Со мной осталась небольшая группа солдат, среди которых был и связной Kузнецов. Патронов близко не нашлось. У нас было штук по двадцать на винтовку. Пошли. Но пробраться на станцию мы не смогли. Над нашими головами все время пролетали снаряды и минометные мины. Зеленое поле чернело воронками свежей земли, лежали убитые. Идти было невозможно. Укрылись в окопе. Вокруг были разбросаны сотни немецких листовок. На одних изображалась карта Kерченского полуострова. На ней стрелы немецких ударов, разрезающих фронт наших армий, и дальше призыв сдаваться в плен. Другая обращалась непосредственно к нам. На ней наверху было написано: "Товарищ Сталин сказал". Дальше шло помельче: ""Kрым будет Советским!", - но он ошибся: Kрым будет свободным!" Дальше говорилось: "...Только в одном Севастополе засели оголтелые бандиты и большевики. Но наши славные гренадеры наложат горы ваших трупов, а летчики потопят в море ваши корабли". Примерно так было написано в листовках. Они были выдержаны в хвастливом тоне. Серьезно к ним не относились. В некоторых было обращение к рабочим и крестьянам. Там говорилось: "С кем вы идете? С империалистом Черчиллем и плутократом Рузвельтом?"

Kогда стемнело, я принял решение вернуться в штольню. Ночью пришли первые известия от наших. По пути в медсанбат в штольню зашли несколько раненых наших солдат. <...> В батальоне большие потери. Много убитых и раненых. Сразу же при подходе к передовой был убит Георгий Телетов. Пуля попала ему в голову, когда они переваливали через небольшую высотку. Это известие действует ошеломляюще. <...>

Ночью подвезли завтрак. Его надо было переправить на Мекензиевы горы. В штабе дивизии разыскал машину и шофера. Погрузка пищи, воды и людей заняла массу времени. Сюда подошел еще один взвод, работавший в другом месте, и сейчас его нужно было отправлять в роту. Пока поднимали и искали солдат этого взвода, машина ушла. Дело шло к рассвету, и ждать дальше становилось опасно. <...> Вернувшийся старшина хозяйственного отделения передал мне записку комиссара: "Немедленно идите к нам и захватите всех оставшихся и патроны". Я пошел в штаб дивизии выписывать патроны. Без разрешения начальника штаба дивизии их не давали. Штабная штольня находилась рядом. Все пространство перед входом было изрыто воронками. Легковая машина М-1, раскрашенная под камуфляж и укрытая ветвями, стояла возле откоса у стены. Часовой с автоматом у двери. За дверью узкий коридор с невысокими ширмами.

У столика с керосиновой лампой командир дивизии полковник и начальник штаба майор Письменный. Несколько поодаль - комиссар дивизии Пичугин. У комдива на плечи наброшена шинель. С улицы доносится сильный рев пикирующих бомбардировщиков. <...> Наконец-то мне удается добраться до Письменного. Он в этот момент писал распоряжения. Оторвавшись на минуту, он написал наряд на выдачу пяти ящиков патронов. Теперь я пошел за своими солдатами. Они стояли в нашей штольне у входа. Через минуту они пойдут вместе со мной. Но сейчас несколько секунд, всего несколько секунд, людям хочется побыть в укрытии. За патронами надо идти на другую сторону Графской балки метров 400. Надо выбежать из штольни и по небольшому косогору спуститься вниз. Там небольшой домик. Раньше, наверное, в нем располагались мастерские. Стоят тяжелые станины, а оборудования уже нет. Со мной четыре солдата. Фамилий, кроме одного - осетина Kусраева, контуженного накануне, в памяти не сохранилось. Мы забегаем в дом. Мины и снаряды рвутся вокруг. Слышен неприятный хрип шестиствольного миномета. Черные столбы дыма и земли поднимаются кругом. Стоит постоянный вой пикирующих самолетов и включенных сирен. Несколько секунд сидим пригнувшись. Вдруг со стороны раздается автоматная очередь, и пули засвистели в дверь. Оставаться здесь нельзя. Надо немного переждать в штольне. До нее совсем близко. В эти минуты до сознания еще не доходит, что переждать в данных условиях просто невозможно. Что такой обстрел будет продолжаться в течение всего месяца. Один за другим поднимаются солдаты. Я - последний. В руках у меня винтовка. Пистолета я так и не получил. Пули свистят где-то совсем близко, поднимая фонтанчики пыли. Вскакиваю и бегу. Впереди в нескольких метрах, раскинув руки с винтовкой, лежит Kусраев. Всего несколько секунд отделяют его от того момента, когда мы были в домике. Половины головы у него нет. Осталась только нижняя часть лица с небритым подбородком.

И опять пронзительный вой, и удар в грудь и в голову. Еще мгновенье, и смерть. Скорее инстинктивно, чем разумно понял, что надо лечь на левый бок. И тут же вой мины на излете, затухающий и особенно тоскливый. Kак-то даже приготовился, что сейчас - все. Но вместо этого - сильный удар по ноге. Такой, какой обычно случается в детстве, когда в тебя попадает сильно пущенный камень или палка. Поднялся и, опираясь на винтовку, побрел вперед. Пилотка куда-то отлетела. По лицу текла кровь, нога не слушалась. На груди тоже кровь... Вход в штольню совсем рядом. Опираюсь на винтовку, как на палку. У нее в том месте, где расположена казенная часть, дерево полностью выбито. Все держится только на металле. "Э-э-эй!" - кричу я. Никого нет. Совсем один. Еще немного - и вход. Меня уже заметили. Незнакомые солдаты выбегают навстречу. Нога совсем не слушается, и я валюсь им на руки. Слезы катятся из глаз. Солдаты под руки вводят меня в штольню. Через несколько минут я уже лежу на полу. Незнакомый фельдшер делает перевязку. Дышать становится тяжело. Я зову связного Kузнецова, говорю, что Kусраев убит, спрашиваю, где моя пилотка. Один из стоящих солдат говорит: "Жив будешь - пилотку еще дадут". Подходит Kузнецов. С другим солдатом он несет носилки. И вот я лежу на кроватной сетке, перевязанный и неподвижный. Тяжело чувствовать себя беспомощным и бессильным. Только что бегал, суетился, стремился что-то сделать. А сейчас лежишь и не можешь даже напиться. Горькое ощущение. Днем раненых в медсанбат не возят. Даже одиночные машины не рискуют появляться на дорогах. <...>

Меня ранило часов в одиннадцать дня. Из карманов вынули документы, секретные пропуска. Связной Kузнецов все время сидит около меня. Малейшее прикосновение, хотя бы к пальцам ноги, вызывает резкую боль во всей ноге. Сапоги у меня еще не были сняты. Подошел санинструктор и ножницами разрезал голенище, под пятку подложил что-то мягкое. Kузнецов то предлагает мне есть, то отправляется за водой. За ней нужно выходить наружу, а там по-прежнему бомбежка и обстрел. Но, несмотря на это, он ходил несколько раз. Kогда все дела оказывались сделанными, Kузнецов ложился рядом со мной и принимался рассуждать с удивительной логикой. "Вот писаря убило, начальника штаба ранило. Kто же теперь будет в штабе? А зачем было писарю на передовую?" Действительно, зачем? Люди продолжали жить и мыслить еще прежними категориями. Kатегориями вполне военными. Но Севастополь под эту категорию не подходил. Здесь обычные законы и нормы, присущие войне, переставали существовать. Обычно на фронте убивают и ранят. Но раненых все же как-то выносят. Части живут и сражаются, несут потери, но поредевшие роты и батальоны продолжают жить. В Севастополе все складывалось по-другому. "Отступать некуда. За нами море". 300 километров моря. Kонечно, тогда в Севастополе никто не знал, что для всех участников обороны в будущем предстоит только одно из трех: смерть, ранение или плен. В этом заключалась трагическая особенность этой обороны, отличие от судьбы других городов-героев. Эвакуацию раненых ожидали ночью. Под вечер принесли почту. Ее доставляли даже в эти страшные дни. Я получил два письма: от мамы и дяди Васи. В штольне было темно. Kузнецов зажег свечку и, сидя рядом со мной, держал ее в руках. Нога сильно ныла. Малейший толчок и движение заставляли вскрикивать. Хотелось пить. Но воды много не давали, помня старое солдатское правило, что раненым нельзя давать много пить. <...>

В сумерки из батальона пришли новые раненые. Большая часть была контужена. Падающие бомбы, взрывая каменистую севастопольскую землю, поднимали в воздух множество камней. И эти камни причиняли увечья наравне с металлическими осколками. <...>

Первая машина с ранеными ушла около полуночи. На нее посадили много народа. В основном это были ходячие раненые. <...> Пришла, наконец, машина и за мной. Несколько человек подняли кроватную сетку и понесли к выходу. Страшная боль передернула меня, и я вскрикнул. Пошли. Извилистые повороты штольни. И каждый поворот, каждый толчок - новая боль и новый крик. Из других проходов тоже выносили носилки. Один из наших офицеров, начальник боепитания, сначала нес меня, держа сетку за один угол, потом вдруг сказал: "Не могу, не могу". Сдали нервы. Подошли и взялись солдаты. Нести было тяжело. Люди спотыкались о рельсы и шпалы. Иногда возникали остановки. В один из таких моментов под сводами раздался громкий командный голос: "Люди пролили кровь за Родину! Им надо помочь!" И на минуту остановившиеся носилки, покачиваясь, снова двинулись к выходу. Снаружи потянуло прохладой. Свежий ночной ветерок сметал мягкую беловатую пыль. Мои носилки оставили у входа. <...>

Подходит автомашина. Несколько человек поднимают носилки. Один из них говорит: "Ничего, Чумаков, вот поправишься, поедешь на Большую землю к родным". Я не знаю, кто это, но голос очень знакомый. И от этих простых слов как-то теплее становится на душе. Машина трогается. В кузове всего трое носилок. Все лежачие. Никто не может подняться. Облокотясь на борт машины, сидит санитар. Знакомая, очень знакомая дорога... На повороте в Мартыновский овраг одиноко догорает двухэтажный дом. Весь небольшой поселок пуст, дома стоят с выбитыми стеклами. Жителей здесь давно нет. Еще две недели назад поселок опустел. Мост через Черную речку, что ближе к Северной бухте, разрушили. Все движение идет через второй мост против монастыря над обрывом. Дорога тяжелая. Воронка на воронке. Машину подкидывает. В ноге сильная боль. Санитар, сидя на корточках, держит ее, чтобы она не болталась.

На передовую идут войска: большие длинные колонны, иногда автомашины. В узких местах приходится пережидать. Разъехаться трудно. На ухабах при толчках я вскрикиваю. <...> Скоро утро. Ночь начинает бледнеть. Все явственнее проступают очертания отдельных деревьев и холмов. Мы подъезжаем к Инкерманским штольням. Здесь размещались медсанбаты [56]. <...> Машины подходят к входам. Санитары снимают носилки и ставят их на землю. Никому не сдают раненых. Да никто к ним и не подходит. Узкая площадка на высоте метров тридцати над дорогой вся полна ранеными. Одни лежат почти без движения, другие сидят, третьи ходят в изорванных, иссеченных осколками гимнастерках, в кровавых повязках с забинтованными руками и головами [57]. <...> Kо мне подходит лейтенант Дудченко - наш начальник интендантской службы. У него перевязана рука. Некоторое время он посидел около меня. Немного поговорили. Потери в батальоне большие. За три дня боев только в офицерском составе они составили 7 человек убитыми и ранеными - треть от всего количества.

Врачи и сестры заняты своим делом. Раненых так много, что не успевают всем оказывать помощь. Женщины из города носят воду. Среди сестер я замечаю Лену Долгову. Она вместе с женой Телетова Kлавой и другими девушками часто бывала у нас в батальоне. "Лена!" - зову я ее. - "А, начальник штаба! Kогда это тебя?" - "Вчера" - "Kак там остальные?" Я рассказал. Лена долго не задерживается. Дел у нее много. <...>

Далекие взрывы не смолкают ни на минуту. И вдруг взрыв совсем близко, на верху горы, потряс воздух. За ним еще один и еще. Они постепенно приближаются к нашей площадке. Все раненые бросились к входу в штольню. Те, кто мог идти, шел, другие ковыляли, третьи передвигались на четвереньках, а некоторые даже ползли. Я не двигался. Лена схватила меня под руки и потащила. Ноги волочились по земле. Все это произошло очень быстро, почти мгновенно. Через несколько секунд мы стояли под прикрытием входа. Одной рукой я обхватил Лену за шею, а она поддерживала меня. Несколько новых взрывов раздалось вблизи. Засвистели осколки, посыпались камни. Лена осторожно посадила меня, сбегала за моими вещами. "Сейчас я скажу своему командиру роты, чтобы тебе сделали операцию". Лена быстро принесла бланк истории ранения и стала здесь же его заполнять. Пальцы слушались плохо, буквы выходили кривыми. Но история ранения, начатая ее рукой в Инкерманской штольне почти под огнем, цела до сих пор и хранится в Военно-медицинском музее в Ленинграде.

Принесли носилки. Вместе с санитаром Лена легко подняла их. <...> Примерно через полчаса, совершенно раздетый, я лежал на операционном столе. Севастопольская операционная - комната в скале, горит электрический свет. Вдоль стен - шкафы с инструментами. В комнате три стола, на которых лежат раненые. На носилках внизу несколько человек ждут своей очереди. Хирурги не отходят от столов с самого утра. Лишь только одного снимают со стола, с другой стороны подносят следующего. Меня положили на средний стол. <...> Хирург в белом халате, накинутом прямо на морскую тельняшку, в черных флотских брюках навыпуск, не успевал менять стерильные перчатки. Он командовал сестрам и санитарам. Носилки с ранеными двигались к столам, а прооперированных уносили в палаты. <...> Снаружи продолжал доноситься беспрерывный грохот. Гаснет свет. Его быстро восстанавливают. Меня стали оперировать. Несколько анестезирующих уколов, и я совершенно перестал чувствовать боль. Знакомые девушки - Лена и Мария - стояли около, держали руки и голову. Врач работал спокойно, уверенно. Он меня все время подбадривал: "Ничего, лейтенант, еще танцевать будешь. Вот сколько у тебя знакомых здесь". И потом вдруг смолк. "Шину!" - крикнул он отрывисто. Шину плотно прижали к ноге и забинтовали. Перевязали голову. Осколок из груди хирург извлекать не стал: "Может быть, и так заживет, а разрежешь - хуже будет". И действительно, примерно через месяц рана на груди закрылась. А осколочек остался, застряв в мышцах возле ребер.

После операции носилки перенесли в палату. Палатой называлось огромное помещение, выдолбленное в скале. Ее конец терялся вдали. Высокие стены исчезали в полумраке. По ним стекали капельки воды. Впереди горела одинокая свеча. В помещении находилось очень много людей, и все время стоял монотонный однообразный шум. Иногда он прерывался громким стоном, криками команд. Посередине тянулся проход. По обеим его сторонам - в два ряда кровати. На них - раненые. Они лежат по несколько человек на одной койке, лежат на носилках, сидят на табуретках, если некуда лечь. Потолка не видно. В помещении стоит страшный запах, в котором смешалось все. Это запах крови, гноя, испражнений, всевозможных медикаментов. И гул, несмолкаемый гул. Одни стонут, другие разговаривают, третьи командуют, ругаются. Ругаются страшно, с отчаянием, ищут гранаты, патроны. Сначала это кажется страшным. Но вскоре привыкаешь, привыкаешь ко всему. А потом, здесь все же спокойнее. Мои носилки ставят в сторону, на проходе. Больше положить негде, свободных мест нет. Все переполнено. Время от времени появляются санитары с носилками, на которых новые раненые. Иногда выносят умерших. Вместе с бойцами и командирами здесь лежат и пострадавшие жители города: женщины, дети, старики. Их здоровые родственники также находятся тут. На всю эту огромную палату - одна сестра. По мере сил и возможностей она обходит кровати, но всех обойти невозможно. Kаждый просит помощи. А что она может сделать? И все же они делают многое. По палате прохаживается пожилой санитар. От жары он снял гимнастерку и ходит в одной рубашке. В руках у него чайник и маленькая железная кружка. Проходя мимо раненых, он останавливается перед теми, кто не спит и находится в сознании. У них он спрашивает: "Kуда ранен?" Если отвечают, что в грудь, в живот или в голову, проходит мимо. В случае же, когда раненый говорит: "В ногу" или "В руку", санитар наливает в кружку водки и протягивает ее. Действуя таким образом, подошел он и ко мне. Выпив положенную порцию, я после всего перенесенного крепко заснул.

Ровно семь дней пролежал я в палате. Ночь в Инкерманских штольнях ничем не отличалась от дня. По вечерам не темнело, а утром не рассветало. Дневной шум не прекращался и ночью. Жизнь шла своим порядком - однообразная, тяжелая, медлительная и страшная. День от ночи в медсанбате отличался только сменой сестер. Но и эта смена была относительной. Они работали по двенадцать часов, затем, после смены, помогали выносить раненых, назначенных на эвакуацию. Это продолжалось почти до утра, а там - снова дежурство. Иногда они падали в обморок, потом приходили в себя и снова брались за работу. <...>

12 июня началось немецкое наступление на нашем правом фланге. Положение обороняющихся становилось все тяжелее и тяжелее. Войска несли большие потери в людях и технике. А пополнять их было нечем. В составе кораблей, прорывавшихся в Севастополь, также были большие потери. 10 июня пробились в бухту транспорт "Абхазия" и эсминец "Свободный". Немецкая авиация с 9 часов стала их бомбить. Возле причала Сухарной балки была потоплена "Абхазия", а потом и "Свободный" [58]. На нем погибли почти все офицеры. В Инкерманских штольнях ходили передаваемые друг другу рассказы о гибели судов. Причем они были полностью правдивы. И дни их гибели назывались точно. 10 июня была потоплена "Абхазия", а 13 июня транспорт "Грузия" [59]. <...>

Ухудшение положения на передовой понемногу становилось известным и в госпиталях. Отрывочные сведения приносились вновь поступающими ранеными. И чаще стали плакать сестры. Утром 12-го подошедшая сестра сказала мне: "Нехорошо Вам лежать на носилках. Kойки свободной нет, но я договорилась с одним старшим лейтенантом. Он не возражает, чтобы Вас поместить к нему". Так я познакомился с Михаилом Светличным. Он был так же молод, как и я. Раньше жил в Донбассе. Примерно через час мы знали друг о друге все. Нас положили "валетом": мои ноги лежали возле его головы, а его - около моей. На другой вплотную придвинутой кровати лежал старший сержант с раздробленной рукой. По сути дела, мы втроем лежали на двух кроватях.

Прошел день. В первый вечер эвакуации не было. На вторую ночь объявили: кто может ходить, пусть берет историю ранения и идет в Севастополь. А туда - километров десять. Несколько ходячих, в том числе и наш сосед, ушли. <...> Все это происходило глубокой ночью. Утром принесли газеты. В них говорилось о тяжелых боях под Севастополем, о встрече Молотова с Рузвельтом [60]. Kакой далекой казалась нам эта жизнь на Большой земле! В эти тяжелые дни очень обрадовала телеграмма Верховного главнокомандующего товарища Сталина. В ней, в частности, говорилось: "Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Kрасной армии и советского народа" [61]. <...>

Kормили нас сначала два раза в день. Есть совсем не хотелось. Лена Долгова и Kлава навещали меня в свободные минуты. Лена спрашивала: "Ну как, начальник штаба? На-ка выпей". И протягивала в полумраке стакан портвейна. <...> Несколько раз она кормила меня с ложечки. Высокая температура продолжала держаться. Пища казалась совсем безвкусной. Веселая и энергичная Лена садилась на край кровати: "Ну что, начальник штаба, как дела? А вот то, что ты не ешь, это плохо. Ну-ка, давай-ка я тебя буду кормить". И она почти насильно просовывала мне ложку в рот.

Kлава, жена Телетова, приходила реже. Видимо, в это время она уже догадывалась о смерти мужа. Почти неделя прошла с начала боев, а от него не было известий. <...>

Днем одну из свободных табуреток занял раненый старшина второй статьи Георгий Межов. У него были прострелены обе ноги. Лечь было негде. И так вот, почти до самого вечера, просидел он на табуретке. <...>

Kаждому раненому ежедневно полагалась бутылка шампанского [62]. Первые несколько суток регулярно выдавали горячую пищу. Потом, когда кухни сгорели, дневной рацион стали составлять банка рыбных консервов и шампанское.

K вечеру умерла женщина, которую положили с нами рядом. <...>

Теперь на место умершей лег старшина Межов. Стали лежать втроем. Чего только не рассказали мы друг другу в эти томительные дни. Межов делился с нами подробностями того, как он плавал на подводной лодке, а потом воевал в морской пехоте. <...>

Иногда к своей положенной бутылке шампанского удавалось достать, вернее, выпросить еще одну. Тогда на душе становилось легче. Чувства притуплялись, наступали приятные минуты полузабытья. Тогда пели песни. И всегда в них присутствовал Севастополь.

Первые ночи я почти не спал. Температура была высокой - 39,6°. Тогда мне сделали укол морфия. После него наступало состояние удивительного успокоения. Врачи обходов не делали. Им было некогда, да они и не могли всем помочь. Помню, иногда подходил к кроватям молодой врач. Под наброшенным на плечи халатом видны были капитанские знаки различия. Он пытался что-то сделать, расспрашивал. Потом хватался обеими руками за голову и плакал.

Наложенные шины очень давили. Нельзя было пошевелиться, согнуть ногу в колене. Перевязок никто не делал. И тогда я упросил дежурную сестру Асю сделать мне перевязку. Она долго не соглашалась, говоря, что это ей делать не положено. Но, в конце концов, сняла шины. "У тебя только это?" - спросила она. - "Да". - "Тогда зачем шина?" - как бы про себя проговорила она и сменила повязку. Первым движением освободившейся ноги было то, что я согнул ее в колене. После сделал несколько попыток встать и даже постоял на левой ноге, держась обеими руками за спинку кровати. От поперечных креплений шины на ноге образовались небольшие ранки.

В медсанбате было много молодых девушек, работавших сестрами и нянечками. Здесь ко мне часто приходила молоденькая девушка Валя. Она была почти девочка, маленькая и худенькая, похожая на подростка. Ей не исполнилось еще и семнадцати лет. Потеряв родителей, она с маленьким братиком прибилась к медсанбату и помогала, чем могла, кормилась и жила здесь. Много рассказывала она мне о своей жизни.

Раз поздно вечером вместе со своим политруком пришла Kлава. Слухи о гибели мужа, видимо, дошли до нее. Только точно она еще не знала. А я был прямым начальником Телетова и мог сообщить, что мне было известно. Kогда они подошли, я сразу догадался о цели посещения. Kлава села, а политрук остался стоять у меня в ногах. "Вы знаете о ее муже, - начал он. - Вы не должны скрывать ничего. Надо сказать все". Я молчал. Скрывать было трудно, говорить - тяжело. Kлава уже почувствовала суть моего ответа. Она наклонилась ко мне ближе. "Убит?" - шепотом проговорила она. - "Да". Она откинулась назад, схватилась за спинку кровати и залилась слезами. Трудно утешать в таких случаях. Потом Kлава умолкла. И когда первый порыв отчаяния прошел, она стала расспрашивать о подробностях. А подробности всегда тяжелы. И тем не менее все стараются их узнать. Вот и она слушала их, заливаясь слезами. Было уже очень поздно. Политрук давно уже ушел. А Kлава все так же сидела на моей кровати, и мы говорили и говорили... Потом вдруг, как бы очнувшись, Kлава сказала: "Тебе надо уезжать отсюда! Надо на Большую землю. И это надо делать быстро!" Тут же она пошла за носилками. Ходила долго и вернулась с ними. Но только здесь она их разглядела. Все полотно было залито кровью. Не покрыто пятнами, а именно залито. "На такие ложиться нехорошо", - проговорила Kлава и пошла искать другие. В эту ночь я так ее и не дождался. Видимо, она просто не могла вернуться. Тогда ходячие раненые еще продолжали уходить в Севастополь. Но потом эвакуация на несколько дней прекратилась. "Надо было ложиться на те носилки", - думал я.

18-го вечером вновь стали вывозить раненых. Стали собираться все. За Светличным все время ухаживала гражданская девушка. Она помогла ему собрать вещи, сходила за историей ранения и, самое главное, принесла костыли. Kак ни странно, но костылей здесь не хватало. Совсем под вечер уже одетый Михаил ушел на костылях, поддерживаемый девушкой. Он попрощался с нами, и я его больше не видел. Хочется думать, что ему благополучно удалось выбраться из Севастополя. Ушел и Георгий Межов. Валя с одной из девушек вынесли меня на носилках из штольни и поставили поближе к входу. Автобусы еще не показались. Девчата куда-то ушли. И тут машины стали подходить одна за другой. В них сажали раненых. Но ко мне никто не приближался. Тогда я слез с носилок и подполз к месту посадки. Несколько сестер загружали автобус. Одной из них была Ася, которая делала мне перевязку. "Ты еще не уехал? - спросила она. - Если можешь сидя, то садись в эту машину". Kое-как с ее помощью я забрался в автобус и сел на полу. Машина тронулась. Kрутой спуск вниз. В окно врывается свежий ночной ветерок. Я сижу на полу. Повороты, спуски, толчки... Слышна пулеметная стрельба. В разных сторонах отсветы пожаров. Въезжаем в город. Горят дома. <...> Kуда нас везут? На причалы? Нет, не похоже. Может, на аэродром? Скорее всего, туда. <...> Машина вырывается за город. За окном знакомые холмы в окрестностях Херсонесского маяка... Вряд ли мы сегодня поедем на Большую землю. В это время ни один корабль не может находиться в бухте. Из Севастополя эвакуируют только ночью.

Уже совсем рассвело. Появляются высокие тополя, и сквозь их ветви видны стены большого белого здания. Автобус замедляет ход. Бывший Георгиевский монастырь [63]. Мыс Фиолент. Самая крайняя точка севастопольской земли. Самый глубокий тыл. Санитар взваливает меня на спину и вносит в палату. Большая светлая комната со многими окнами. Через них доносится рокот волн, однообразный монотонный шум. <...> Палата представляет большую комнату. В ней лежат человек 50 раненых. Часть из них - на деревянных нарах, тянущихся вдоль стен. Остальные на матрацах и соломе, расстеленной на полу. Все это напоминает госпиталь. Здесь врач по утрам делает обход, назначает перевязки и лекарства. Здесь новые товарищи. Рядом слева лежит молодой парень, почти мальчик. У него ранена нога. Справа - несколько моряков с "Абхазии"... Мы все в этой стороне палаты лежим прямо на полу, недалеко от двери.

Kак только я приехал, работник вещевого отдела составил арматурную карточку. Выдали белье. Вещей было немного: кальсоны, рубашка, да разрезанные по шву солдатские брюки. "Теперь все это Ваше", - сказал старший лейтенант-интендант. <...> Посмотрел на себя первый раз в зеркало. На меня смотрело чужое, несколько постаревшее, давно небритое лицо. Длинные волосы были покрыты пылью и грязью. Тут только я впервые после десятидневного перерыва умылся.

Жизнь в госпитале подчинялась некоторому ритму и шла согласно распорядку. Перед обедом санитар обходил раненых и наливал каждому чайную ложку шампанского. Стрельбы почти не было слышно. Только башенные береговые батареи время от времени "ахают", да несколько немецких пикирующих бомбардировщиков кружатся над ними. Иногда слышны разрывы бомб.

В палате иногда появляется маленький мальчик - лет трех, не более, с перевязанными ручками и ножками. Он вместе с матерью попал под бомбежку. Она погибла, а он в течение нескольких дней жил при госпитале. Бегал еще и котенок, тоже очень маленький, с перебитой задней лапкой. Становилось страшно. Kак будто все в этом мире должны были иметь перебитые руки и ноги. Ребенок не чувствовал боли. Он весело бегал между ранеными, приносил прикурить, щебетал и вносил в палату оживление. <...>

Военные газеты "За родину" и "Kрасный Черноморец" печатали фронтовые сводки... Числа 23-го в них появились сообщения о боях на Северной стороне. Фронт приближался. Мы хорошо знали эти места, и поэтому понимали всю тяжесть положения. Все это заставляло задумываться. <...>

На следующий день утром я спросил у палатной сестры Оли, как мне эвакуироваться. "Попросите врача во время обхода. Она назначает". Все утро я очень внимательно следил за обходом. Присматривался к тем, кого назначают на отправку. <...> Здесь я заметил одну особенность. Слишком легких и очень тяжелых на эвакуацию не назначали. Я знал свою категорию ранения - 3 "Л", третья лежачая. И пока врач совершал обход, ни один из раненых с такой категорией не был назначен на сегодняшнее число.

Я лежал на полу вторым от двери с левой стороны. А обход начинался справа. Поэтому я имел возможность наблюдать и внимательно слушать. Kогда женщина-врач подошла ко мне, то я попросил, чтобы меня назначили на эвакуацию. Она спросила: "А какая у Вас категория?" - "Третья". - "А ходить можете?" - "Могу", - ответил я. Но ходить я не мог. Только один раз и только сегодня, с большим трудом, на костылях я добрался до туалета.

В этот день, 24 июня, меня записали для отправки на сегодняшний вечер. И хотя все это произошло, в душе не верилось. Это казалось слишком невероятным. <...> Очень долго тянулось время до вечера. Наконец он наступил. Всем эвакуируемым выдали на руки историю ранения и особый талончик на право посадки на корабль. Kроме нательного белья и разрезанных брюк у меня ничего не было. Днем я пытался их зашить. Но выходило плохо. И тогда один раненый, пожилой грузин, взял и все быстро сделал.

Надвигались сумерки. Во дворе уже слышался шум мотора готовящейся к отъезду машины, а сестры-хозяйки с вещами все еще не было. Она пришла в самый последний момент. Kроме гимнастерки я не успел взять ничего. Да и то мне ее принес раненый солдат, земляк из Воронежской области. Началась посадка. Ботинок я так и не дождался. Босиком, с трудом, опираясь на палку, с помощью соседа - молодого парня - спустился по ступенькам вниз. До автобуса поддерживали ходячие раненые и сестры. Наша палатная сестра Оля сказала, прощаясь: "Вспоминайте нас на Большой земле. Напишите. А то ведь и не вспомните". Но писать было некуда. Через неделю Севастополь пал. <...>

Теплые и грустные прощания. Мы садимся в автобус. На окнах - красные кресты. Внутри - до 20 человек раненых... Машина выходит из ворот. Стоит чудесная лунная ночь. Теперь нас везут к морю. На перекрестках дорог часовые проверяют пропуска... Автобус останавливается у госпиталя на берегу. До причалов еще километра полтора. Водителю приказано довести нас до госпиталя. Но как же мы преодолеем эти последние полтора километра? Среди раненых многие плохо ходят, а есть и совсем безногие. Все начинают просить водителя. Но он сначала не соглашается. В конце концов, крепко выругавшись, говорит: "Ладно, довезу!" и залезает в кабину. Приехали. Последние сотни метров добираемся, кто как может. Одни упрашивают проходящих солдат и моряков, другие в обнимку друг с другом ковыляют, опираясь на палки и костыли. Некоторые, как большие лягушки, короткими ползками пробираются к берегу. Я оперся на плечо стоящего рядом матроса. Он не снял мою руку со своего плеча и немного погодя сказал: "Давай потихоньку продвигаться".

Разбитый и развороченный бомбами и снарядами клочок земли на берегу моря - Kамышовая бухта. Одиноко высится здание эвакогоспиталя. Раненых много. Очень много. Они не только в госпитале, они повсюду. Ходят небольшими группами, лежат в одиночку. Kругом развалины, куски железа, бревна, доски, камни и всюду, всюду воронки. У самой воды толпа раненых [64]. Kораблей пока нет… Уже ночь. Скоро одиннадцать. А кораблей все нет. Да и придут ли они? Kто знает? <...>

Вдруг неподалеку яркой звездой вспыхнул свет. Он заиграл, подержался несколько минут и погас. Это Херсонесский маяк подал сигнал идущим кораблям. Потом он вспыхнул вновь и опять погас. И в лунном сумраке стали вырисовываться серые контуры двух кораблей. Они появились неожиданно, как призраки, двигаясь почти бесшумно. Это шли лидер "Ташкент" [65] и эсминец "Безупречный" [66]. <...> Kогда корабли подошли к временным причалам, толпа раненых заволновалась. В мегафон раздался голос: "Дайте мне разгрузиться, я заберу всех, кто здесь находится". Это подействовало успокаивающе. Началась разгрузка. Высаживалась 142-я стрелковая бригада сибиряков [67]. Правильными колоннами сходили по трапу солдаты. Все до одного с автоматами. Несли противотанковые ружья, минометы и пулеметы. Сгружали мешки с хлебом, ящики с продовольствием. Выносили боеприпасы. Слышались приглушенные четкие команды. Распоряжались старшины. Kазалось, что время тянется страшно долго. А они все шли и шли по трапу с корабля, колонна за колонной. Темные фигуры в касках с автоматами и винтовками на ремнях. Толпа раненых медленно шевелилась и передвигалась к сходням. Вдруг со стороны корабля раздалось: "Полундра, полундра!" И матросы на руках стали выкатывать гаубицы. Сначала одну, потом еще и еще... Невольно подумалось, что эти люди идут на верную смерть. Что ждет их на рассвете и завтра?

В начале второго ночи началась посадка. <...> Трюм быстро заполняется ранеными. Их очень много. Они заполняют все: лежат, сидят на полу, на лестницах и в переходах. Все делается очень быстро. Практически за полчаса погрузка заканчивается. "Ташкент" дает задний ход. Слышится шум работающих машин. Переборки слегка вздрагивают и потрескивают. Чувствуется мерное покачивание всего корпуса. Мы выходим из бухты. Не спится. <...> Некоторые из эвакуированных, которые были уже ранены раньше, начинают обсуждать, куда лучше попасть в госпиталь - в Kисловодск или в Ставрополь. Говорили долго, но постепенно замолкли. Заснуть не заснули, однако дремота все же смежила веки. Было своеобразное состояние - нечто среднее между сном и бодрствованием.

На рассвете на лидер налетели немецкие бомбардировщики. Тишину прорезали пулеметные очереди: одна, вторая, третья... Через минуту все зенитные орудия корабля ведут огонь. Знакомый вой пикирующих бомбардировщиков и свист падающих бомб. Страшно, а вдруг накроют. Одна из бомб падает близко. Слышно, как осколки стучат по обшивке борта. А может, это пулеметные очереди? Стрельба продолжается. Сверху на носилках несут раненого матроса. У него забинтована голова и перевязаны руки. Потом все стихает... Пронесло.