В да­лё­ком 1931 го­ду один из ге­ро­ев Алек­сан­д­ра Афи­но­ге­но­ва вос­клик­нул: «Мы жи­вём в эпо­ху ве­ли­ко­го стра­ха». Эти сло­ва ока­за­лись про­ро­че­с­ки­ми. Но за своё пред­ви­де­ние пи­са­тель за­пла­тил слиш­ком страш­ную це­ну.

Алек­сандр Ни­ко­ла­е­вич Афи­но­ге­нов ро­дил­ся 22 мар­та (по но­во­му сти­лю 4 ап­ре­ля) 1904 го­да в го­ро­де Ско­пин Ря­зан­ской гу­бер­нии. Его отец был же­лез­но­до­рож­ным слу­жа­щим, из­брав­шим по­том судь­бу пи­са­те­ля и пе­ча­тав­шим­ся под псев­до­ни­мом Н.Степ­ной. Мать ра­бо­та­ла учи­тель­ни­цей.

Ин­те­рес к те­а­т­ру у Афи­но­ге­но­ва по­явил­ся ещё в дет­ст­ве. Он да­же пы­тал­ся ор­га­ни­зо­вать в Ско­пи­не до­маш­ний ку­коль­ный те­атр.

Ког­да в стра­не про­изо­ш­ла сме­на вла­с­ти, Афи­но­ге­нов ин­ту­и­тив­но встал на сто­ро­ну по­бе­ди­те­лей. Он без ко­ле­ба­ний всту­пил в ком­со­мол, а уже в во­сем­над­цать лет стал чле­ном пра­вя­щей РКП(б).

В 1921 го­ду Афи­но­ге­нов по­сту­пил в Мос­ков­ский ин­сти­тут жур­на­ли­с­ти­ки, где по­пал под силь­ное вли­я­ние про­лет­куль­тов­цев. Но­вые на­став­ни­ки за­ка­за­ли ему пье­су на ак­ту­аль­ную те­му о раз­ру­ши­те­лях ма­шин в Ан­г­лии. Под на­зва­ни­ем «Ро­берт Тим» эта пье­са бы­ла опуб­ли­ко­ва­на в 1924 го­ду, но её, ка­жет­ся, так ни­где и не по­ста­ви­ли.

По­зд­нее на­чи­на­ю­ще­го дра­ма­тур­га на­зна­чи­ли за­вли­том в Пер­вый Мос­ков­ский ра­бо­чий те­атр Про­лет­куль­та. Для род­но­го кол­лек­ти­ва Афи­но­ге­нов ин­сце­ни­ро­вал один из рас­ска­зов Дже­ка Лон­до­на и со­чи­нил не­сколь­ко аги­ток. Но уже к 1928 го­ду он ис­пы­тал в Про­лет­куль­те горь­кое ра­зо­ча­ро­ва­ние. Там на­саж­да­лась ил­лю­с­т­ра­тив­ная эс­те­ти­ка. А ему хо­те­лось вос­про­из­во­дить в сво­их пье­сах «про­стые че­ло­ве­че­с­кие чув­ст­ва».

По­сле раз­ры­ва с Про­лет­куль­том Афи­но­ге­нов на­пи­сал пье­су «Чу­дак». Он впер­вые ре­шил от­толк­нуть­ся не от идеи, а от кон­крет­но­го че­ло­ве­ка, из­брав свои ге­ро­ем бес­пар­тий­но­го эн­ту­зи­а­с­та Бо­ри­са Вол­ги­на. Но­вый ма­те­ри­ал за­ин­те­ре­со­вал ре­жис­сё­ров 2-го МХА­Та И.Бер­се­не­ва и А.Че­ба­на. К удив­ле­нию ав­то­ра, на пре­мье­ру спек­так­ля по­жа­ло­вал сам нар­ком Лу­на­чар­ский, а так­же Фа­де­ев и П.Мар­ков. И все они по­том от­клик­ну­лись по­ло­жи­тель­ны­ми ре­цен­зи­я­ми.

Од­на­ко вре­мя бес­ко­ры­ст­но­го эн­ту­зи­аз­ма стре­ми­тель­но уле­ту­чи­ва­лось. На сме­ну ре­во­лю­ци­он­но­му подъ­ё­му при­шёл ис­пуг. Афи­но­ге­нов бы­с­т­рей дру­гих уло­вил но­вые ве­я­ния, от­клик­нув­шись на них очень сме­лой пье­сой «Страх». Ведь что ут­верж­дал его ге­рой – про­фес­сор Бо­ро­дин? Учё­ный при­шёл к вы­во­ду, буд­то со­вет­ская си­с­те­ма уп­рав­ле­ния дер­жа­лась ис­клю­чи­тель­но на стра­хе. «Мо­лоч­ни­ца бо­ит­ся кон­фи­с­ка­ции ко­ро­вы, – счи­тал Бо­ро­дин, – кре­с­ть­я­нин – на­силь­ст­вен­ной кол­лек­ти­ви­за­ции, со­вет­ский ра­бот­ник – не­пре­рыв­ных чи­с­ток, пар­тий­ный ра­бот­ник бо­ит­ся об­ви­не­ний в ук­ло­не, на­уч­ный ра­бот­ник – об­ви­не­ния в иде­а­лиз­ме, ра­бот­ник тех­ни­ки – об­ви­не­ния во вре­ди­тель­ст­ве. Мы жи­вём в эпо­ху боль­шо­го стра­ха». От­сю­да ос­та­вал­ся все­го один шаг до дик­та­ту­ры или то­та­ли­та­риз­ма (ко­му что боль­ше нра­вит­ся).

Цен­зу­ра за­би­ла тре­во­гу и пер­вый ва­ри­ант пье­сы фак­ти­че­с­ки за­пре­ти­ла. Пи­са­тель вы­нуж­ден был во вто­ром ва­ри­ан­те уб­рать все упо­ми­на­ния ка­ра­тель­ных ор­га­нов и вве­с­ти в спи­сок дей­ст­ву­ю­щих лиц ста­рую боль­ше­вич­ку.

Пер­вым афи­но­ге­нов­ский «Страх» в 1931 го­ду по­ста­вил во МХА­Те И.Су­да­ков. Пуб­ли­ка в сво­их оцен­ках раз­де­ли­лась. На­чи­на­ю­щая по­этес­са из Одес­сы Мар­га­ри­та Зей­ли­гер, из­брав­шая впос­лед­ст­вии се­бе псев­до­ним Али­гер, 16 фе­в­ра­ля 1931 го­да за­пи­са­ла в сво­ём днев­ни­ке: «Вче­ра в пер­вый раз в Ху­до­же­ст­вен­ном – «Страх». – Афи­но­ге­но­ва. М-да, се есть вещь? И се есть иг­ра. Ка­кие глу­пые фра­зы о та­ких 2-х боль­ших ве­щах, как «Страх» и Ху­до­же­ст­вен­ный те­атр». Тем не ме­нее уже че­рез два дня она, бро­сив за­ня­тия на кур­сах, по­бе­жа­ла в клуб пи­са­те­лей, чтоб ра­зуз­нать мне­ние эли­ты. Поз­же по­этес­са кон­спек­тив­но из­ло­жи­ла ход дис­кус­сии. «Амог­ла­бе­ли – на­чал дис­пут. Не­пра­виль­но го­во­рит по-рус­ски. Его не по­мню. А вот Шклов­ский, ма­лень­кий, круг­лый, глад­кий, бле­с­тя­щий, как его сло­веч­ки. Он пи­шет сце­на­рий на – Страх. – Один дра­ма­тург или ре­жис­сёр ему по­со­ве­то­вал: пусть ук­ра­дут до­ку­мент – не пред­став­ля­ют сце­на­рия без аван­тюр­но­с­ти. Без по­го­ни. – Пусть бу­дет по­го­ня за кро­ли­ка­ми (реп­ли­ка из за­ла). Ум­ни­ца!

– Гросс­ман – Ро­щин...

– Ко­ган... Стар он. Сколь­ко вы не го­во­ри­те о но­вой те­ма­ти­ке для МХА­Та, он все­гда бу­дет зна­ме­нит в сво­ём пси­хо­ло­гиз­ме. – А Гросс­ман в от­вет: – За­чем ду­мать так, как ду­ма­ет Воль­тер, ког­да сам Воль­тер ду­ма­ет ина­че. – А один сту­дент по­со­ве­то­вал для экс­пе­ри­мен­та дать эту вещь в ру­ки Мей­ер­холь­да. Чуд­но бы­ло».

Спу­с­тя па­ру лет Афи­но­ге­нов те­му все­об­ще­го стра­ха, ско­вав­ше­го чуть ли не всю стра­ну, раз­вил в пье­се «Ложь». Но тут дра­ма­тур­га чу­тьё под­ве­ло. Он хо­тел, что­бы его но­вую вещь одо­б­рил лич­но Ста­лин. Пи­са­тель, ви­ди­мо, жаж­дал три­ум­фа, и горь­ко про­счи­тал­ся. Вождь в воз­му­ще­нии ис­чер­кал весь текст пье­сы крас­ным ка­ран­да­шом. «Тов. Афи­но­ге­нов! – пи­сал Ста­лин. – Идея пье­сы бо­га­тая, но оформ­ле­ние вы­шло не­бо­га­тое. По­че­му-то все пар­тий­цы у Вас уро­да­ми вы­шли, фи­зи­че­с­ки­ми, нрав­ст­вен­ны­ми, по­ли­тич<ес­ки­ми> уро­да­ми».

Не при­нял «Ложь» и Мак­сим Горь­кий. Ему не по­нра­вил­ся пес­си­ми­с­ти­че­с­кий на­ст­рой ав­то­ра. Прав­да, в от­ли­чие от Ста­ли­на бу­ре­ве­ст­ник ре­во­лю­ции ни­че­го за­пре­щать не стал, пред­ло­жив ог­ра­ни­чить­ся един­ст­вен­ным за­кры­тым по­ка­зом для «ты­ся­чи хо­ро­шо гра­мот­ных ле­нин­цев, не­по­ко­ле­би­мо уве­рен­ных в пра­виль­но­с­ти ге­не­раль­ной ли­нии». Как ви­дим, да­же Горь­кий страш­но не хо­тел, что­бы афи­но­ге­нов­скую «Ложь» уви­де­ла вся стра­на. Эли­та, что пар­тий­ная, что твор­че­с­кая, очень не хо­те­ла, что­бы на­род знал всю прав­ду. Ку­да удоб­ней вер­хам бы­ло дер­жать об­ще­ст­во в по­сто­ян­ном стра­хе.

Не ожи­дав та­ко­го ис­хо­да, Афи­но­ге­нов рас­те­рял­ся. Зна­ко­мые пред­ло­жи­ли ему сроч­но за­гла­дить ви­ну пе­ред Ста­ли­ным и вклю­чить­ся в по­езд­ку вид­ных пи­са­те­лей по Бе­ло­мор­ка­на­лу. В об­щем, на­ча­лись ме­та­ния из од­ной край­но­с­ти в дру­гую. Дра­ма­тург брал­ся то за вос­пе­ва­ние ра­бо­че­го клас­са, то ска­ты­вал­ся к опи­са­нию бы­та «ма­лень­ко­го че­ло­ве­ка». Но всё вы­хо­ди­ло фаль­ши­во. Бо­лее-ме­нее ис­крен­ней по­лу­чи­лась раз­ве что пье­са «Да­лё­кое» (её в 1935 го­ду в вах­тан­гов­ском те­а­т­ре по­ста­вил И.Тол­ча­нов).

Не­до­воль­ст­во всем и вся в ка­кой-то ме­ре спро­во­ци­ро­ва­ло Афи­но­ге­но­ва на бунт. Он по­ку­сил­ся на свя­тое, пред­ло­жив в уже ус­то­яв­шей­ся фор­му­ле «со­ци­а­ли­с­ти­че­с­кий ре­а­лизм» пер­вое сло­во за­ме­нить на оп­ре­де­ле­ние «пси­хо­ло­ги­че­с­кий». В от­вет ко­мис­са­ры раз­вер­ну­ли в га­зе­тах трав­лю пи­са­те­ля.

Что пе­ре­жил Афи­но­ге­нов в страш­ном 1937 го­ду, мож­но пред­ста­вить по его днев­ни­ку. «Все уже ду­ма­ли, – фик­си­ро­вал он 5 ап­ре­ля, – что я аре­с­то­ван и пре­про­вож­дён в тюрь­му, го­во­рят в не­мец­ких га­зе­тах пи­са­ли об этом, да и на со­бра­нии по­го­ва­ри­ва­ли – что-то не хо­дит Афи­но­ге­нов, на­вер­ное, он там же, где Авер­бах».

Раз­го­во­ры об аре­с­те бы­ли не слу­чай­ны. Афи­но­ге­но­ва во всех офи­ци­аль­ных уч­реж­де­ни­ях гро­ми­ли как лю­то­го вра­га. 30 ап­ре­ля пи­са­тель за­нёс в свой днев­ник ри­то­ри­че­с­кие во­про­сы: «За что ме­ня сме­ша­ли с гря­зью и спу­с­ти­ли с ле­ст­ни­цы? За что ме­ня ещё бу­дут мо­тать и му­чить, спра­ши­вать и не ве­рить, тре­бо­вать прав­ды, хо­тя боль­шей прав­ды, чем я уже ска­зал им, – во­об­ще нет в ми­ре! За что всё это?»

Афи­но­ге­нов по­на­ча­лу ду­мал, что глав­ной при­чи­ной всех его мы­тарств бы­ло зна­ком­ст­во с быв­шим нар­ко­мом Яго­дой. Но в ли­те­ра­тур­ных кру­гах счи­та­ли, что пи­са­тель по­пла­тил­ся за же­ну. Су­пру­га Афи­но­ге­но­ва бы­ла аме­ри­кан­кой, ко­то­рую пер­вый муж ког­да-то уго­во­рил по­ехать в Со­вет­ский Со­юз. А свя­зи с ино­ст­ран­ца­ми при Ста­ли­не ни­ког­да не по­ощ­ря­лись.

Сво­е­го апо­гея трав­ля до­стиг­ла 19 мая. В тот день Афи­но­ге­но­ва ис­клю­чи­ли из пар­тии. Пи­са­тель был по­дав­лен, ес­ли не раз­дав­лен. С ка­кой оби­дой он пи­сал в днев­ни­ке, как на за­се­да­нии парт­груп­пы вы­слу­ши­вал хлё­ст­кие уни­зи­тель­ные сло­ва. «Фа­де­ев с ка­мен­ным ли­цом об­зы­вал ме­ня по­ш­ля­ком и ме­ща­ни­ном, пе­ре­ро­див­шим­ся бур­жу­аз­ным че­ло­ве­ком и ни­ку­дыш­ным ху­дож­ни­ком».

По­сле из­гна­ния из пар­тии ос­та­ва­лось ждать при­хо­да че­ки­с­тов. Но дни шли, а пи­са­те­ля не тро­га­ли. Афи­но­ге­но­ва по­ка да­ви­ли в ос­нов­ном пси­хо­ло­ги­че­с­ки. А это ока­за­лось ещё страш­ней. Как сдер­жать­ся, ког­да на тво­их гла­зах аре­с­то­ва­ли Прав­ду­хи­на. Что де­лать, ког­да от те­бя пуб­лич­но от­ка­зал­ся твой друг Все­во­лод Ива­нов, ко­то­ро­му НКВД ус­пе­ло до это­го по­ст­ро­ить в Пе­ре­дел­ки­но ши­кар­ную да­чу?

Что­бы не сой­ти с ума от че­ре­ды пре­да­тельств, Афи­но­ге­нов бли­же к осе­ни 1937 го­да си­лой во­ли уса­дил се­бя за пись­мен­ный стол. Но все сю­же­ты ви­лись у не­го во­круг од­ной те­мы – воз­мож­но­го аре­с­та. Он по­про­бо­вал пи­сать пье­су, но кро­ме сце­ны «Пер­вый до­прос», боль­ше ни­че­го при­ду­мать не смог. По­том у Афи­но­ге­но­ва воз­ник­ла идея ро­ма­на. Но и тут ему не да­ли по­коя мыс­ли о за­ви­с­ти и под­ло­с­ти ли­те­ра­тур­ных чи­нов­ни­ков, ко­то­рые об­рек­ли на за­кла­ние са­мых та­лант­ли­вых лю­дей. 24 ок­тя­б­ря 1937 го­да он по­ме­тил в сво­ём днев­ни­ке: «Для ро­ма­на – обя­за­тель­но о двух че­ло­ве­че­с­ких ти­пах: Па­с­тер­нак и Кир­шон. Кир­шон – это во­пло­ще­ние ка­рь­е­риз­ма в ли­те­ра­ту­ре. Пол­ная убеж­дён­ность в сво­ей ге­ни­аль­но­с­ти и не­по­гре­ши­мо­с­ти. До са­мо­го по­след­не­го мо­мен­та, уже ког­да он сто­ял под об­ст­ре­лом ау­ди­то­рии, он всё ещё ни­че­го не по­ни­мал и на­де­ял­ся, что его-то уж вы­зво­лят те, ко­то­рые на­вер­ху… И – вто­рой об­раз, Па­с­тер­нак. Пол­ная от­ре­шён­ность от ма­те­ри­аль­ных за­бот. Же­ла­ние жить толь­ко ис­кус­ст­вом и в его пуль­се».

Афи­но­ге­но­ву всё же по­вез­ло. За ним так и не при­шли. Его спас пле­нум ЦК ВКП(б), ко­то­рый в ян­ва­ре 1938 го­да при­нял по­ста­нов­ле­ние «Об ошиб­ках пар­тий­ных ор­га­ни­за­ций при ис­клю­че­нии ком­му­ни­с­тов из пар­тии».

Од­на­ко стра­хи бес­след­но не про­хо­дят. Пи­са­тель сло­мал­ся. Он уже бо­ял­ся об­ра­щать­ся и к кра­моль­ным те­мам. Что­бы до­ка­зать свою вер­но­под­дан­ст­во, Афи­но­ге­нов бы­с­т­ро «скле­пал» ис­то­ри­ко-ре­во­лю­ци­он­ную пье­су «Моск­ва, Кремль». Но раз­ве это бы­ло ис­кус­ст­во?

В от­ча­я­нии Афи­но­ге­нов за­мк­нул­ся и пол­но­стью ушёл в се­мью. И уди­ви­тель­но: это по­ш­ло его твор­че­ст­ву толь­ко на поль­зу. Он на­пи­сал пре­крас­ную ли­ри­че­с­кую ко­ме­дию «Ма­шень­ка», в ко­то­рой за­зву­ча­ли но­вые для не­го мо­ти­вы: люб­ви и со­ст­ра­да­ния. За её по­ста­нов­ку тут же взял­ся в те­а­т­ре им. Мос­со­ве­та За­вад­ский, при­гла­сив на глав­ную роль Ма­рец­кую.

Ког­да на­ча­лась вой­на, Афи­но­ге­но­ву да­ли ли­тот­дел в Со­вин­форм­бю­ро. 29 ок­тя­б­ря 1941 го­да он при­шёл для но­вых ука­за­ний на Ста­рую пло­щадь в ЦК пар­тии. И вдруг на­чал­ся на­лёт не­мец­кой авиа­ции. По зло­му ро­ку един­ст­вен­ным, кто по­гиб в ту бом­бёж­ку, был Афи­но­ге­нов. Эта тра­ге­дия, как го­во­ри­ли, очень силь­но по­тряс­ла Па­с­тер­на­ка. Он вос­при­нял смерть сво­е­го то­ва­ри­ща как «со­бы­тие стран­ное и ко­то­рое ка­жет­ся поч­ти вы­мы­ш­лен­ным или под­ст­ро­ен­ным, по не­о­жи­дан­но­с­ти, на­ро­чи­то­с­ти и сим­во­ли­че­с­кой про­ти­во­ре­чи­во­с­ти».