в целом или отдельными ее членами. Такие указания, нанесенные на карту сейчас же, приобретают огромное значение в будущем» [457, с. 144]. Теперь за карту в Комиссии также были назначены ответственные: А.И. Черепнин - «по определению местонахождений древних кладов», а В.А. Городцев - относительно «городищ, курганов и стоянок каменного периода» (см. Прил. 23). Дело продвинулось настолько далеко, что было решено приступить к окончательному оформлению карты уже в 1892 г., правда, реализовать это намерение опять-таки не удалось.

Наконец, Археологическое Отделение Рязанской Ученой Архивной Комиссии наметило осенью 1891 г. памятники, которые подлежали, «по мере возможности», обстоятельному изучению на следующий полевой сезон. Было решено ограничиться работами на двух городищах и одном могильнике. Последний был особенно интересен для В.А. Городцева, поскольку требовал «особенно точных научных исследований, в виду перепу¬танности и смешения различных культурных наслоений, которые явились вследствие зарывания в землю мертвых во вторую, то есть курганную эпоху» (см. Приложение 23). И я не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что именно В.А. Городцеву принадлежит главная роль в деле организации раскопок на Борковском могильнике в 1892 г.

Таким образом, к очередному полевому сезону рязанские археологи подошли вполне подготовленными. Что же касается В.А. Городцева, то «рязанско-ярославский», 1892-й год оказался для него - и как для учёного, и как для военного, и просто как для семейного человека - очень серьёзным, определяющим во многих отношениях. Впрочем, начался этот год весьма благоприятно и даже, можно сказать, радужно: в субботу 29 февраля в обыкновенном заседании Императорского Московского Археологического Общества его действительный член В.И. Сизов зачитал поступивший от В.А. Городцева доклад «Находки предметов курганной эпохи в Рязанской губернии, в долине р. Оки». Разумеется, ничего принципиально нового в научном отношении эта работа не представляла. Доклад В.А. Городцева, с которым он дебютировал в Московском Археологическом Обществе - это классическое, добротное исследование, вполне соответствующее тогдашнему уровню науки. Самое главное - в нём был использован мало известный тогда материал по неолиту и «курганной эпохе» Рязанского Поочья, который, таким образом, достаточно прочно вводился в научный оборот. Исследование это лишний раз подтверждало (правда, уже на новой источниковой базе) хорошо осмысленную в тогдашней средне-русской археологии стратиграфическую ситуацию, а именно: прямое наложение позднейших «курганных культур» на материал новокаменного века и отсутствие артефактов промежуточного облика. «При докладе демонстрировались фотографические снимки с найденных монет и вещей и подробная карта местности, исследованной г. Городцевым» [449, с. 142-143]. Примечательно, что в этой работе В.А. Городцев довольно великодушно «сдал» свои ранние изыскания и указал, что «начаты исследования были в 1890 г., когда были разрыты песчаные бугры близь д. Борки» [ib., с. 142].

Но, пожалуй, именно такой, выдержанный в нормах уже устоявшейся научной традиции характер работы В.А. Городцева и произвёл благоприятное впечатление на столичных археологов. В распорядительном заседании, которое состоялось тогда же, 29 февраля, непосредственно за заседанием обыкновенным, В.А. Городцев был предложен по инициативе В.И. Сизова в члены-корреспонденты Общества. Месяц спустя он был избран без каких-либо возражений в обыкновенном заседании Императорского Московского Археологического Общества в понедельник 30 марта 1892 г. [ib., с. 144, 178]. Это избрание стало этапным в биографии В.А. Городцева как археолога: оно ознаменовало выход 32-летнего поручика-гренадера на общероссийскую научную арену. Самое главное, что это избрание означало для самого Василия Алексеевича: археологи-профессионалы древней столицы признали его исследовательский уровень, как минимум, вполне достаточным для принятия начинающего исследователя в свою среду.

Замечательно, что «крестным» В.А. 1 ородцева в Императорском Московском Археологическом Обществе, т. е. тем человеком, который ввёл энергичного неофита в учёную корпорацию столицы и курировал здесь первые его шаги, стал один из авторитетнейших московских археологов того времени - Вла¬димир Ильич Сизов (1840-1904). Будучи двадцатью годами старше В.А. Городцева, В.И. Сизов принадлежал к одному поколению археологов с Д.Н. Анучиным - промежуточному между поколениями графа А.С. Уварова и самого Василия Алексеевича Городцева.

Уроженец Москвы, Владимир Ильич Сизов провёл свои детские и отроческие годы в Крыму, где после качественной домашней подготовки стал посещать Симферопольскую гимназию. Здесь его застало первое крупное событие в жизни - Восточная война, по случаю которой симферопольские гимназисты были эвакуированы в Херсон. И, наконец, завершил своё среднее образование юноша Владимир Сизов уже нз родине - в Москве, в знаменитой 1-й гимназии. Здесь ему довелось учиться у самого Николая Саввича Тихонравова (1832-1893) - прославленного впоследствии археографа, ректора Императорского Московского университета (каковое ректорство пришлось на 1877-1883 гг., т. е. как раз на время юнкерства В.А. Городцева и последовавшей за тем службы его в Москве), а с 1890 г. - и действительного члена Императорской Академии Наук. Уроки В.И. Тихонравова, по позднейшму свидетельству самого Владимира Ильича, производили большое впечатление; во многом именно под влиянием В.И. Тихонравова В.И. Сизов и пошёл по исторической части.

Выйдя из гимназии, В.И. Сизов сразу же определился на историко-филологический факультет Императорского Московского университета; «здесь лекции Буслаева, Соловьева, Тихонравова и других профессоров способствовали развитию в нем склонности к изучению истории и древностей» [14, с. 2]. Однако посреди курса В.И. Сизов перешёл на юридический факультет, который и окончил в 1865 г. по высшему разряду - со званием кандидата прав. Но и после этого странного, не получившего пока внятного истолкования поступка Владимир Ильич продолжил-таки идти по историко-педагогическои части. С этой целью он определился на педагогические курсы, открытые тогда в Москве при 1-й гимназии.

После окончания курсов В.И. Сизов провёл три года в Кутаиси - преподавателем истории в гимназии и в дворянском женском институте. Здесь, «присматриваясь к быту и обстановке местного населения Закавказья, к древностям края, его старинным храмам, монастырям» [из., с. 2, 3], Владимир Ильич, собственно, и пристрастился к археологии. «Каждое лето он отправлялся с кем-нибудь из товарищей или знакомых в экскурсии, верхом по горам и ущельям, доезжал до Персидской границы» [ib., с. 3]. Далее формирование В.И. Сизова как археолога продолжилось в Москве, куда он вернулся с Кавказа и где познакомился с графом А.С. Уваровым. Процесс складывания учёного завершился вступлением В.И. Сизова 3 октября 1877 г. в члены-корреспонденты Императорского Московского Археологического Общества, а уже 6 ноября 1881 г. он становится действительным членом Московского Общества.

За этим внешне блестящим институированием стоял очень важный процесс вхождения В.И. Сизова в археологическую среду Императорского Российского Исторического Музея. Сначала граф А.С. Уваров приглашает его в секретари только ещё создающегося корпуса на Красной площади. Владимир Ильич наблюдает за отделкой Музея, размещением коллекций и, одновременно, начиная с 1881 г., проводит раскопки в Смоленской губернии, за Кубанью и на Дону. А с утверждением штатов Исторического Музея в Москве В.И. Сизов занимает место его учёного секретаря. Собственно говоря, именно под руководством графа А.С. Уварова завершается процесс становления В.И. Сизова как археолога [672, с. 50]. А если учесть, что Алексей Сергеевич доживал в это время свои последние годы, то учёное преемство этих археологов двух поколений приобретает совершено особое значение, исключительно важное как для истории нашей науки вообще, так и для предмета моего исследования в частности.

В дальнейшем не очень обременительная музейно-административная служба Владимира Ильича органично и весьма плодотворно сочетается им с полевой работой. В.И. Сизов исследует древности Черноморского побережья Кавказа и Кубанской области, после чего публикует результаты тамошних изысканий за счёт Высочайших средств. Он копает курганы и городища в Донской области, а также под Москвой, Смоленском, Бахчисараем, Моршанском и Витебском. Важным направлением учёной деятельности В.И. Сизова становится также исполнение разнообразных поручений по археологической части Великого Князя Сергея Александровича как Августейшего Председателя Императорского Российского Исторического Музея. Вполне вероятно, что именно через В.И. Сизова Великий Князь ближе узнал В.А. Городцева и смог оценить его научный потенциал.

«Общая научная подготовка Владимира Ильича получила в этом периоде специальное применение и развитие: Владимир Ильич становится в ряду лучших практических знатоков русской археологии и искусства. В течение восьмидесятых и девяностых годов он производит многочисленные раскопки, настойчиво, по нескольку раз возвращаясь к крупным, заинтересовавшим его районам, расширяя и углубляя их исследование» [672, с. 50-51]. К началу 1890-х гг. Владимир Ильич Сизов - уже вполне сформировавшийся и очень серьёзный археолог типично московского пошиба: с основательной общей подготовкой (он легко читал на четырёх европейских языках), немножко фрондёр и богема, не чуждый живописи, художественной критики и театра. Впрочем, всё это, по духу того времени, было в глазах общества даже комплиментарно. В собственно же научном отношении следует, дюжалуй, процитировать реплику одного из современников В.И. Сизова, дабы понять характер его влияния на В.А. Городцева. «Принцип хронологической эволюции форм красной нитью проходит в исследованиях Владимира Ильича, а одновременное сознание взаимодействия разнородных культур служит ему постоянной поправкой. Даже самые увлечения Владимира Ильича в сфере доисторической археологии были типичными увлечениями ищущей простора, но значительно дисциплинированной и обогащенной методами научной мысли» [672, с. 51].

Так, по свидетельству Д.Н. Анучина, В.И. Сизов «признавал недостаточным довольствоваться беглыми, однократными раскопками известного могильника или городища; он разделял мнение, что, если известная местность указывает на возможность значительных археологических в ней находок, относящихся к продолжительной эпохе, необходимо систематическое ее исследование в течение ряда лет» [14, с. 6]. Следует подчеркнуть, что не без обоюдного влияния обоих наставников, А.В. Селиванова и В.И. Сизова, у В.А. Городцева сформировался аналогичный взгляд на полевую стратегию в деле изучения древностей. Не случайно уже первый его отчёт, составленный для Императорской Археологической Комиссии, представляет, по существу, опыт археологической карты Рязанского Поочья, хотя, конечно же, этот опыт выполнен пока с основным упором на неолитический материал (см. Прил. 25).

Можно добавить, что именно такое направление полевой работы станет одним из основных в научной деятельности В.А. Городцева на всём протяжении 1890-х гг. В результате эта деятельность увенчается фундаментальной археологической картой солидного участка долины р. Оки [119], которая дважды будет весьма существенно пополняться [115; 117]. Что очень важно - эта карта имеет подчёркнуто комплексный, универсальный характер - характер настолько универсальный, что она вобрала в себя, помимо археологического, и этнографический, и исторический материал. Впрочем, анализ этого замечательного памятника научной мысли В.А. Городцева - предмет особого разговора, который выходит за временные рамки настоящей работы.

А вот, скажем, современник В.А. Городцева Александр Андреевич Спицын (1858-1931) был на этот счёт прямо противоположного мнения. Он считал (правда, уже несколько позже), что полевая «система заключается отнюдь не в изучении всех древностей того или другого ограниченного района, а в исследовании немногих определенных памятников древности в пределах возможно обширного пространства» [584, с. 12, 14], ибо «по отношению к археологии систематичность изысканий состоит не в выборе ряда определенных местностей и продолжительном изучении всех без исключения памятников древностей, них имеющихся, а в выборе отдельных, ясно поставленных тем и в исследовании материала лишь в их тесном кругу» [583, с 3]. Впрочем, и более старший современник В.А. Городцева Дмитрий Яковлевич Самоквасов (1843-1911) ещё в 1870-1880-е гг. вполне разделял это позднейшее мнение А.А. Спицына. «В расколках на Кавказе, - подчеркивал Д.Я. Самоквасов в одном из своих докладов, - я придерживался того же правила, какому следовал в других местностях; именно, первое кладбище, нового устройства и содержания, раскапывал до тех пор, пока встречались предметы новые и разнообразные, пока убеждался, что оставшиеся нераскопанными могилы заключали в себе только повторение того, что уже было известно мне из могил раскопанных. Встречая затем кладбища того же характера, по устройству и содержанию, я довольствовался раскопкою двух или трех могил и переносил исследования в другой пункт. Благодаря этому приему, в течение двух месяцев я успел найти и исследовать четырнадцать могильников, принадлежащих, по предметам, в них найденным, трем историческим эпохам» [507, с. 42].

Иллюстрировать обе эти принципиально различные позиции относительно понимания археологического материала можно и дальше. Однако даже и на представленных здесь примерах вполне очевидна разница полевых установок, которые формировались в то время с непосредственным перспективным выходом на две такие знаковые фигуры нашей науки, как В.А. Городцев и А.А, Спицын. Уже в самое ближайшее время, в 1890-1900-е гг., эта принципиальная разница в подходе к археологическим памятникам наглядно проявится как на методическом, так и на методологическом уровнях научной работы этих замечательных исследователей...

Для полноты картины следует, пожалуй, указать на то, что незадолго до знакомства с В.А. Городцевым сам В.И. Сизов уж освоил, в какой-то степени, памятники рязанской древности. Так, в заседании Императорского Московского Археологического Общества, которое состоялось в пятницу 25 ноября 1888 г., Владимир Ильич «дал интересный комментарий к сообщению графа Ф.А. Уварова об его раскопках Курманского могильника, Касимовского уезда Рязанской губернии, на правом берегу р. Оки, указав на присутствие среди вещей серебряных фибул римско-провинциального типа и оригинальной формы железного наконечника копья, свидетельствующих о значительной древности этого финского могильника, относящегося к эпохе VI-VIII вв.» [14, с. 7]. Примечательно, что позднее в поминальной статье Д.Н. Анучин специально подчёркивал, что «в 1892 г. Владимир Ильич познакомил Археологическое Общество с первыми раскопками в долине р. Оки В.А. Городцова, заявившего себя впоследствии таким страстным, неутомимым и обстоятельным археологом» [ib., с. 8]. Хотя на самом деле, как показано выше, познакомил В.А. Городцева с московскими археологами как раз Д.Н. Анучин, причём несколько раньше, ещё весной 1890 г. Однако расставленные здесь Дмитрием Николаевичем смысловые акценты верно отражают главное - характер и степень попечения именно В.И. Сизова о В.А. Городцеве как новоизбранном и весьма перспективном члене Императорского Московского Археологического Общества [14, с. 1-15; 15; 220, с. 323-324; 672].

В начале 1892 г. свои научно-организационные связи с Москвой заметно укрепил не только В.А. Городцев, но и А.В. Селиванов. В частности, он принял на себя обязанности уполномоченного по Рязанской губернии на двух международных симпозиумах, которые должны были состояться в Москве в этом году - на Съезде врачей (здесь археология и ископаемая антропология всегда занимали видное место) и на Конгрессе по антропологии и доисторической археологии. Столь замечательное обстоятельство побудило Алексея Васильевича выступить с весьма амбициозным проектом. 4 марта 1892 г. в очередном заседании Рязанской Комиссии он сообщил, что «входил в сношение с Организационным Комитетом означенных Конгрессов по вопросу об участии со стороны Рязанской Ученой Архивной Комиссии в устройстве выставки предметов доисторической археологии, а также о поездке членов Конгрессов в Рязань как для обзора местных древностей, так и для раскопок могильников.

Относительно выставки, устраиваемой в Москве, Организационный Комитет признал желательным участие Рязанской Ученой Архивной Комиссии, которая может выслать в Москву коллекцию каменных орудий и черепов. Что же касается поездки членов Конгрессов в Рязань, то таковое может состояться лишь по окончании Конгрессов, если останется свободное время. Правитель дел Комиссии находит возможным, на случай поездки членов Конгрессов в Рязань, устроить экскурсию в окрестности Рязани для раскопок Борковского могильника.

Постановлено: принять участие на выставке в Москве, возложив обязанность по отправке предметов, а также размещение коллекций на выставке, на Правителя дел, которому поручить также озаботиться, на случай поездки членов Конгрессов в Рязань, исходатайствовать разрешение на производство раскопок Борковского могильника» [467, с. 30]. К сожалению, по причине эпидемии холеры показательные раскопки с участием иностранных специалистов в 1892 г. не состоялись, и всё ограничилось выставкой рязанских древностей в Москве, на которой, кстати, были представлены тогда и находки В.А. Городцева. Это, разумеется, тоже немало для местного археологического центра; да и сам замысел А.В. Селиванова, отнюдь не беспочвенный, безусловно, впечатляет. Уж что-что, а принять как следует высокоучёных гостей Рязань смогла бы!

По случаю грядущего перевода в Ярославль, В.А. Городцев уже по весне начал сдавать в музей Рязанской Учёной Архивной Комиссии ещё остававшиеся у него археологические коллекции - плод пятилетних научных трудов. 15 апреля 1892 г. в очередном заседании «член Комиссии В.А. Городцев представил пять таблиц вещей курганной эпохи, добытых им в долине р. Оки в Рязанском уезде, причем сообщил, что в непродолжительном времени им будет доставлена в Комиссию коллекция каменных орудий, которая приводится им в порядок. Постановлено: В.А. Городцева благодарить» [468, с. 53]. В своём годовом

отчёте А.В. Селиванов отразил этот процесс так: «От В.А. Городцева поступило около 2000 № предметов, собранных им в долине реки Оки и состоящих из каменных орудий, ножей, различных, обделанных человеческою рукою, кремней и множества обломков глиняной посуды, добытых на поверхности древне-культурного слоя берегов Оки» [541, с. 3]. Сегодня есть возможность сравнить означенное А.В. Селивановым число экспонатов, которые были приняты им от В.А. Городцева в 1892 г., с двумя важными документами: во-первых, с публикуемым здесь рапортом Василия Алексеевича в Императорскую Археологическую Комиссию от 10 мая того же года (см. Прил. 24), а во-вторых, с данными описи Рязанского Областного музея, которая была выполнена в ноябре 1928 - марте 1929 гг. Эта опись - самый старый из уцелевших до нашего времени инвентарный текст музея.

Результат сличения этих трёх документов поначалу не вызывает вопросов. Число находок, предназначенных к передаче в Рязанский музей в 1892 г., у В.А. Городцева в целом совпадает с тем количеством, которое указывает А.В. Селиванов. Кроме того, Василий Алексеевич называет и общее число предметов, которые получил от него за эти годы музей Архивной Комиссии -2905 (см. Прил. 24). А вот дальше начинается неожиданное. Если обратиться к вышеупомянутой описи, то окажется, что к исходу 1920-х гг. в качестве сборов В.А. Городцева, выполненных им не позднее 1892 г., здесь идентифицировано несколько больше находок (точнее, в соответствии с советской описью - 2922 каменных орудия и фрагмента керамики, расписанные по 32 коллекциям) [255, № II (708-Н, 710, Коллекции 29, 34, 36, 37, 39, 42, 46, 48, 50, 53, 54, 57, 60, 61, 62, 64-72, 74-78, 82, 115, 117, 122)].

Понятно, что керамика, в условиях даже самого тщательного музейного ухода, могла за эти годы естественным образом «размножиться», увеличив тем самым число единиц хранения. Но в то же время вполне возможно, что ранних городцевских находок отложилось в Рязани даже ещё больше. Дело в том, что немалая часть местных коллекций зафиксирована в описи конца 1920-х гг. как анонимные сборы и материалы раскопок, т. е. авторство их было к этому времени уже прочно забыто. В ряде случаев археологические находки по месту и времени их происхождения совпадают, согласно аннотациям, с местами и временем полевых поездок В.А. Городцева. А потому вполне вероятно, что в числе экспонентов-анонимов Рязанского музея вполне может оказаться и Василий Алексеевич. Так что проблему кол¬лекционного наследия В.А. Городцева в Рязанском музее нужно пока считать лишь обозначенной. Но, во всяком случае, меня как историографа и бывшего музейного работника приятно удивляет степень сохранности археологических находок провинциальным русским музеем на протяжении 1890-1920-х гг. Нужно признать, что таким уровнем хранительского труда мог похвастать в те времена далеко не каждый наш музей.

В последнее время тогдашние материалы В.А. Городцева и его коллег вновь начинают привлекать внимание специалистов. Так, к примеру, недавно были опубликованы каменные орудия, собранные Василием Алексеевичем и А.И. Черепниным на Борках, которые хранятся в Рязанском музее [261]. Сам по себе факт издания ранних городцевских находок весьма отраден; к тому же эта публикация напечатана в одном из сборников, посвященных памяти В.А. Городцева. И тем более вызывает сожаление очевидная поспешность выполненной работы; здесь не упомянуты даже музейные номера издаваемых артефактов, а ведь это делает их идентификацию весьма проблематичной. В Рязанском музее хранятся несколько коллекций В.А. Городцева и А.И. Черепнина, восходящих к Боркам, и число артефактов в этих коллекциях явно превышает число орудий, опубликованных Л.В. Кольцовым [255]. К тому же необходимо принять во внимание и те борковские собрания, что стали к 1920-м гг. анонимными и также могут, хотя бы отчасти, принадлежать вышеозначенным археологам.

Что же касается полевого сезона 1892 г., то он оказался весьма драматичным. По случаю жестокой эпидемии холеры, распространившейся по губерниям России, многие изыскания, которые были запланированы, пришлось отменить; полевая хроника нашей страны за этот год пестрит весьма красноречивыми лакунами. Правда, достойно внимания, что как раз Рязанщина смотрится на общем фоне явно особняком, поскольку археологические исследования шли здесь, по меркам 1892 г., на удивление интенсивно. И более всех, пожалуй, отличился в этом сезоне именно Василий Алексеевич Городцев. Уже я начале весны он успел совершить небольшую поездку, о чём и доложил в заседании Учёной Архивной Комиссии 15 апреля этого же года: «член Комиссии В.А. Городцев сообщил свои наблюдения, сделанные им при осмотре местности села Дегтяного, в которой можно проследить на большом протяжении древний пепельный культурный слой почвы. Там попадаются часто каменные орудия и другие предметы древности» [468, с. 53]. В этом же году В.А. Городцев побывал в Дубровичах, на урочище «Могилки», где сделал, между прочим, важное открытие, идентифицированное им впоследствии как остатки неолитической землянки [117, с. 25]. На Борковском же острове им был обследован, по позднейшей формулировке, «обширный поселок» [119, с. 583-585], а также «кострища, содержащие осколки кремня и даже костяные орудия, столь редкие в Окских дюнах, но здесь прекрасно сохранившиеся благодаря покрывшей их сухой золе» [ib, с. 586]. А.В. Селиванов в составленном им годовом отчёте, характеризовал работу Василия Алексеевича в этом сезоне так: «В.А. Городцев производил обследование местностей, важных в археологическом отношении, в Дубровичах, Новоселках, Канищеве, где открыл следы древнего кладбища, в селе Коростове, а в особенности - в окрестностях села Борок, изучая дюнные наслоения, богатые остатками первобытной каменной культуры» [541, с.З].

В этом же году принесла результат и, казалось бы, маниловски-прекраснодушная попытка организовать археологическое наблюдение по ходу крупномасштабных строительных работ: в конце июля на 34-й версте от Рязани, по правому берегу Оки, рабочие, сооружавшие полотно Московско-Казанской железной дороги, открыли-таки древний могильник [648, X, 2, с. 295]! Находка эта не пропала для науки благодаря тому, что землекопными работами на участке ведал уже известный читателю хозяин артели и гласный Губернского Земского Собрания от Рязанского уезда, любитель древностей Михаил Михайлович Селиванов (однофамилец А.В. Селиванова). Он проинформировал об открытии А.И. Черепнина, а тот,соответственно, «нарочно ездил в село Пальное и деревню Гавердово для осмотра местности, где был найден могильник» [ib., XII, I, с. 56]. Беглая оценка находок из потревоженных погребений тогда же позволила А.И. Черепнину сделать хотя и предварительный, но очень важный вывод: «Характер осмотренных нами вещей и положение самого могильника не оставляют сомнения, что Пальновский могильник как по времени своего образования, так, вероятно, и по составу населения, оставившего его, имеет тесную связь с Борковским и другими однородными могильниками, открытыми за последнее время в Рязанской губернии по берегам Оки» [ib., с. 59]. Можно отметить, что в 1895 г. важная доразведка этого памятника будет выполнена самим В.А. Городцевым, который констатировал тогда: «Оставшаяся нетронутою площадь Гавердовского могильника гораздо обширнее разрытой площади и обещает для будущих исследований значительное количество научных материалов» [119, с. 599-601]. Несколько позже, в 1920-е гг., этот могильник попал в сферу интересов П.П. Ефименко и был им отчасти раскопан [169; 170].

Второе существенное открытие этого сезона станет известно лишь осенью, когда В.А. Городцев уже покинет Рязань. В октябре 1892 г. Николай Александрович Кутуков передал А.И. Черепнину несколько древних вещей, поднятых им на дюне в районе села Кузьминского, Рязанского уезда (это неподалёку от старинного кладбища, раскопанного в 1889 г. Н.Н. Баженовым и Н.К. Иковым). Алексей Иванович идентифицировал эти вещи как остатки древнего могильника, который и был им расследован в ближайшие годы [648, XII, I, с. 60-73; XII, 2, с. 234-310]. Самому Н.А. Кутукову сделанное им открытие понравилось, и 8 мая 1893 г. он становится действительным членом Рязанской Учёной Архивной Комиссии. Добытые на могильнике артефакты отложились в Рязанском музее в трёх коллекциях - соответственно под 1893, 1894 и 1895-м гг. [255, № II (710, Коллекции 202-204)]. Несколько позже здесь работал В.А. Городцев [119,с. 563-565], да и для П.П. Ефименко этот памятник представлял, по собственным его словам, «особенный интерес» [169, с. 64]. Во многом именно на материалах Кузьминского могильника Петр Петрович и выстроит впоследствии свой знаменитый «опыт культурно-стратиграфического анализа могильников массового типа». Ещё один могильник, известный к тому времени по находкам 1871 г., вновь заявил о себе в 1892 г. по ранней весне, хотя новые открытия на нём были сделаны скорее всего ещё осенью. В заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии 4 марта А.В. Селиванов доложил, в числе прочего, рапорт пристава 2-го стана Егорьевского уезда коллежского секретаря Ивана Ивановича Богданова (недавно бывшего начальником тюрьмы в уездном городе Спасске) «по поводу найденных крестьянином села Жабок, Починковской волости, Дмитрием Михайловичем Пронкиным на его собственной земле древних вещей, поступивших в Рязанский Музей. Вещи эти были найдены в поле на ровном месте во время пахоты на небольшой глубине. То место, где найдены вещи, представляет собой пахотное поле, и здесь никогда никаких поселений, ни холмов не было. Вещи были представлены все, за исключением одного небольшого колечка, похожего на обручальное, неизвестно из какого металла. Кольцо это Пронкиным было утеряно. В том месте, где оказались вещи, Пронкин рыл землю на глубине 1/2 аршина (примерно на штык. -А.Ж.) и нарыл целую корзинку человеческих костей, которые были принесены местному священнику и последним погребены на кладбище. Постановлено: принять к сведению» [467, с. 30]. А.В. Селиванов очень хотел раскопать этот могильник и даже получил от Императорской Археологической Комиссии соответствующий Открытый лист, но, к сожалению, в бурном 1892 г. такой возможности ему не представилось [450, с. 111]. А на следующий год здесь уже работал А.А. Спицын [580, с. 235-236]. В Рязанском мзее отложилась пара коллекций с этого памятника (в том числе и вещи, поступившие от Александра Андреевича) [255, № II (709, Коллекции 164 и 196)]. Для полноты картины можно добавить, что несколько позже жабковские находки примет к сведению, вслед за старшими коллегами, и П.П. Ефименко

[169, с. 61].

Обращает на себя внимание также и то, что на 1892 г. приходится несколько крупных денежных кладов широкого временного спектра (от куфических монет до XVIII в.), найденных в Рязанском Поочье [450, с. 111, 112; 119, с. 617, 629]. Широко представлены были в этом году и случайные вещевые находки, из которых хочется, конечно же, помянуть «о найденной в даче князя Меньшикова, в селе Деревятине, Чучковской волости Сапожковского уезда, при распашке земли из-под леса, железной старинной кольчуге. Кольчуга эта доставлена в Рязанский Музей (как промыслительно и красиво, что старинная кольчуга явилась нам именно в Чучковской земле! - А.Ж.)» [450, с. 112]. Весьма любопытная, характерная находка (как бы сейчас сказали - вторчермет) была передана в Рязанский музей и М.М. Селивановым - «часть клада, состоящего из железных бытовых предметов ХIV-ХV вв. (замки, ключи, обломки кольчуги, подковы и т. п.)» [541, с. 3]. Зная древностелюбие земляков В.А. Городцева, можно не сомневаться, что местные жители достаточно тесно увязывали, по сокровенному смыслу, нашествие холеры и множественное явление из-под земли древних сокровищ. Тем более, что слухи о кладах распространялись в народной массе куда стремительнее и с куда более красноречивыми прикрасами, нежели информация в научных кругах.

Но, разумеется, самым замечательным событием рязанской археологии 1892 г. стали раскопки Борковского могильника. Они продолжались с 4 июня по 28 июля с перерывами, заняв 29 рабочих дней, «при постоянной артели копачей в 10 человек» [648, X, 2, с. 79]; корректировочные изыскания были выполнены, как свидетельствует А.И. Черепнин, на исходе августа, когда холера уже угасала, а Фанагорийский полк обеспечивал порядок в губернии и готовился покинуть Рязань [ib, с. 373]. По приглашению А.В. Селиванова в этих работах приняли участие его близкие друзья, А.И. Черепнин и В.А. Городцев. Известно, что «первая серия работ производилась в течение 8-ми дней», вторая подходила к концу к субботе 11 июля. Предварительные датировки формулировались А.В. Селивановым по ходу работ и практически сразу же шли в печать, а это значит, что возможных ошибок он явно не боялся. При этом надежда на визит учёных гостей не оставляла рязанцев до последнего момента. «Предположено, - как засвидетельствовал в местной газете посредине июля сам Алексей Васильевич, - часть могильника оставить нетронутой по случаю возможного приезда в Рязань кого-либо из членов Международного Конгресса по доисторической археологии, имеющего быть в Москве в августе текущего года» [539].

Несомненный интерес представляет для нас и распределение обязанностей на этом раскопе. Так, А.В. Селиванов, по собственным его словам, «собирал и приводил в порядок находимые вещи» [541, с. 2]. А вот А.И. Черепнин и В.А. Городцев параллельно и независимо друг от друга вели дневники раскопок, «для сличения верности записей» [ib.]. Едва ли не сам Василий Алексеевич, опираясь на богатый армейский опыт, стал инициатором такой методы. Кстати, читатель должен иметь в виду, что в публикациях о Борковском поле 1892 г. некоторые даты и соответственные им количества рабочих дней, а также иные сведения могут противоречить друг другу. Это неудивительно, поскольку все трое фигурантов борковской раскопки не всегда присутствовали на могильнике одновременно и в конечном счёте у каждого из них сложилось собственное представление о ходе и характере данного исследовательского процесса.

В заседании Архивной Комиссии 18 октября 1892 г. А.В. Селиванов отчитался перед сочленами о раскопках [540, с. 112-113]; несколько позже в предпоследнем номере «Трудов» Рязанской Комиссии за 1892 г. А.И. Черепнин опубликовал свой полевой Борковский дневник [647]. Соответствующий текст был помещён и в годовом отчёте по Рязанской Ученой Архивной Комиссии за 1892 г. [541, с. 2]. Кроме того, отчёт А.В. Селиванова об этих работах поступил в Императорскую Археологическую Комиссию и был использован в годовом обзоре [43]. На следующий, 1893 г. А.В. Селиванов сделал доклад о борковских раскопках на IX Археологическом Съезде в Вильне, который на удивление быстро был опубликован (Великому Князю Сергею Александровичу удалось, наконец, отладить сравнительно скорое издание съездовских

«Трудов») [542]. В свою очередь, А.И. Черепнин в середине 1890-х гг., уже после отъезда А.В. Селиванова из Рязани, обстоятельно распечатал хорошо обработанные материалы борковских раскопок и на достаточно высоком для того времени уровне ввёл их в научный оборот [648, X, 1-2]. Тогда же В.А. Городцев использовал эти сведения в своих «Материалах для археологической карты долины и берегов р. Оки» [119, с. 581-583]. Несколько позже, в 1901 г., эти материалы использовал А.А. Спицын в широко задуманном проекте «Древностей бассейнов рек Оки и Камы» [581, с. 26-43, 71-87] (от себя добавлю, что означенный здесь Александром Андреевичем регион очень впечатляет именно как концепция). А в июне 1906 г. материалы Борковского могильника стали ключевыми в очередном, как тогда говорили, реферате А.В. Селиванова - на III Областном Археологическом Съезде во Владимире [545, с. 1-15 + XIV табл.]. Этот доклад произвёл столь сильное впечатление, что был тут же (а судя по накладке выходных данных - годом раньше) перепечатан в Рязани (см. 21-й том «Трудов» Рязанской Комиссии, изданный в 1908 г., с. 79-94 плюс 14 таблиц иллюстраций). Естественно, что в 1920-е гг. Борковский могильник попал в сферу интересов уже упоминавшегося здесь П.П. Ефименко [169]. Таким образом, борковские раскопки 1892 г. оказались первым в исследовательском опыте В.А. Городцева действительно ярким явлением общероссийского значения, первым таким полем, которое споро, прочно и весьма эффективно вошло в научный оборот.

Что же касается лично Василия Алексеевича как археолога, то работы на Борковском могильнике в 1892 г. стали для него первым серьёзным опытом долговременных масштабных раскопок. Важно в данном случае, что этому опыту предшествовала богатая и весьма плодотворная практика лично им выполненных разведывательных работ, благодаря чему В.А. Городцев трудился на Борковских могилах уже как вполне сформировавшийся археолог. И, что опять же очень важно, раскопочный дебют на Борках состоялся у В.А. Городцева под непосредственным руководством старших коллег, уже искушённых к тому времени в подобного рода изысканиях. Заметно расширился и типаж археологических памятников, которые постепенно обогащали сферу научных интересов В.А. Городцева; теперь, после Борков, он куда лучше ориентировался в общей археологической ситуации Рязанского Поочья. Но, к сожалению, на этих интереснейших и весьма перспективных работах Василий Алексеевич был вынужден прервать свой полевой сезон.

Более того, В.А. Городцев не смог принять участие и в работе вышеупомянутого Международного Конгресса по антропологии и доисторической археологии в Москве, чего, конечно же, ему очень хотелось и что, в принципе, было вполне возможно. Конгресс этот продолжался неделю, с субботы по субботу, с 1 по 8 августа 1892 г., и впервые он проходил в России. А.В. Селиванов был на этом Конгрессе, о чём и доложил в заседании Рязанской Ученой Архивной Комиссии 18 октября 1892 г. [450, с. 113]. Отмечу, кстати, что данный симпозиум-был учреждён ещё в середине 1860-х гг., а с начала 1870-х гг. прорабатывалась, по инициативе самого Габриэля де Мортилье (1821-1898), возможность проведения его в нашей стране. К сожалению, известные коллизии русско-европейского противостояния неоднократно препятствовали этому - покамест, наконец, не удалось переломить ситуацию на очередном Конгрессе, который проходил в Париже в 1889 г. Думаю, что читатель согласится со мною: великая досада Василия Алексеевича, упустившего такую замечательную возможность, даже не нуждается в обосновании. Однако как раз в это самое время он был задействован, вместе с полком, на крестьянских волнениях в Рязанской губернии, которые традиционно вспыхнули по случаю эпидемии холеры.

Показательно, однако, что эта командировка «для водворения порядка среди крестьян» была эффективно использована поручиком В.А. Городцевым не только во исполнение приказа, но и в научных интересах - для приобретения ценного этнографического материала; некоторое время спустя он охотно поделился этим материалом с учёной публикой [114]. В результате отечественная этнография обогатилась краткой, но важной информацией по традиционной реакции местных жителей на смертельно опасную эпидемическую угрозу. А В.А. Городцев продемонстрировал уже сформировавшуюся у него способность вести эффективную научно-исследовательскую работу (причём не только археологического профиля) в любых, пусть даже самых неблагоприятных условиях. Очевидно, что военная выучка имела в процессе формирования данного качества учёного определяющее значение.

По ликвидации холерной тревоги началась, наконец, заблаговременно спланированная передислокация 11 -го гренадерского Фанагорийского полка в Ярославль (где, добавлю, он и будет оставаться вплоть до 1910-х гг.). Переброска полка железнодорожными эшелонами из Рязани через Москву в Ярославль была начата 22 сентября 1892 г. и велась весьма размеренно и неторопливо, поскольку продолжалась вплоть до 12 октября (крайний по времени эшелон полка вышел из Рязани 10 октября). Таким образом, практически вся осень 1892 г., вслед за весьма бурным летом, была затрачена на отъезд с давно обжитых квартир и первичное обустройство на новом месте гренадер-фанагорийцев. Примечательно, однако, что именно в этой хлопотной обстановке В.А. Городцев счёл нужным завершить свой первый отчёт Императорской Археологической Комиссии (см. Прил. 25). Оттого-то этот отчёт и вышел написанным как бы «на коленке», имеющим вид черновика. В данном случае действия Василия Алексеевича вполне оправданы: ещё неизвестно, нашлось бы у него время на завершение отчёта в Ярославле. Задолженность же перед Комиссией была давно просрочена, и не следовало испытывать терпение столичных коллег далее; получить прямой отказ в Открытом листе на очередной полевой сезон В.А. Городцев явно не хотел.

Будет, пожалуй, хорошо завершить эту главу словами, которые прозвучали в заседании Рязанской Учёной Архивной Комиссии в воскресенье 18 октября 1892 г., когда Василия Алексеевича уже не было в городе. «19. Доложено о принесении В.А. Городцевым в дар Рязанскому Музею коллекции предметов, собранных им в долине реки Оки в Рязанской губернии в 1889 и 1890 гг. Всем предметам, состоящим, главным образом, из остатков доисторической культуры (каменные орудия, черепки и пр.), составлен г. Городцевым каталог, препровожденный им в Комиссию.

Правитель дел сообщил, что В.А. Городцев в настоящее время переехал на постоянное жительство по месту служения в г. Ярославль. Было бы совершенно правильно выразить сожаление от имени Комиссии об оставлении им Рязани, так как с отъездом В.А. Городцева Комиссия лишается одного из самых выдающихся своих деятелей. Всем известно (здесь часть текста утрачена по типографской оплошности. -А.Ж.), а составленный им каталог древностей, собранных его трудами и пожертвованных в Музей Рязани, служит явным доказательством, насколько бескорыстно и с какою любовью В.А. Городцев относился к своему делу. В этом смысле переживается Комиссией потеря, можно сказать, незаменимая.

Постановлено: Выразить В.А. Городцеву в особом письме глубокое сожаление по поводу его отъезда из Рязани и благодарить как за его пожертвование, так и вообще за его полезную деятельность» [450, с. 112].