Глава II

Я занялась борьбой за права вынужденных переселенцев из бывших советских республик. Затеяв материал о них, стала искать по городу конкретных страдальцев.
Один знакомый подсказал мне, что в его общежитии обитает русский из Средней Азии. Я сделала стойку русской борзой и метнулась в заданном направлении. По указанному адресу мне навстречу из плохо обжитой комнаты высунулся… тот самый эффектный брюнет с семинара молодых авторов. Он меня тоже сразу узнал. И посетовал, узнав о цели моего прихода, что он сам, как поэт, не был интересен такой очаровательной особе, а как жертва политических игр представляет ценность… Я покаялась: «Работа у меня такая!» И мы нашли общий язык. Хозяин комнаты пригласил меня к холостяцкому столу, угостил зеленым чаем («Привык в азиатчине к этому напитку, черный, извините, не употребляю!»), рассказал десять бочек арестантов о своих мытарствах в Узбекистане и на пути в Россию – я, ахая в такт его речи, ибо фактура лилась первостатейная, исписала весь блокнот, - а потом с места в карьер зачитал:
- Что держалось в одной цене –
Перебито ценой иной.
Я был предан своей стране.
Я стал предан своей страной.

* стихи рязанского поэта Игоря Загоруйко

- Что это? – восхитилась я, растроганная, а он ведь на то и рассчитывал. Скромно потупился и признался:
- Это мои стихи. Которые вы не захотели слушать…
Ребенок Пашки Дзюбина обосновался в моем доме, я научилась уже варить кашку четырех сортов, но так отчаянно ее пересаливала, что напрашивались два вывода: «Жри сама такую гадость!» - мамин и «Я все еще его, безумная, люблю!..» - мой. Кашу я подъедала, давясь, а Пашку медитативно старалась забыть каждую секунду, как жители Эфеса – Герострата. И очень хотела выбить клин клином!
Треснувшее сердце мое исправно качало по венам кровь и интимные мечты, и свободных уголков в нем оставалось порядочно. Один из них часа за два оккупировали цыганские глаза гонимого поэта. Когда на вычитку материала в редакцию человек издалека явился в благоухании одеколона и роскоши пестрого платка на шее. Он согласился со всем, что я написала, и вручил сложенную в несколько раз бумагу:
- Прочтите потом, на досуге, хорошо?
Разумеется, я прочла тут же, как за ним закрылась дверь редакции, а потом опустила листок на колени и предалась женским грезам, глядя в окно. Главный редактор Степан Васильевич обругал меня бездарью и бездельницей, тогда я встрепенулась и потащилась на заседание горсовета, даже не отбрив по традиции «дядю Степу». Дядя Степа, увы, не был добрым милиционером – он был самым тупым и беспринципным редактором из всех начальников, кого я встречала на своем жизненном пути, но высокий для нашей глухомани оклад и адекватные ему гонорары держали меня в «Периферии», рязанским отделением коей и командовал Степан Васильевич. Мы с ним были как разноименные заряды.
На листе, который я бережно спрятала в сумку, под лапидарным «И.С.» размашистая рука вывела:
- Ты пока только имени звук,
Только смута промчавшейся ночи,
Только горечь прочитанных строчек,
Только скрытый намек на испуг…

* Стихи Игоря Загоруйко

И еще три строфы в том же духе.

Они разительно отличались от образчиков «настоящей березанской литературы». И, признаться, мне никогда не посвящали стихов. Первым воспел мою женскую сущность беженец из Узбекистана Константин Багрянцев.

Я нашла внутрироссийских мигрантов человек пять, и материал удался.

Невозможно было не встретиться с Багрянцевым, когда он через недели полторы после публикации скромно позвонил в редакцию и предложил пройтись – ему, мол, так понравилось со мною общаться, что он хотел бы рассказать мне о себе подробнее… И вообще здесь, под небом чужим, он как гость нежеланный… Тут он, видно, инстинктивно ущучил мое больное место, ибо я тоже не считала себя березанкой. После имевших место в истории нашего рода репрессий, побегов из города в город, выселений в двадцать четыре часа, дальних отъездов на учебу и распределений на работу изотовские ошметки под иной фамилией осели в Березани. Чисто случайно. И я не могла заставить себя любить этот город, разительно непохожий на мои степи, реку Валгу, несмотря на созвучие имен, далекую формой и содержанием от дельты Волги, этих людей, живущих в заторможенном купеческо-мещанском ритме… На почве нелюбви к Березани мы с Багрянцевым и сблизились, а затем и сошлись. Невозможно было после всех откровений в пивных (грамотный кавалер выбирал заведения подешевле, но всегда платил за двоих), обжиманий на лестнице и песен дуэтом вполголоса не впустить его в дом.

Очень скоро после вселения Багрянцев предложил выйти за него замуж.

Потом я, конечно, поняла, и даже не рассердилась – на него, что ли, зуб точить? На себя, наивнячку сладкую! – что Багрянцев, может статься, более всего хотел выселиться из общежития и обрести постоянную прописку на территории жены. Но умен был, собака, тайные мечты свои озвучивал якобы шутки, чем и усыпил мою бдительность…
- Что ж тебе так нравится во мне, что ты и на брак согласен? - поглупев от стихов, кокетничала я.

- Жилплощадь… я хотел сказать глазки! - с ухмылочкой цитировал довоенную кинокомедию Константин.

Уж не знаю, двухметровая ли моя худоба, или двухкомнатная наша с мамой хрущоба (малогабаритная кухня, санузел раздельный, балкон) пленила его больше. Правда, он покривился на Ленкину колыбельку, но ничего до поры не сказал. Он думал, что я родила незнамо от кого, и девочкой не интересовался. Тем более, что спала Ленка в большой комнате, при маме моей.

Константин Георгиевич преобразил мою маленькую комнату и искривил мою карму – допустил в нее поэзию в полный рост. В комнатке отлично разместился багаж Багрянцева – коллекция расписных кашне, словарь Даля, одеколон «Whisky Blue», пачка зеленого чая и скудный комплект пижонских носильных вещей. Это стал его «кабинет». Писать свои статьи я могла и на работе, - заявил супруг. Ленку мы вскорости сдали в ясли. Мама вернулась на службу. На таких условиях – целый день один дома, за компьютером, хозяин! - Багрянцев был готов приветствовать семейную жизнь. Он предавался литературному труду с бескорыстием обеспеченного прилежной супругой человека. Мечтал найти работу или хотя бы подработку в газете. При том, что его манера коверкать слова устной речи, изощренно насилуя родной язык, переносилась на бумагу. И я увиливала от его трудоустройства.

А я… на время отказалась от подработок в сопредельных изданиях, чтобы пораньше приходить домой и учиться готовить, вести хозяйство… Чего за мной никогда раньше не водилось. И тщательно – однако тщетно – пыталась не замечать, что Багрянцев действует в вечном диссонансе со мной.

Схлопотала я первый нокаут за пожаренный по венскому рецепту бифштекс.

- Нет, Инка, - покровительственно сказал Константин, его отведав и сложив обочь тарелки вилку и нож, - не угнаться тебе за Вероникой.

Я резонно вопросила, кто это еще – шеф-повар лучшего ташкентского ресторана «Голубые купола»? Выяснилось, что жительница аула под городом Навои, где Багрянцев провел свои лучшие годы. «Как кореянки готовят – Бог ты мой, пальчики оближешь! Вот эта самая Вероника… Любила сильно, до умопомрачения, всякий мой приход пир горой закатывала. Я у нее кой-какие рецепты списал. Показал бы их тебе, да что толку… Ты ж готовить только пельмени из пачки можешь…»
- Что ж ты на ней не женился, если она тебя так любила и так вкусно готовила?
- Если на каждой из-за такого пустяка жениться… женилки не хватит! К тому же с ней не о чем говорить было. Что можно, я с ней молча делал… А после того, сама знаешь… поговорить ведь тянет. Начнешь о стихах, о звездах… Отвечает: «А у нас дувал оползает». Ну, убожество! Наскучила через месяц… С тобой хоть в беседе можно время провести… Пойдем, покажу, что сегодня написал!
В общем, довольно скоро я, продвинутая журналистка, как и тьмы женщин всех времен и народов, совершившие ту же ошибку – брак с поэтом – по той же причине – помутнение рассудка от упоения обращенных к ним рифмованных строк – разочаровалась в супруге. И была очень близка к тому, чтобы разочароваться в литературном творчестве в целом. Хотя литературное творчество было ни при чем. Не оно же лежало на диване целыми днями, листало в поисках заковыристых рифм словарь Даля, не оно отказывалось от попыток найти нетворческую работу, отрицая возможность возвращения к станку. Не оно задирало меня критикой хозяйских и кулинарных способностей. Не оно морщило нос от пыли на подоконнике, от Ленкиного плача, от предложения погулять всем вместе…

Лоцман-навигатор четырех браков, все вторые участницы коих, по его словам, до сих пор готовы были принять Константина Георгиевича обратно в одних трусах, с долгами, с высокой температурой, с проказой и чумой, с незаконными детьми и сворой преследователей позади, избалованный вниманием «баб», разучился смотреть в зеркало, и не замечал, что вороные его кудри становятся бывшими, что следами от моли по ним ползет седина, что морщины перерезают былую усмешку сердцееда, и что гардеробчик его стильный уходит все дальше от запросов моды. И не ужасался он разнородным записям в своей трудовой книжке: «слесарь подвижного состава, станция Выжеголо, стаж работы 2 месяца», «зоотехник, совхоз имени Клары Цеткин, стаж работы 1,5 месяца», «водитель автокрана, автобаза № 13, город Навои, уволен по 33 статье ТК РФ»… Березанская строчка там красовалась всего одна – слесарь-ремонтник.

Часто и любовно Константин Георгиевич перелистывал пожелтевшие газетные вырезки и посеревшие бумажки, хранимые в заветной папке из розового картонажа. Там были отчеты о писательских конференциях, семинарах молодых авторов (бэ-э-э!), школах литактива, съездах Союза Писателей Республики Узбекистан и групповые фотографии, где я безошибочно узнавала своего бывшего мужа по блядскому блеску в ретушированных глазах и месту около самой смазливой дамы. Антураж блеклых фото пленял романтикой опереточного Востока – плодовая флора, павлины, ишаки, чадры и платки на смеющихся женщинах, купола мечетей или крупные ножовки гор по линии горизонта… Константин обожал пересказывать подробности тяжеловесно-роскошных писательских съездов в бывших ханских дворцах, с мозаичными бассейнами и пестрыми, как бы тоже смальтовыми павлинами. По ходу рассказа он обычно раза два-три отводил в сторону глаза и бормотал: «Ну, сама понимаешь…» - когда речь заходила о литераторшах и писательских женах.

Неизменное чувство муж питал к зеленому чаю, словарю Даля и пиву «Охота». И к стихам. В дни моих получек он просил покупать книжные поэтические новинки.
- Как можно жить без стихов? – жестом Остапа Бендера закидывая на спину хвост радужного кашне, рассуждал Константин по поводу и без повода.

- Ты лучше скажи, как можно жить со стихами, но без еды? – перебивала я, целясь ему в голову очередным томиком «Поэтической России». Даже если и попадала, это было бесполезно.

Я закрыла глаза даже на то, что Багрянцев единолично построил план продажи нашей с мамой квартиры – с синхронной покупкой однокомнатной и комнаты в коммуналке. Пригласил на дом менеджера из агентства недвижимости «Феерия» и вызвал с работы меня, спровоцировав дядю Степу на очередной разнос. Багрянцев был уверен, что молодая семья должна жить отдельно от тещи и детей. Разменом квартиры он, хитрец восточный, хотел поставить точку в полемике с тещей Ниной Сергеевной, которая не хотела его прописывать в нашу хатку. Пяти минут мне хватило, чтобы объяснить менеджеру, что ему не видать процента с невозможной сделки. Но с мужем объясниться было куда сложнее…

Охлаждение наших с Багрянцевым отношений накатило, как разлив, по весне, когда вся зимняя сказка половодьем стаяла. Огромная ломаная льдина плюхнулась в чашу моего терпения с попыткой продажи квартиры. Но и она не сразу привела к разрыву. Она еще скрипела и ворочалась, мучая меня, пытаясь поудобнее улечься в ложе. Мы еще почти целый месяц после «размена» играли роль супругов. Первым сломался, как ни удивительно, Багрянцев. Вечером, под одеялом, подполз ко мне, лежащей к нему надменной спиной, обнял, стал что-то такое нашептывать, стихи опять прочитал… И треснула надменная мерзлота, истекла горячим соком самой обыкновенной плотской страсти.

Неизвестно, сколько бы времени я «запрягала», чтобы сорваться с места, на котором мы с Багрянцевым топтались, как пришитые, уже втайне друг друга ненавидя, но связанные хоть недолгой, а привычкой. Если бы не событие, пришедшее в наш дом в сизой форме судебных приставов.

Дверной звонок грянул на рассвете, как обухом пробудив меня. Я писала подработку всю ночь, под дозированное ворчание регулярно просыпавшегося от света настольной лампы и щелканья клавиш компьютера Багрянцева. Пока я трясла головой, думая, сон ли был громкий посторонний звук, или явь, пока, определив его источник, выкарабкивалась из кровати, пока искала на ощупь халат и дверь из комнаты, мама опередила меня у порога. «Кто?» - истово боясь, спрашивала она, а ей отвечали что-то сугубо официальное. Наконец, сталкиваясь руками, мы с ней открыли дверь, и люди в форме шагнули в наш дом.
- Гражданин Багрянцев, Константин Георгиевич, здесь проживает? – спросил тот из них, что вертел в руках несколько бумажек.
- Да, - испуганно сказала мама. – А что такое?
- Ничего особенного. Служба судебных приставов. Можно его увидеть?
- Костя!..
- А по какому делу? – вылез хриплый со сна Багрянцев, в криво застегнутой рубахе и с художественным вихром надо лбом.
- По делу о взыскании алиментов…
- Кем? – живо спросил Багрянцев.
- …гражданкой Шиллер Софьей Адамовной! – пристав с бумагами отслюнил от них повестку в контору. – И не советую больше пропадать, - присовокупил. – Долго вас искали, Константин Георгиевич, долго…
- А я и не прятался, Бог ты мой! – фанаберился Багрянцев. – Просто сменил место жительства вместе с семейным положением. И не удосужился еще, простите великодушно, поставить официальные органы в известность о моей радости… - «радость» он иллюстрировал мимолетным поцелуем в мое правое ухо.
- Радуйтесь на здоровье! – сурово изрек «бумажный» пристав. – Только о детях своих не забывайте. Переводите им деньги, чтобы они тоже за вас порадовались.
- Я когда в контору вашу явлюсь…
- И не откладывайте! Сегодня прием с тринадцати до семнадцати ноль-ноль!
- …так честно и заявлю, что стабильного дохода у меня на данном этапе моего существования нет, и не предвидится!.. Потому как по состоянию здоровья не могу работать на тяжелых физических повинностях. А равно не могу устроиться, вслед за дражайшей, например, супругой, на интеллектуальную службу, потому как образованием, извините, не вышел, и даже аттестат об окончании средней, не самой плохой, кстати, школы города Орла где-то на тяжком жизненном пути посеять удосужился…
Пристав без бумаг – молодой, видно, неопытный, - аж хмыкнул, восторженно заслушавшись. А старший, бывалый и брезгливый, сказал – как отрезал:
- Перестаньте, Багрянцев, паясничать, а приходите по повестке, иначе будете в районное отделение службы доставлены под конвоем. Там разберутся, можете ли вы платить алименты… если докажете свою недееспособность, вам повезет, - он устрожил насчет конвоя, но я его понимаю. – И кстати… - его жесткая рука еще что-то вынула из кучки официальных бумаг и протянула Багрянцеву, - письмецо возьмите. Искало вас долго, вместе с повесткой пришло на нашу службу – видимо, для вручения. Та же гражданка Шиллер – обратный адресат.
От потертого конверта пахло тревогой.
- Сонька? – удивился Багрянцев. – Соскучилась, что ли? Ну ладно, товарищ генералиссимус, я вас понял, приказ выполню, в наручники меня брать не надо…
Приставы отбыли. Я разрыдалась.

Гражданка Шиллер была второй женой Багрянцева. Они нажили сына Эдика, которому сейчас катило к восемнадцати годам. Это мне удалось выжать из мужа за двухчасовую дебильную перебранку. Алименты Багрянцев не платил с самого развода: «Они меня выставили из Сибириады своей, куркули немецкие – мол, я мало зарабатываю! А я в их свинячьем городке не мог никуда на работу устроиться! Там лесоповал да шахты – вся биржа труда! Выгнали из дому, лишили возможности с сыном видеться!.. И я ж им, бюргерам, должен свои кровные отдавать?..»

Однако к тринадцати ноль-ноль Багрянцев собрался, побрился, завязал пожалостнее свой любимый шейный платок и отбыл на беседу с судебными приставами. Видать, обеспокоился.

Письмо из Сибири, из пункта с диким именем Щадовка – мама предположила, что это шахтерский поселок, названный в честь совкового министра, - небрежно брошенное Багрянцевым, нераспечатанное, белело на уголке книжного шкафа. Несколько раз я прошла мимо, решительно глядя в другую сторону. Потом схватила его и вскрыла, не заботясь замаскировать свое любопытство.

Почерк неведомой мне Софьи Адамовны был каким-то очень немецким: круглый, как в букваре, со строгими интервалами между строк, ровный и… скучный, если бы не та информация, которую несли прописные аккуратные буковки. Софья Адамовна явно больше своего гениального мужа владела литературными способностями. Она прислала ему рассказ страниц на пятнадцать, лаконично и отстраненно описывающий то, что я слышала мельком год назад. В маленьком городке Западной Сибири произошел взрыв на единственной рабочей шахте, все руководство шахты отстранено от должностей, несколько человек в ходе следствия взяты под стражу. Недели полторы центральные газеты повторяли на все лады: ах, что же теперь будет с жителями Щадовки, где они найдут работу и, следовательно, пропитание? А потом эта беда забылась…

Полыхал жгучий пунктир: «Ранним утром 28 января мы пришли на работу – я работаю по-прежнему в бухгалтерии шахты «Пролетарская»… Были остановлены у здания шахтоуправления кордоном… Когда прогремел взрыв неясной природы, под землей, в ночной смене, находилось 28 шахтеров. Среди них – мой младший брат Виктор… Люди, чьи близкие остались под завалами, стояли на улице почти сутки… В середине дня 29 января мы уже знали – взрыв метана... Оборудование, которое не сумели еще вынести с шахты, не могло работать... Переизбыток под землей метана тщательно скрывают. Простой никому не выгоден, рабочие не получат денег... Семьи кормить надо… Поднимали на поверхность искалеченных шахтеров... через двое суток после взрыва… Бабушка, проводившая в ту ночную смену своего внучка, принесла внуку горячего чая в термосе… Он был мертв, а она стояла около носилок на коленях и уговаривала его попить горяченького чайку… Живых среди поднятых на поверхность оказалось всего трое. И те безнадежно повредились в уме… Две женщины, молодая и старая, затеяли драку над телом мужа и сына. Вдова кричала, что муж ее бросил, и пинала носилки ногой: где, мол, я с двумя спиногрызами нового мужика найду?.. Виктора вынули из шахты живым. Но без сознания… Он захлебнулся собственной рвотой… Даже в нашем городе у Вити был шанс найти более чистую работу. Однако он сам попросил, чтобы его взяли отвальщиком на рудник – кормить семью...

Меня очень беспокоит Эдик. В этом году он заканчивает школу. В Щадовке нет институтов. Только техникум горного дела. После него Эдик может пойти работать только на шахту… Эдик очень талантливый парнишка... Я мечтаю отправить его учиться в Новосибирский университет… Боюсь, что Эдик «срежется» на вступительных экзаменах, и тогда его заберут в армию. А он – последнее, что есть у меня на этом свете… Эдик помнит и любит тебя. Ему скоро семнадцать, он вытянулся и стал вылитый ты в юности... Костя, мне очень стыдно тревожить тебя этим письмом. Ты, видимо, сам не в лучшем положении, раз так долго не переводишь алименты… Умоляю тебя, Костя, вышли нам сколько сможешь... Было бы очень хорошо, если бы ты забыл старые обиды и приехал к нам жить...».

Я выпила, покаюсь. Благопристойное письмо Софьи Шиллер с адресом привело меня в душевный раздрай, который не смогла утишить бутылка коньяка под пачку сигарет. Пьяная и злая, по телефону разругавшаяся с дядей Степой, я сидела и ждала своего благоверного.

Благоверный вернулся к вечеру, пахнущий пивом и радостью жизни.
- Ну что, Инна Аркадьевна? Не ожидала? Думала, у тебя супруг – как тот пух – мягкий и теплый, под кого угодно подстроится? Я все им объяснил: и про плачевное состояние своего драгоценного здоровья, и про тяжелое положение молодой семьи, и что скоро ложусь в больницу на обследование, чтобы мне группу дали… - это была новость, придуманная, видно, перед нашей дверью.
- Прочти! – прервала его я, кидая в наглую морду письмо бывшей жены.
- Инна Аркадьевна! Тебя мать в детстве не учила, что чужие письма читать – грех великий? Вот я сейчас теще и выскажу, что на мою частную жизнь идет беспардонное посягательство!
- Прочти! – зарычала я, сжав кулаки – он перетрусил.
Прочел. Хмыкнул. Опустил руку с письмом.
- Бездарный рассказ об ее несчастьях? А кто обо мне подумал? О том, как я в бане на их немецком огороде жил, чтобы за общий стол не садиться и тепло от их печи не потреблять? Как же, я, видишь ты, деньги в дом не приношу, все только над стихами корплю, как полоумный! А, по их мнению, все мужики должны на грядках раком стоять от рассвета до заката…

- Костя! – застонала я. Мне стало страшно, как не было страшно за мусорным баком, во дворе враждебной дискотеки. Багрянцев показался мне монстром хуже приснопамятного Рыла.

Неинтересно, что мы сказали друг другу, только талые снега хлынули в водоем обоюдного терпения, и тот вышел из берегов. Упреки мои в бессердечности Багрянцева возымели обратный эффект – он не проникся, естественно, сочувствием к бывшей жене и (бывшему?) сыну. Зато изготовился к фронтальной атаке на меня. И выяснилось, что жить со мной хуже, чем с Софьей Шиллер. Потому что ни я, ни теща, ни даже соплюха Ленка его не уважаем и в грош не ставим.

Тут как раз в прихожей зазвякало, захлопало, затопотало и весело закричало:

- Мама, мама, мы п’исли!

Ленка выпалила одной очередью в мой адрес «Мамоська!», в адрес Нины Сергеевны «Ба-ба-ка!», а в адрес насупленного мужа – «Ка-ти´-на!»

Не исключено, что ребенок просто не мог выговорить «Константин!» Но проговорка удалась на славу!

Мы поговорили напоследок, потом замолчали, живя как соседи – Багрянцев спал на раскладушке, - и через месяц дошли до районного ЗАГСа - я с новой стрижкой, а Константин при галстуке (вместо кашне).
- Марша не будет? – развязно спросил он у регистраторши, когда та зачитывала нам постановление не считать нас отныне мужем и женой.
- У нас это не приветствуется, - наставительно заметила та.
- А между тем развод отдельно взятой пары в два раза выгоднее государству, чем ее же бракосочетание, - прокомментировала я, намекая на стоимость пошлины.
Константин после развода заскочил в рюмочную, выбежал оттуда спиртово-пахучим, догнал меня и тут же затеял собирать вещи. Он так настойчиво нарезал круги по квартире, когда его сумка уже стояла в прихожей, что мне хотелось придать ему ускорение ударом… ну, допустим, кастрюли по башке. Впрочем, на кастрюли он не претендовал, а кое-что из бытовых мелочей прихватизировал. И письмо Софьино забыл на видном месте. Ушел, отвесив паяцевый поклон:

- Не поминай лихом, Инна Аркадьевна!

Летом того же года на Краснознаменном проспекте Березани я налетела с разбегу на лирический дуэт: несколько располневший Константин Багрянцев и в дочери ему годящаяся девка вульгарного вида с выпуклым животиком. Объем животика наводил на мысли, что любовь у сладкой парочки случилась еще до нашего развода.

Багрянцев не отказал себе сразу в ряде удовольствий: представил мне свою новую жену – «Ирончика», ткнул меня округлением своей физиономии и талии («Ты что, тоже беременный?» - «Да нет, любезная Инна Аркадьевна, просто отъелся на домашних харчах, с любовью да заботой приготовленных…») и спросил, как там судебные приставы, не потеряли ли его? Потому что его новый адрес не нужно знать ни мне, ни судебным приставам. Беседа наша прямехонько потекла в русло запоздалого выражения обоюдных претензий. В чудесном летнем воздухе отчетливо проявился переизбыток гормонов. Мы скандалили, а Ирончик подтявкивала, защищая своего милого муженька. Я плюнула им под ноги и ушла восвояси.

А на следующий день в городском парке культуры и отдыха, куда мы пришли гулять с Ленкой, я углядела издалека воздвигнутый на центральной площадке помост, обвитый кумачом. Это предвещало какую-то народную березанскую забаву, и мы с ребенком крадучись подобрались к людскому скоплению, но остановились от толпы подальше.

На эстраде шел концерт березанских литераторов, подогнанный ко Дню военно-морского флота. В списке участников – лист ватмана, пришпиленный к фанерке рядом с помостом - значилось много фамилий, часть из них мне ничего не говорила, часть удалось опознать. Применив дедуктивный метод, я определила: незнакомые – скорее всего, молодые, а это уже интересно.

Возле эстрады суетился известный по Березани поэт, отставной военный, по всем ухваткам. Я вспомнила его комическое имя - Геннадий Тигромордов. Шапочно я познакомилась с ним еще в год рождения достопамятной статьи - Тигромордов ходил в литобъединение при союзе писателей и холуйски поддерживал любое слово секретаря Ручкина. Потом он несколько раз звонил в редакцию «Газеты для людей», когда уже сам Ручкин отступился, решив позабыть мое оскорбление, представлялся полностью: «Геннадий Тигромордов, прапорщик, Железнодорожный военкомат!» - звал меня к телефону и начинал требовать опровержения, постоянно повторяя, что «жить надо со всеми в мире и в ладу, вот! А не писать такие мерзкие статьи, вот!» Я этого человека бессознательно сразу невзлюбила за его мужицкую готовность «ко услугам» и лакейство. При последней телефонной нотации я его обматерила и бросила трубку.

Тигромордов в строгом костюме с неброским, как у сотрудника спецслужб при исполнении, галстуком, бегал от кучки к кучке людей, всех обнимал за талию или хлопал по плечам, выкрикивал: «Я вас уважаю!» и раздавал распоряжения насчет порядка выступлений. Был в своем репертуаре.

Группа, словно пришедшая с вещевого рынка, тусовалась у самой эстрады, покуривала, гортанно переговариваясь. Это были земляки и друзья Магомеда Джугаева, представителя братской мусульманской культуры, гостя из Северной Осетии, вносившего в затхлые струи березанского графоманства терпкий дух графоманства кавказского. В промежутках между выступлениями и изданиями книг за свой счет Джугаев… правильно, торговал на рынке. Коллеги, судя по всему, создавали ему группу поддержки.
Тигромордов налетел на них коршуном, растопырив крылья. Неужто выгонит? – испугалась я и не угадала. Тигромордов стал гладить братские спины:
- …Я Магомеда уважаю, потому что он пишет на русском языке!.. – донеслось до Надежды. – А его друзья – всегда мои друзья! Ко мне в гости можно приходить в любое время дня и ночи! Если жена скажет «мяу» - возьму топор! Вот на Востоке бабы в домах не распоряжаются, верно ведь? Вот! И у нас пусть не распоряжаются… Так что жду! – на вырванных из записной книжки листах он черкал адреса и рассовывал по карманам кавказских гостей. Те кивали ему, обмениваясь загадочными улыбками.
Отойдя от магометан, Тигромордов рванул в другую сторону, где под деревьями глотали по очереди водку из горла трое пожилых русских поэтов, приверженцев общества «Память». Тигромордову дали отхлебнуть, и «Я вас уважаю!» зазвучало приторнее.
- И чего притащились? – говорил Тигромордов в этой компании. – Не понимаю! Будто воевали! Мой брат историк ужасный, все исторические книги перечитал. Он говорит, в Закавказье в сорок первом призыва вообще не было, вот! Отсиделись там у себя…
- Хурму жрали, - со знанием дела сообщил один из патриотов, вылитый Собакевич.
- И вино пили! – завистливо подхватил Тигромордов. – Я всех готов уважать, но когда не по заслугам лезут на мероприятие, которое я лично собрал и подготовил – до свидания! Они же, кавказцы, все вырожденцы, вот! - понизил он голос, но мне все равно было слышно, как через динамик. - Потому что у них в семьях по шестнадцать-двадцать детей. Там бабы не знают критических дней! То на сносях, то рожают! А потом матерям некогда взять младенцев на руки, вот! Они лежат на спинках и пищат, все ссаные, сраные! Потому-то у них затылки плоские, стесанные! А это - признак плохой породы. А у меня затылок круглый, вот! - Тигромордов хвастливо ухватился за названную часть головы. – И у всех русских – круглые! – жестом цыгана, расхваливающего лошадь, он потрепал собутыльников по кру… черт, затылкам! Затылки выдержали экспертизу.
Потом Тигромордов полез на сцену – проверять микрофон, а поэты, с ним только что делившие водку, заговорили, не заботясь о конспирации:
- Дерьмо, а не поэт. Но в каждой бочке затычка!
- Молчи! Он теперь член союза.
- Кто ж его туда принял? За какие заслуги, а? Он же бездарь!
- Сам, будто, не знаешь… Генка весь союз упоил. Всякий раз, как его обсуждали, водку и консервы приносил. Приняли, не приняли – все равно поляну накрывал. И то, по-моему, попытки с пятой в ряды членов прорвался. Ручкин, хоть и та еще тварь продажная, а все стеснялся его принимать – видит же, что графоман страшенный! «Задницу» с «трамваем» рифмует.
Концерт, наконец, начался. Тигромордов исправно выкликал к микрофону участников. Я без труда уловила иерархию чтецов: первыми вызывались «члены», за ними – нужные люди, за ними – почтенные старцы, а уж после них – все остальные. Не по степени таланта. Хотя таланта, буду справедливой, не продемонстрировал никто. И, стало быть, житейская хитрость Тигромордова удалась.
Выступления официальных лиц я прослушала в благополучном анабиозе. Но по инерции глаза мои обшаривали окрестности, как глаза спящего зайца. Чтобы еще копошащуюся в травке Ленку не упустить – бегал мой ребенок быстро… как папа Пашка. Вздрогнула и проснулась я, обнаружив через два куста от себя знакомую фигуру. В стороне от массы, нахохленный, точно ворон, прислонился к липе вековой Константин Багрянцев. Один.
Я мигом вспомнила слова прабабки Стефании: «Что Бог ни делает, все к лучшему! Коль он тебе что-то показывает, значит, ты не смотреть должна, а видеть!» Но Багрянцева долго не вызывали. Наконец…
- Константин! Дорогой! Предлагаю тебе прочитать стихи! – торжественно воззвал от микрофона Геннадий Тигромордов. - Этого человека я уважаю! – вещал Тигромордов, пока Багрянцев отклеивался от ствола и нога за ногу всходил на помост. – Я уважаю всех, здесь собравшихся! Уважаю всех, кто служит поэзии! Мы не дадим ее в обиду! Я считаю, как я всегда говорил, что мы с вами все – родня, потому что идем одной дорогой, и да хранит нас Бог на нашем пути!
- Победа – она ведь делалась людьми, - блеснул новизной Константин Багрянцев. – А люди – это кто? Это и мы с вами… Мы все, мужики, в армии служили. А ребята молодые до сих пор на фронты уходят, и не все оттуда возвращаются. Поэтому я стихов о флоте читать не буду. Их у меня и нет. Нельзя писать о том, чего не пережил, мне так кажется. Но зато у меня есть сын… парень призывного возраста. Ему не сегодня-завтра в армию идти, возможно, голову под чеченские пули подставлять… Я ему стихи посвятил…

Константин Багрянцев принял стойку, списанную с Андрея Вознесенского, кокетливо поиграл кашне и начал:

Призыв.
Отлукавили луга,
отзвенели осы.
Грязь летит от каблука…
Осень.

В местном клубе за ночь свет,
у крылечка ругань.
Принаряжен сельсовет…
Утром

под глазами синяки
(драк прощальных даты) —
уходили сопляки
во солдаты.

Стихи Игоря Загоруйко

Ему хлопали сердечнее, чем другим выступающим. А у меня защемило сердце, когда я поняла, что Константин Багрянцев нашел компромисс. Стихи, которых Эдик не услышит, были единственным способом возврата долгов сыну. Геннадий Тигромордов заключил Багрянцева в крепкие армейские объятия и троекратно облобызал, а тот слегка поклонился и сделал движение к своему месту.
И на пути триумфатора очутилась безумная я. Не зря потратила полтора часа!
- Костя, отойдем на минуточку, а? – сказала медоточиво, вкрадчиво.
- Поздно, любезная, звать меня обратно в семью! – возгласил Багрянцев, как трибун.
Вокруг зашуршало, зашепталось, замотало головами. Многие только сейчас увидели и опознали меня. Радости им это не доставило. Тигромордов замелькал в гуще народу, с жаром указуя на меня. «Да она же кто? Жена его бывшая! На кухне не доругалась, вот!...» - услышала я. Схватила бывшее сокровище за пуговицу и поволокла в сторону, искоса следя за Ленкой.
С досадливой гримасой Багрянцев отошел вслед за мной к фонтанчику с питьевой водой. Диалог наш был предельно прост:
- Эти стихи ты Эдику посвятил? Да? Это все, что ты можешь для своего сына сделать?
- А что еще я могу для него сделать?
Я вытаращилась – и забыла спич, подготовленный общественным обвинителем в моей голове за секунды, что я добивалась тет-а-тета. Передо мной ухмылялся, как сатир, не пристыженный Багрянцев, а во мне роились обрывки безадресных мыслей. Человек посвятил трогательные стихи сыну, которого оставил десять лет назад. Которого с тех пор ни разу не видел, не писал, не звонил – только виртуозно скрывался от алиментов!.. Я не верю в такую любовь и беспокойство! А если этот индивидуум излил любовь и беспокойство в стихах, значит, он грешит уже не только перед собой и перед своими слушателями – перед искусством! Выходит, расхожий тезис, что плохой человек не может создать в искусстве ничего значительного, ошибочен?! Либо перед нами плохой поэт – но стихи замечательные! Либо, что вероятнее, поэзия творится грязными руками, сплошь и рядом!.. Тогда я против искусства, потому что оно изначально лживо! Тогда я против постулата «красота спасет мир», ибо эта красоту лепят порочные авторы из своих грехов! Не подлость ли - откупаться от отцовской совести стихотворением, зная, что сын его никогда не услышит?! Но ведь найдется, кому защитить подлецов, на том лишь основании, что подлецы гениальны!
- Да плевать мне на такие подлые стихи, как у тебя, сколь бы гениальны они ни были! – выкрикнула я.
- Ну, что ж ты позоришься? – ехидно вопросил Константин Багрянцев. - Расписалась при всех, что ко мне до сих пор неравнодушна.
- Ты только в этом контексте все понимаешь?
- А в каком еще контексте здравый человек может твои выступления понимать?
- Костя, тебе про аварию на шахте, как человеку, написали, а ты вон как распорядился… от сына стишком откреститься…
- Она, Софья, сама ребенка хотела от умного мужика – пусть теперь и растит!
Мобильник в сумке вовремя сказал мне: «Let my people gone!» - очень символично! Я зачерпнула с земли Ленку и побежала от эстрады, как Чацкий из Москвы в финале своего горя.

На следующий день пошла на почту и отправила Софье Шиллер несколько тысяч рублей – без обратного адреса.

Тремя годами позже Константин Багрянцев сбежал из Березани, бросив жену Ирончика с трехлетней дочкой Мариной. Поговаривали, что Багрянцев от этой состоятельной и богатой телом женщины, торгующей на рынке, тоже ходит налево. Он уехал то ли в Нижневартовск, то ли в Мурманск – но не под Кемерово. Забрав на дорогу золотые украшения Ирончика. Она гналась за ним до самого вокзала, но не успела – поезд ушел в буквальном смысле. О трагикомическом финале мне доложил кто-то из коллег, а тому нашептал вездесущий Тигромордов. Больше живым я Константина Багрянцева не видела.