РЯЗАНИАДА

Рязань на карте генеральной
Кружком отмечена всегда.
Напоминает нам буквально
Она другие города.
Но для того, кто в ней родился,
Кто с детства знал здесь каждый дом,
Для тех, кто с ней потом простился,
Она осталась детским сном.

Она осталась сновиденьем,
Вдаль улетевшею весной,
Восторгом первых увлечений,
Порой тревог, порой сомнений,
И первых жизненных решений,
Открывших взору мир иной!

Рязань! Как много в этом слове
Для сердца нашего слилось!
В душе, наполненной любовью,
Так много струн отозвалось!

Рязань на карте генеральной
Кружком отмечена всегда.
А в те далекие года
Уклад здесь был патриархальный

Теперь повсюду там заводы
И разным вузам нет числа,
Но жизнь её в былые годы
Весьма размеренно текла.

Вкруг старой площади соборы
В синь упирали купола
И лужа зеленью цвела
С немым и горестным укором.

Ильи пророка тонкий крест
Над ней в лучах переливался,
А рядом в луже полоскался
Угрюмый дом казенных мест.

Зато, какое наслажденье
Подняться на старинный вал,
Где город наш не раз встречал
Татар кровавое вторженье.

Отсюда радовали взоры
Лугов заокские просторы,
Деревня Борки вдалеке,
Две башни на реке Оке,
Над тихой зыбью мутных вод
Шпалопропиточный завод.

Правей от Трубежа – Поляны,
Знакомый лес, плашкоут–мост,
Где паровозик, словно пьяный,
В Солодчу тащит длинный хвост.
Отсюда слышны были стоны
Землечерпалок у затонов,
И запах тёса и смолы
От Солодовской лесопилки,
Где у дороги на развилке
Стояли чинно три ветлы.

С обрыва глянешь – лес да поле,
Июльский жар, полдневный зной…
И тонет милое раздолье
В прозрачной дымке голубой.
И так, не наглядясь, глядишь
На этот край, на эту тишь.

Теперь пойдем мы к Семинарской:
Здесь над округой, как свеча,
Стараясь, вид иметь заправский,
С шарами встала каланча.
Бывало, глупая кухарка
Натопит печку слишком жарко,
Иль загребёт небрежно жар –
И вспыхнет в городе пожар!
Я расскажу вам все вперед,
Что здесь сейчас произойдет:

Сперва взлетит по тросу шар,
Затем сверкнут на солнце каски.
Ах, Боже мой! Подбрось мне краски,
Чтоб это всё живописать!
И хоть в наброске показать
Брандмейстера красу и стать,
И выезд всей пожарной части.

Когда пристяжки мчатся вскачь,
А впереди летит трубач,
На жеребце слоновой масти!
Где кисть твоя, Филипп Малявин?
Где Марк Криницкого перо?
Так, роя прах, взрывая хляби,
Они доскачут всё равно!

И над стихией, полной гнева,
Взлетит струя «Молитвой девы»
И огнь погаснет, прыть уняв,
И зачадив, и завоняв…
А кони-львы, слоновой масти,
Рысцой к своей вернутся части.
И так стояла, как свеча,
На Семинарской каланча.

А чуть подальше – особняк.
Штейнлехнер в нём живал добряк…
Сюда не раз ходили мы.
А рядом с ним – опять кресты:
Отец Казанский… Очень чисто
Певали встарь семинаристы

Почтовка, банк, а под бугром,
Давно пригодная на слом,
Хибарка древняя, сквозная,
В ней – ширмеровская мастерская.
Пониже Лыбедь протекала,
Из бань беря своё начало.
А чуть повыше – магазин,
И рядом с ним – ещё один.
Тут Лютермозер в ранний час
Сидел один среди колбас.
Могучий Штейерта отель…
Он и дворянское собранье
Хранили гордое молчанье.
Ну, что ж, пройдемся по Почтовой,
Где были лавки всех сортов.
Тут был свой круг, свой мир торговый:
Холопов, Готлиб и Жирков…
У Шульгиных, как и у Мюра,
Солидный свой универмаг –
Тут ситцев для простых рубах!..
У Кессельмана – струны, ноты,
Пять–шесть гитар и мандолин.

Шестовы братья, целой ротой,
Держали склады–магазины,
Кино «Деа», лобазы, банк…
Под тридцать душ соединились к щам,
И часто сторожили сами, не доверяя сторожам.
Они женились и плодились,
Но жили роем, не делились.
Бог посылал им дочерей –
Буланых тощих лошадей.
И был для каждого отчислен
И в банк положен миллион.
От счета Сергия Живаго
Росла у женихов отвага.

Но что нас всех в конец сражало,
Что удивляло, потрясало,
Что невозможно описать –
То были Рюминой игрушки.
О них нельзя не рассказать.
Ах, черт возьми,
Какой там Гофман!
Щелкунчик, и мурлыка-кот!
Оцепеневши и оглохнув,
Стояли мы, разинув рот.
Хозяйка в центре восседала
Среди сверкающих витрин.
Вокруг всё прыгало, сверкало,
Кружилось, пело и летало…
Она ж зрачками лишь вращала
Да жадно воздух ртом глотала,
Как рыба из морских глубин.
Был, видно, труден для телес
Двенадцатипудовый вес.

Владея дутым капиталом,
В конце Почтовой содержал
Один грузин – кино «Дарьял».
Открылось позже, что грузин
Был кисловодский армянин,
Хоть и носил бешмет с кинжалом.
Бывало, там, в свободный час,
В потёмках зала притаясь,
С начальством встретиться боясь,
Мы «гвоздь сезона» самый модный
Смотрели с Верою Холодной.
И клятву ей давали здесь:
В знак верности два дня не есть!
А хор девиц в слезах шептал:
«Полонский» – это идеал.

Так что ж, и это – вся Рязань?
Луга, соборы, лужи, зданья?
Ах, нет, я просто отдал дань
Нахлынувшим воспоминаньям!
Ведь и в Рязани, и окрест
Чудесных было много мест.
Так, чистым мне казалось чудом
В те достопамятные дни
Екатериниского пруда
Плотина с мельницей в тени.
Воздвигнуты во время оно
Ряды торговые в колоннах.
В рядах торговых – бильяды,
Где без погон и без кокарды
Давно пропившийся корнет
За рюмку в лузу клал дуплет…
А Николаевский «шламбой»,
Стоявший в слободе Ямской?
Казалось, на рессорах тряских
Здесь Чичиков мелькнёт в коляске.

А вам известна та пора,
Когда всё полно сладкой лени.
С лугов, мыча, идут стада…
И чуть слышны в кустах сирени
Гитары треньканье и пенье,
И девы томное «Ах!, Ох!»
И поцелуй, и нежный вздох.

Рязань на карте генеральной
Кружком отмечена банальным.
Об этом я твержу не раз,
Чтоб формы не терял рассказ.

Теперь наш транспорт коммунальный,
В сравненье с прошлым, – идеальный:
Бегут троллейбусы, такси…
А в те умчавшиеся дни –
И в пролетках, и в санях
Стояли «Ваньки» на углах.
Тогда мы жили на Садовой.
Михайловых напротив дом –
Со всей семьёй я был знаком.
С ним рядом – особняк старинный:
Володя, Вера, Таня, Нина
Тверитиновы. Всю семью
Я нежно и теперь люблю.

Как часто я, усевшись в санки,
Кричал: «Гони по Астраханке!»
Вот конь, храпя, рванул вперед,
Он в санки с ходу снегом бьёт.
Сперва летит по Вознесенской,
По направлению к Введенской.
Мелькнут Спиро и Докудовский,
Напротив, дальше, – Тихановский,
Налево – дряхлая застава,
Но мы завертываем вправо.
Банк на углу, за ним – ограда,
Ворота городского сада,
Затем аптека угловая.
Тут где–то церковь полковая,
Налево – суд. Ах, боже мой!
Вот дом, который строил Ной!
Здесь жил Кассациер-портной!
Теперь отпустим с миром санки
Посередине Астраханки.

Где Гинзбург проживал дантист,
Гуляли чинно «екиманки»,
И топал гимназист.
А вот, отжившие картинки –
Прелестный отблеск прежних дней:
Полуземные «мариинки»
Из институтских повестей.
Все после классов отдыхали,
Морозным воздухом дышали.
Здесь в зимний предзакатный час
Встречал Рудинских я не раз,
Свиридову и Чинякову, Панову,
Лизу Мирресон, Смирновых, Знаменских, Былову,
И Фирсовых, и Петерсон, и Правдолюбову Людмилу…
Ах, сколько их, красавиц, было!

Здесь, на Большой, во время Оно
Была Рязанская Сорбонна.
Здесь заведенье для девиц
Супруги Беккеры держали.
Здесь три гимназии стояли
«Для обученья разных лиц
Мужского пола всем наукам», –
Как Петр-Первый пояснял,
Когда жезлом своим сгонял
К учебе сыновей и внуков.

Здесь у Зелятрова азы
В науках постигали мы.
Зелятров: лысина, очки –
В холодном золоте оправа –
И тусклы мёртвые зрачки,
Как у голодного удава.
Усы подстрижены, бородка,
Сюртук и грузная походка.
Он крупно по ночам играл
И часто в проигрыше бывал.
Такое время провожденье
Не украшало настроенья.
Он был хозяин и директор.
Борисов был при нём инспектор.
И кроме них довольно много
Различных качеств педагогов.

Варварина: парик, пенсне,
Корсет, над бюстом – декольте.
Всегда подтянута, солидна,
Строга и на язык ехидна.
Имела разные привычки,
И среди них – давать нам клички.
Она, сомненья в этом нет,
Отлично знала свой предмет.

Но нынче памятнее всех
Мне старый Мейер, родом чех –
Ходячий энциклопедизм,
В нас насаждавший классицизм.
Сигара и пунцовый нос
Тогда нас в трепет повергали.
Краснел я до корней волос,
Переводя экстемпоралии.
Порой он мог и накричать:
«Эй, хюлиган, прошу молчать!»

Но всех страшней был Одоевский,
Так, для меня проклятьем стал
И Киселёв, и Евтушевский,
Так в балльник весело и бойко
Нам, малышам, он ставил двойки.
За крики, ругань, произвол
Ходил под кличкою «Монгол».
Среди других учителей
Был Доброхотов-иерей.
И скажем прямо, что «добро»
К нему совсем никак не шло.

Были Розанов, Чернышов,
Чуть-чуть попозже – Маштаков,
Корнеева и Фабиан,
Как беженец, прибывший к нам.
В те дни всё рушила до дна
Русско-германская война.

Бывало, утром в ранний час,
Рядами в зале мы стояли,
Молитве утренней внимали.
Пока закрыты двери в класс,
Мы, желторотые клопы,
Стояли чинно, под присмотром.
А сзади – мощною когортой –
Александрийские столпы:
Вот Тихановский, Кипарисов,
Исаев, Бергер, Пирогов,
Но у десятка Дюма-фисов,
Поверьте, не хватило б слов,
Чтоб перед нами воссоздать
Того, кого я поздравляю,
Кому стихи я посвящаю,
Кого я ныне рад обнять.

Сергей Ценин

Сергей Александрович ЦЕНИН (3.02.1903 – 22.02.1978)

Это знаменитый наш рязанец (родом из Пронского уезда) – оперный певец, либреттист и педагог.

Рано осиротел, жил в Рязани, у дяди – Алексея Васильевича Селиванова, который был организатором и идейным лидером РУАК (Рязанская учёная архивная комиссия).

Селиванов был выдающимся деятелем РУАК: археолог, историк, энтомолог, статистик, генеалог, библиограф, журналист, искусствовед… Он был земским деятелем и коллекционером (его коллекция фарфора была лучшей в России).

Под его влиянием происходило формирование и развитие личности Сергея Ценина, который учился в частной мужской гимназии Николая Николаевича Зелятрова, потом – во 2-й мужской гимназии.

Окончив гимназию, он поступил в Рязанский педагогический институт, где занимался в кружке Дмитрия Дмитриевича Солодовникова при кафедре краеведения.

В это время познакомился с художником Малявиным и учился у него в студии на художника-декоратора.

Сергей Ценин обладал красивым и звучным лирическим тенором. С восемнадцати лет он начал заниматься пением. Сменил много учителей. Судьба свела его с М.С. Кедровой, которая, по его словам, не только открыла перед ним мир музыки, но и «… много содействовала, вернее, воздействовала на моё решение пойти по этому пути».

В 1925 году он поступил в Московский музыкально-педагогический техникум имени Гнессиных, который окончил в 1929 году и был по конкурсу принят в штат артистов Московского академического музыкального театра имени К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко.

С 1929 по 1961 гг. он был солистом театра, в 1961–1975 гг. – заведовал его литературной частью и продолжал выступать в спектаклях.

Прекрасное знание французского языка позволило ему, занимаясь переводами, осуществить записи на радио ряда классических оперетт, таких как «Яблоко раздора» и «Флейтист-волшебник» Оффенбаха, «Дочь мадам Анго» Лекокка и др.

С.А. Ценин написал 26 оперных и балетных либретто (балет Б.Астафьева «Франческа да Римини», опера С. Василенко «Суворов», опера Слонимского «Виринея», оперы Д. Кабалевского «Никита Вершинин» и «Семья Тараса» и др.)

Сергей Александрович всегда поддерживал связь с родным краем. Выступал на гастролях театра в Рязани, неоднократно выступал в школе № 39, рассказывал школьникам о музыке, вводя их в родной ему дивный мир. А о его любви к малой своей родине можно судить по его поэме «РЯЗАНИАДА».

Он был незаурядно артистичен. Преподавал актерское мастерство в Музыкально-педагогическом институте имени Гнессиных и в Московской консерватории.

Сергей Александрович Ценин – Заслуженный артист РСФСР (1947). В 1952 году, за исполнение партии Тараса в опере Д.Б. Кабалевского «Семья Тараса» был награждён Государственной премией СССР.

Н.Б. Чельцова