Всякого рода чудесами едва ли кого-нибудь теперь удивишь. Самые различные, когда-то очень серьёзные издания, то и дело подбрасывают о них информацию. Как-то в одном из них вычитала о литературном чуде, случившемся в Петербурге в 1888 году. Некая госпожа Крыжановская вдруг принялась писать романы на французском языке, хотя знала его прежде примерно так, как знает нынче иностранный язык большинство россиян, когда пишет стыдливо в анкете: «читаю и перевожу со словарём». И вот, вооружённая такими знаниями, эта госпожа стала писать на чужом языке легко и свободно, будто её рукой кто-то водил. При этом она не имела ни малейшего представления, о чём пишет.

Прочитав эту любопытную заметку, я вспомнила о подобном случае, происшедшем в первой половине ХIХ века в селе Дегтяное Спасского уезда Рязанской губернии. Там вдруг объявилась незаурядная поэтесса. Правда, она слагала стихи на русском, но очень хорошем, литературном языке. И в этом состояло чудо, потому что сочинительница была неграмотной и к тому же ещё слепой с трёхлетнего возраста. Звали её Домна Анисимова. Настоящая фамилия поэтессы Зеленцова, Анисимова она по отчеству, но под этой фамилией-псевдонимом вошла в историю российской литературы.

Необыкновенная способность обнаружилась у неё, когда ей было уже 25 лет. Предположить, что раньше Домна с кем-нибудь занималась литературой, трудно: круг её знакомых, умеющих просто читать, ограничивался собственной семьёй, где читал только отец (сельский пономарь), да семьёй священника, детей которого она нянчила.

Домашняя библиотека отца Домны состояла всего из трёх книг: «Двенадцать спящих дев» Жуковского, «Душенька» Богдановича, «Опыты в стихах и прозе» Лажечникова. Эти только книги и читал он раз за разом своим и чужим детям. Но сочинять стихи стала только одна Домна. Об этом в семье или до поры не знали, или не придавали этому значения: бормочет что-то, напевает – ну и пусть себе. Что касается семейства священника, то там дарование няньки стало полной неожиданностью и было воспринято как чудо.

Не могли участвовать в подготовке этого чуда и соседние помещики. Как правило, дворяне пренебрегали обществом сельского духовенства. По крайней мере, так было в конце ХIХ века, о чём мне не раз рассказывала моя бабушка, дочь пономаря и вдова священника. А вот отношение к духовенству дворянки, современницы Домны, почерпнутое мною из книги В. Вересаева «Пушкин в жизни»: «известная приятельница Пушкина П.А. Осипова… высказала неудовольствие на то, что тут, наравне с её дочерьми, вращается в обществе какая-то поповна». Так что образованные помещики едва ли гостили у пономаря, не с их голоса Домна пела.

Сама она так говорила об истоках своего творчества:

«Когда я стала выходить из детства, мои занятия не были похожи на занятия других. Я любила слушать рассказы стариков или удаляться в уединённое место и прислушиваться к шуму ветра, который в это время я очень полюбила, так как он наводил на меня особенное вдохновение».

Странная любовь! Многие как раз не любят ветра: во время него плохо себя чувствуют. У Домны же он – источник вдохновения. Может быть, ветер – пособник чуда?

Ветру посвятила она лучшее, на мой взгляд, большое (14 строф) стихотворение.

По лексике, по жанровым признакам все стихи Домны несколько архаичны, так писали в конце ХVIII века. Но тот словарный запас, который использовала сельская поэтесса, едва ли уступает словарному поэтическому запасу Анны Буниной. И это очень странно, ведь воспитывались и жили поэтессы в разной среде.

Рязанская дворянка Анна Бунина, начав в отрочестве писать стихи, специально из села Урусово ездила в Москву к старшему брату, чтобы совершенствоваться в поэзии: в его доме часто собирались литераторы, художники, архитекторы. Позднее, решив посвятить себя литературному творчеству, она перебралась в Петербург и там очень серьёзно занималась языками, особенно русской словесностью.

Домна тоже пыталась совершенствовать своё дарование: слушала «Конька-Горбунка» Ершова, кое-что из поэзии Пушкина. Ей стали дарить книги, когда пришла к ней известность. Но заметного влияния на творчество поэтессы они не оказали. Домна продолжала сочинять на прежнем уровне. Последние её стихи, опубликованные в «Прибавлении к Рязанским Епархиальным ведомостям» 1868–1869 годов, так же архаичны, как и ранние:
Зачем в обители угрюмой,
Наш юный друг, сокрылся ты!
Скажи – какой занятый думой,

Не зришь природы красоты?

Я не собираюсь доискиваться до причин феномена Домны Анисимовой. Подобных феноменов немало, и специалистами они давно отнесены к «тайнам человеческой психики». Да и не только феномен меня поразил, когда узнала историю поэтессы. Пожалуй, даже больше поразило отношение к нему современников Домны. Самые разные люди оказались готовыми принять его, поверить в исключительность слепой девушки; пренебрегая личными затруднениями, совершенно бескорыстно, а порой и явно в ущерб себе, взяли на себя обязательство познакомить с её даром как можно больше соотечественников. Фамилии этих добровольных помощников поэтессы до сих пор остаются на дне «пропасти времён». Впрочем, они и не помышляли на фоне её исключительности как-то выделиться, как не помышляла об известности и она сама. Пела свои стихи, словно птица.

Первой обнаружила у Домны редкий дар жена священника. Какая польза была ей от такого открытия? Одни неудобства: могла дешёвой и привычной няньки лишиться, что потом, по-видимому, и случилось. Но она, не задумываясь, сказала о своём открытии мужу.
Тот не отмахнулся, сам прослушал все нянькины колыбельные и, не побоявшись быть превратно понятым (как тогда говорили), официально сообщил о сочинительнице исправнику.
Тот в свою очередь не убоялся доложить о необыкновенном явлении самому губернатору. Вскоре среди читающего населения губернии распространилась весть, что «незнаемая бедная дева обладает правом занять почётное место в ряду доморощенных гениев-самоучек».

Потом узнали о ней в столице: губернатор счёл нужным написать о поэтессе министру, не забыл послать ему переписанные лучшими губернскими писарями стихи.

Министр сообщил в Российскую Академию – и через очень непродолжительное время вышла книга с длиннейшим названием «Стихи бедной девицы, слепой дочери деревенского пономаря, сообщённые в Императорскую Российскую Академию и от неё изданные». Поэтессе выдали пособие, послали от Академии книги.

Случилось это в 1888 году в обществе несвободном от сословных предрассудков и неприязни. Может быть, что-то тогда в нём изменилось? Да ничего подобного! Сошлюсь опять-таки на пример своего рода. Приблизительно в то же время мою прабабку её родители, мелкопоместные дворяне, лишили приданого и видов на наследство, потому что она имела дерзость выйти замуж за пономаря. И покровители Домны, конечно, не были лишены сословных предубеждений, но они смогли от них временно отказаться, поскольку дело касалось общего, государственного, духовного достояния – редкого литературного таланта. «Необыкновенное явление в нравственном мире» так называлась статья о творчестве Домны в одном из столичных журналов.

Но не только сенсационностью события питался интерес к личности сельской девушки – литература тогда имела большое общественное значение, чему способствовал после войны 1812 года подъём национального сознания. Эх, нам бы такой подъём, но без войны!

Пока же невозможно вообразить, чтобы какой-нибудь губернатор озаботился судьбой безвестной поэтессы, хотя между ними нет сейчас непреодолимых сословных различий: «вышли мы все из народа». Да что там губернатор! Чиновникам гораздо меньшего ранга, даже по долгу службы связанным с литературой, недосуг заниматься молодыми авторами.

Мне несколько раз доводилось быть на областных семинарах начинающих писателей, видела там очень одарённых людей. Ну и что, как реализовалась их одарённость? Одна – две публикации после семинара в областной газете. Кое у кого вышло по тоненькой книжечке, большинство же навсегда оставило литературу. Российские читатели и не обнаружили потери. Люди, от которых зависела судьба молодых дарований, просто отмахнулись от них. В этой связи мне вспомнилось стихотворение Зинаиды Гиппиус «Лягушка»:

Какая-то лягушка (всё равно!)
Свистит под небом черно-влажным
Заботливо, настойчиво, давно…

А вдруг она о самом важном?

И вдруг поняв её язык,
Я б изменился, всё бы изменилось,
Я мир бы иначе постиг,

И в мире бы мне новое открылось?

Но я с досадой хлопаю окном:
Всё это мара ночи южной
С её томительно-бессонным сном…

Какая-то лягушка! Очень нужно!

В общем, «окна» захлопываются и захлопываются…

Кроме одарённости, чтобы выпустить книгу, автору в советское время нужны были ещё бойцовские качества и долготерпение, а в наши дни – и очень большие деньги, которых у большинства пишущих людей нет.

Примерно год назад в Рязани бушевали литературные страсти по поводу присуждения нескольким литераторам права на получение грантов. Выделенной администрацией области суммы едва хватало на выпуск средней по объёму книги прозы. Однако сумму эту разделили, размельчили и – в результате пока никому ничего не дали.

Наверное, давно пора признать людям пишущим, что труд большинства из нас никому не нужен, поскольку наше общество якобы приняло «мудрое» решение идти всем скопом к сытой благополучной жизни благоустроенного муравейника. А там все мысли лишь о еде, комфорте и продолжении жизни. Однако со всех сторон раздаются призывы, прямо-таки вопли, удержать (во что бы то ни стало!) нашу российскую духовность, которая всё ещё будто бы отличает нас от всех прочих землян. И во имя этого отличия российские литераторы продолжают бесплатно работать, хотя за справку, выданную в ЖУ, ныне взимают деньги.

А кстати, что такое духовность? Все ли её одинаково понимают, не путают ли её с религиозностью? В толковых словарях определение какое-то путанное.

Для меня духовность – это способность человека наряду с обеспечением физических потребностей максимально использовать возможности своего интеллекта. Одна из непременных составляющих духовности – искусство, а значит, и относящаяся к нему литература. К такому выводу пришли ещё наши пращуры и придерживались его наши предки.

А потому Баян сочинял песни, а не пахал землю. Живший в нашем городе (тогда звался город Переяславлем Рязанским) скоморох-сказитель Петька Смородина тоже не поменял своего умения на какое-то другое: его дар сказителя ценился горожанами.

Неграмотные односельчане Домны тоже уважительно относились к её способностям и ласково называли сочинительницу «Доманя». Они очень возмущались, когда она за свою книгу ничего не получила.

Биографы Домны тоже считали поступок книготорговца, не приславшего ей денег, бесчестным и, видимо, чтобы навечно опозорить «лихоимца», назвали его фамилию, тираж книги и её стоимость. Издано было 400 экземпляров, продавалась книга по 1 рублю. А фамилии книготорговца я называть не буду. Вкусив рыночных отношений, не возмущаюсь: наверное, стихи Домны просто не удалось ему продать. Надо было учёным мужам из Академии назвать сборник иначе, скажем, «Чудо в Дегтяном». Купить же книгу с таким длинным, жалостливым заглавием мог лишь какой-нибудь доброхот из тех, что подают нищим на паперти. Но тем подавалась обычно копейка. Рубль был очень большой ценой. Замечу, что 1827 году вышла поэма Пушкина «Братья-разбойники». Книга стоила 1 рубль 5 копеек и расходилась медленно, так что к концу года продавалась уже по 80 копеек. Так что коммерческий неуспех – вовсе не мерило таланта.

Что касается дальнейшей судьбы поэтессы Домны Анисимовой, то земляки продолжали относиться к ней, к её дару со вниманием и после того, как притупилась острота сенсации. Местное церковно-приходское попечительство, по распоряжению архиерея, выдавало ей ежемесячное пособие до конца жизни.

Ирина Красногорская