Где наши российские театральные критики? Куда ушли они? Где новый Влас Дорошевич? Кто будет публиковать театральные обозрения? Об этом рассказывает Григорий ЗАСЛАВСКИЙ.
— Есть мнение, что сегодня театральная критика не востребована, что время ее прошло. Ваше мнение? Что можно сказать о сегодняшней критике искусства в целом — в политической газете, в специализированном издании?

— Что касается специализированных изданий, то их почти не осталось. Журнал «Театр» выходит от одного до трех раз в год. Хотя и сейчас, пусть редко появляющийся, он поддерживает гаснущее пламя классического русского театроведения, классической театральной критики, которая с театроведением никогда у нас не порывала. Это важно, хотя вроде бы и то, и другое — примерно одно. Это не так. В России, скажем, в отличие от Америки, критик и историк театра часто был один и тот же человек. Константин Рудницкий, Инна Соловьева, Вадим Гаевский, другие имена.

— А «Театральная жизнь»?

— Для меня такого журнала — именно как журнала — не существует, потому что один номер — и об этом честно сообщается читателю — готовится на средства и по заказу какого-то театра, другой — другого. А следующий — делается бесплатно. Но почему я должен верить тому, что никто не оплачивал публикации в этом, «бесплатном», честном номере? И как верить независимости оценок в номере, подготовленном при финансовой поддержке того или иного театра? Существует еще «Петербургский театральный журнал», пожалуй, единственный, который продержался все это время во многом благодаря бесконечной влюбленности в театр и в сам журнал его главного редактора Марины Дмитревской, но я не могу сказать, что он реально влияет на ситуацию и задает тон. К сожалению. Главная проблема сегодня в том, что театральная критика как профессия умирает и уступает место даже не театральной журналистике, а заметкам рекламных агентов, этаких театральных коммивояжеров. Один из московских специалистов по театральному пиару безо всякой иронии говорит, что ей бывает вполне достаточно тех заметок, которые ее же службой и подготовлены. Хотя, например, Олег Павлович Табаков однажды сказал мне, как ему было полезно узнать другое мнение: «Меня, — сказал он, — всегда хвалили, а когда вышел спектакль «Амадей», единственный человек, который мне вмазал, была Вера Максимова, и это мне было очень полезно». Это сказал Табаков, который не в восторге, насколько я знаю, от того, что Максимова пишет сегодня о его МХТ.

— Реклама вместо серьезного анализа, — эти тенденции заметны и в литературной критике.

— Мне иногда кажется, что в области литературы ситуация чище, более открыта, что когда Немзер ошибается, он ошибается искренне. Мне хочется, чтобы так было. К сожалению, сегодня все чаще за профессиональным письмом театрального обзора или рецензии угадывается работа на ту или иную команду или группу. Совсем недавно в «Новостях культуры» на одноименном канале крупно показали сгруппировавшихся в антракте критиков — тех, кто именно в таком составе собираются в любом театре, и в их статьях потом видны результаты этого совместного обсуждения. То есть профессия, которая по определению должна быть апофеозом индивидуализма, становится «общественной». Читаешь и понимаешь: сговорились.

— Ну, мне кажется, такое было и раньше.

— Наверное, в этом даже есть элемент игры, — делается ставка на какого-то человека, и, как будто играя, решают сделать из него персону номер один. В литературе эта ситуация доведена до абсурда в романе Юрия Полякова «Козленок в молоке», где из шофера сочиняют лауреата Бейкеровской премии. А тут берут вроде бы достойного человека, неплохую постановку, и спектакль становится событием сезона. С одной стороны, игра эта невинная, безобидная, — все живы и здоровы. Вроде бы. Но игра эта опасная, — ведь по мысли создателей шумихи, тот, кого подняли, должен понимать, что к нему и охладеть могут так же организованно. Ну — и испытывать трепет и благодарность.

— Это напоминает уже практику политтехнологий, которая, кстати, тоже вполне театральна.

— Когда человек долго наблюдает за тем, как кто-то эффектно переставляет фигурки, у него может возникнуть иллюзия, особенно если психика неуравновешенная, — что он тоже сумеет принять участие в игре и расставлять уже реальные фигурки на реальном поле. Едва ли случайно именно театральные деятели оказались сегодня ближе всех к власти, смогли привлечь внимание к своим проблемам. Та же реформа социальной сферы затронула ведь театральных деятелей менее всего, ну, точно меньше, чем врачей и учителей, но так получилось, что Табаков, Калягин, Райкин, Евгений Миронов чаще других имеют возможность пообщаться с представителями администрации Президента и с ним самим, а значит, имеют возможность повлиять на какие-либо перемены. Существует легенда, согласно которой в один из дней своего рождения Путин продиктовал нескольким своим гостям, а среди них Кириллу Лаврову и Михаилу Боярскому, номер своего мобильного телефона. Я не уверен, правда, возникло ли у этих уважаемых актеров желание когда-либо им воспользоваться ради решения каких-то практических вопросов.

— Это обстоятельство вызывает ли у вас, как у историка театра, какие-то ассоциации?

— Все недавно смотрели «Мастера и Маргариту» по телевизору, говорили о трагической судьбе Булгакова. Мне интереснее всего то, что Булгаков был уверен, будто бы диктатор, тиран, должен напрямую с ним общаться и заниматься в том числе улучшением его собственных бытовых условий. Во время, когда вся страна жила, в общем-то, нелегко. Когда Ахматова — пусть это декларативные строки — писала, что «я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был». А Булгаков никогда не скрывал, что не хочет быть с народом, что хочет жить, собственно, как профессор Преображенский. Все уплотнились, а он не хочет. Для многих представителей русской интеллигенции это был вопрос вообще не обсуждаемый — в силу признания своей исторической вины перед народом. Может, никакой вины и не было, но они считали, что должны пострадать, уплотниться. Как и большинство моих родственников, у которых до революции были и дома, и квартиры, и они не эмигрировали, а отдавали свои комнаты поварихам.

— То есть вам происходящее сегодня напоминает конец 20-х или уже начало 30-х?

— Тридцатые годы, очень похоже. Я не уверен, что перспективы те же самые, мне кажется, что не будет ни 37-го года, ни даже более ранних лет. Многое сохранилось в сознании, наверное. Александр Калягин, например, подписывает бумагу в защиту реформы судебной системы, но когда речь заходит о его театре, о том, что архитектор нового здания его театра отказался от своего авторства, Калягин обращается не в суд, а звонит главному редактору газеты и просит помочь ему решить вопрос. То же расхождение слова и дела.

— С той разницей, что в советские годы на руководство искусством претендовала идеология, а сегодня — неразвитый рынок и навязанные им стереотипы?

— Не так давно РИА «Новости», государственное агентство, передало перечень 10 самых заметных событий ушедшего года. На первом месте — скандал, связанный с арестом в Швейцарии картин из Пушкинского музея, на втором— перезахоронение Деникина, на третьем — впервые за 100 лет происходит реконструкция исторического здания Большого театра. Затем — золотая свадьба Ростроповича и Вишневской, юбилейный вечер в честь 80-летия Плисецкой, конфликт между Соколовым и Швыдким. Следующие сюжеты — вся страна переживала за актера Ленкома Николая Караченцова, попавшего в тяжелую аварию, развод Пугачевой и Киркорова. И, наконец, на десятом месте — успехи нашего кинематографа, фильм «Итальянец» выдвинут на «Оскар», рекордное число зрителей «Мастера и Маргариты» и «Турецкого гамбита», рекордные сборы. Вот таковы 10 самых значимых событий культуры.

— А по сути — ни одного.

— После этого трудно осуждать редактора негосударственной газеты за то, что он предпочитает скандал театральному обзору, даже анализу постановок таких режиссеров, как Кама Гинкас или Генриетта Яновская, каждый из которых сам по себе заслуживает серьезного разговора.

— Как вы формируете стратегию отдела культуры нынешней «НГ»?

— Мы вместе с Екатериной Барабаш стараемся отслеживать крупнейшие события, у нас регулярно выходят авторские колонки, в которых мы стараемся говорить о тенденциях, такой формат присутствует, впрочем, и в «Известиях», и в «Коммерсанте». Это — нормальная газетная практика.

— Кто ваш радиослушатель? Можно ли нарисовать его обобщенный портрет?

— Я его, если честно, совершенно не представляю, активный слушатель часто неадекватен, его интересует, почему-то, кто вы по национальности или почему обижаете «наше всё», то есть Шилова, к примеру. Но вопросы культуры волнуют всех, это видно даже по тому, как люди болезненно реагируют на те или иные высказывания. И мне кажется, что основная проблема театра сегодня — это проблема критики. Если бы театральная критика времен Станиславского и Немировича-Данченко была иной, МХАТ был бы совсем другим театром. Бедность нынешнего театра обусловлена кризисом критики. Не в последнюю очередь.

— Может ли что-то сделать в этом плане Союз театральных деятелей?

— Сложно сказать. Калягин как-то говорил — как вас собрать, вы за один стол друг с другом не сядете. Думаю, это не так. Ведь никто и не пробовал. Нет такого желания со стороны СТД. Я не здороваюсь и не разговариваю с Мариной Давыдовой или Романом Должанским, еще с некоторыми людьми, но на обсуждении премии Станиславского мы вполне нормально обмениваемся репликами, отсутствие личных отношений не мешает. Я недавно вернулся из Польши, с театральной конференции, и удивился, как много похожего. Просто теряешь рассудок от этого сходства: их молодой радикал Ян Клята как две капли воды похож на нашего Серебренникова, есть там и своя Нина Чусова, те же манеры. Так же внезапно на щит поднимаются какие-то имена, а критики подчас пишут так, как будто ни до, ни после заинтересовавшего их спектакля в театре ничего не было, как будто в безвоздушном пространстве всё. При этом в Польше не боятся говорить о некоторых нравственных амбициях театра. Мне кажется, должно все же быть многообразие, отсутствие установки на какой-то один театр. У нас группы критиков говорят, что в России театра нет, он безнадежно отстал от европейского. Мне кажется, это очень опасно, опасно отказаться от того хорошего, что есть и было у нас. Нельзя отказываться от репертуарного театра в принципе, просто за то, что он — репертуарный и был создан в годы советской власти, и создан таковой был до того, и театр этот — тоже разный. А отказавшись, мы можем просто ничего нового не создать, а в пустых стенах ничего интересного уже никогда не появится. Табаков, может, и добьется чего-то хорошего, но в любом случае это будет другой театр, не тот, который создавали Станиславский и Немирович-Данченко. Впрочем, театр Дорониной так же от него далек. Самый близко лежащий пример: приход в умиравший, пустовавший театр Марка Захарова. А он пришел и нашел там, к примеру, Збруева и многих других, которые ему потом сильно пригодились.

— Может быть, новое дыхание появилось бы, возникни интересный, энергичный театральный журнал?

— Такой очень нужен. Я говорил об этом с Бунимовичем, он сказал прямо — нужно сначала искать редактора, журнал пробить несложно.

— Почему вы сами не хотите его возглавить?

— Наверное, потому что не умею просить деньги. Даже на скромный проект, наше «Политическое кабаре», получается с трудом.

— Кстати, о кабаре. Как родилась сама идея? Вам мало было газеты, прямых эфиров на «Маяке»?

— «Кабаре.doc» придумала драматург и сценарист Ольга Михайлова, а я просто оказался рядом, когда это все сочинялось. Кабаре — это своего рода канализация социального протеста. Я — человек политически активный с детства. Когда мне было 12 лет, я в турпоездке в Закарпатье, где нас плохо кормили, предложил организовать забастовку. Тогда русских, москвичей особенно, там тоже не очень любили, и нам даже говорили, — знаете, если вы пропадете где-нибудь, вас никто не найдет. Тем не менее, мы победили в этой неравной схватке. Потом, уже учась в 8 классе, я писал письмо Гришину и в ЦК комсомола, — у нас в школе решили закрыть 9-й класс, и вот я протестовал. Я, школьник, был на приеме у замминистра образования РФ, в горкоме комсомола, а мама моя — такая же активная! — ходила в горком партии. Девятый класс у нас открыли. И когда моего двоюродного брата не приняли на мехмат МГУ, это был уже 86-й год, я написал письмо Горбачеву о том, что его не приняли по национальному признаку, собственно, этого и не скрывали, сказали, что и так много евреев приняли на мехмат. Всех вызывали на Старую площадь, брата приняли. Так что, я всегда боролся за правду и почти всегда ее добивался. И когда начало сужаться дискуссионное пространство, я заинтересовался идеей Оли Михайловой. Это — мой личный социальный проект, выплеск социальных эмоций.

— У зрителей он находит безусловный отклик, сама тому свидетель. А у политических деятелей?

— Так как иногда я хожу на собрания объединенной демократической оппозиции, имею возможность регулярно убеждаться в политической импотенции наших яблочников и эспээсников, они просто омерзительны в своей агрессивной беспомощности. Я подходил, например, к Сатарову, к Воробьеву, предлагал, чтобы наше Политическое кабаре бесплатно выступило перед выборами. Воробьев сказал, я так занят, давайте после выборов встретимся, а Сатаров сказал, что не высыпается. Зато я получил письмо за подписью Явлинского с благодарностью за активную поддержку. Какую? Я ничего не сделал. Пытался, но не получилось. Хотя родителям и жене перед выборами в московскую думу, уезжая в Польшу, наказал голосовать за Бунимовича. Скажу честно, если бы не он, не стоило бы вообще поддерживать «Яблоко». «Кабаре.doc» для меня — еще и эксперимент, извините, над Россией. Любопытно же, насколько такой проект нужен стране? Может, люди не хотят думать, не хотят, чтобы с ними говорили про политику? Вот и Центр Левады провел исследование, показавшее, что в России никогда до сих пор не было такой социальной апатии. Страшно же! Зачем? И так все понятно: неправительственные организации специально финансируют враги России, чтоб страну развалить. Это — на поверхности, зачем же сомнения какие-то сеять?! Короче говоря, если будут покупать по 30-40 билетов, значит, кабаре будет дальше жить. Нет, — съездим на фестиваль в Польшу, куда нас позвали, и прекратим. Значит, Россия опровергает теорию вероятности. Впрочем, не первый раз — хотя бы исходя из того факта, что в 15 округах в Москве были выдвинуты представители одной партии, и все прошли. Я верю, что Россия опровергает теорию вероятности, законы всемирного тяготения и т д.

— Может быть, ей бросят вызов те, на кого особенно никто не рассчитывает — молодые зрители кабаре, молодые критики, которым интересно искусство само по себе, гражданская позиция — так, как ее понимали во времена Белинского? Что бы вы им посоветовали?

— Ну, я подобным оптимизмом не заражен, но… Быть образованными. Честно: нам очень нужны журналисты, и в газете, и на радио, на « Маяке», например, полгода не можем найти более-менее образованного журналиста. Или вот приходила на практику девочка, которая не произносит несколько букв, ей, говорит, обещали все дефекты на третьем курсе исправить, а она, надо сказать, на радиоотделении учится. Приходили люди, которые мыслят штампами из передовицы газеты « Правда» советского образца. Сегодня Андрей Колесников из «Коммерсанта» воспринимается на общем фоне как невероятное стилистическое откровение. Или — в «Независимой» — я с удовольствием читаю Наталью Меликову. А 15 лет назад — недавно! — можно было послушать Черкизова, почитать Леонтьева, Пархоменко, Третьякова, Минкина, многих других. А сегодня приходят молодые менеджеры в дорогих костюмах и учат людей, обладающих некоторым опытом, вроде меня, Максима Шевченко и Сергея Старцева «главному», — внутреннему распорядку работы в журнале «Тайм». У нас не только журналы другие, у нас даже фраза строится иначе, чем в английском языке! И свои традиции в журналистике, между прочим. В том числе и в театральной. У нас сегодня все должны отписать премьеру наутро… И 120 строк на все про все…

— Хотя в западной прессе театральным премьерам уделяется и почетное место, и большие объемы.

— И не только. Французские газеты не боятся писать о премьере через неделю, а у нас все спешат попасть в обойму первых статей, что тоже обедняет — критиков часто приглашают на прогоны, а потом человек, пришедший на десятый спектакль, вообще не понимает, о чем ему писали в газете.

— А ваш самый любимый критик?

— Наверное, все равно Белинский. Поразительный человек, который страстно ошибался и готов был признать ошибки. По десять раз смотрел спектакль и считал возможным не раз на него откликнуться. Он не написал бы рецензии, пьесы, не прочтя, а у нас такое бывает, даже с Чеховым, я дважды сталкивался. Можно рассказывать как анекдот. Знаете, я думаю, рано или поздно какие-нибудь новые студенты театроведческого факультета захотят подражать, например, Наталье Крымовой. Вышел спектакль «Господа Головлевы», и были опубликованы отрывки из рецензии Натальи Крымовой на старый спектакль Додина со Смоктуновским, Васильевой. Эти отрывки поразительны, они написаны простыми, банальными словами, но сразу понимаешь главное, что в спектакле происходит. Банальность на грани пошлости — и точность сочетания простых слов. Я, как ни смешно, становлюсь все более консервативным, чувствую, например, свою ответственность перед будущими поколениями. Мы можем ошибаться, как Белинский, но мы не можем лишить читателя правды в передаче картинки. Не писать, что декорация была зеленой, если она была черной. Я стараюсь, по крайней мере.

Беседовала Надежда АЖГИХИНА.
2007

Журналист