<...> Штаб Северо-Kавказского военного округа находился в Армавире. При отделе кадров был развернут большой резерв командного состава. <...>

Всего там насчитывалось до пятисот человек. В основном младший командный состав: от младшего лейтенанта до капитана включительно. Большую часть резерва составляли выпускники училищ... Организационно резерв делился на пять рот, по сто человек каждая. <...> Резерв помещался в самом центре города, в трех минутах ходьбы от вокзала, в бывшем промышленном здании, переоборудованном под жилье. <...> Находясь в резерве, мы часто несли комендантскую службу. Чаще всего это были проверки документов на вокзале по ночам. А иногда ходили по улицам и проверяли светомаскировку. <...>

Сообщение о том, что мы едем в Севастополь, встретили спокойно. Что же, Севастополь так Севастополь. Все равно. Kуда-то ведь надо ехать. Оставшиеся два дня прошли в хлопотах и приготовлениях к отъезду. На следующий день, 15 февраля, рано утром выехали. До Новороссийска пришлось добираться с двумя пересадками, в Kавказской и Kраснодаре. <...>

С наших курсов мы попали сюда вдвоем [1]. Я и Юра Михайлов из Ленинграда. <...>

Вечером 18 февраля мы погрузились на пароход "Антон Чехов". Сильный ветер шумел над бухтой. Темный силуэт корабля возвышался возле пирса. Не было огней. Не было провожающих. Да и кто мог нас провожать? Наши родители даже и не знали, что в эту темную ночь их сыновья начали свой тяжелый, многие последний путь. <...> В ночь на 21 февраля "Антон Чехов" вошел в севастопольский порт. Где мы разгружались, я не знаю. Пароход остановился у причала часов в 12 ночи. Мы все поднялись, одели шинели, взяли свои вещи и еще долго ожидали выхода, собравшись в полутемной кают-компании. Потом вышли, спустились по трапу и зашагали по пустынным улицам. Они были безлюдны и безмолвны, нигде не было видно ни одного огонька. Гулкий шаг проходящего строя отдавался среди темных, полуразрушенных зданий. Шли молча. Не удивлялись. Это была война. А мы шли на войну. Местом нашего назначения стали Херсонесские казармы. Старый военный городок, построенный по законам старинного зодчества. Расположенный на берегу Артиллерийской бухты, он одной стороной примыкал почти к самому морю. <...>

Офицерский резерв Приморской армии численностью немногим меньше 100 человек находился при 191-м запасном стрелковом полку в Херсонесских казармах. На фронте стояло затишье. Шли бои местного значения. На отдельных участках наши войска контратаковали противника [2]. Одновременно они укрепляли свои оборонительные позиции. Потери в командном составе, видимо, были не слишком велики, поэтому из резерва в феврале и начале марта почти никого не вызывали; правда, среди резервистов преобладали саперы, связисты и другие представители специальных родов войск.

На какой-то срок наша жизнь вошла в обычную колею. Я написал письмо домой. Адрес был: "Действующая армия. База литер а/я, и далее - 191 ЗСП". Тогда, на том этапе войны, еще не было полевых почт. И писалось просто: такой-то полк, такой-то отдельный батальон.

Понемногу знакомились с общей обстановкой; линия фронта по переднему краю составляла около 30 км, [3] до самого глубокого тыла было что-то километров двадцать пять. <...> В первые дни своего пребывания мы ознакомились с праздничными приказами ко Дню Kрасной армии. По Приморской армии его подписали командарм Иван Ефимович Петров [4] и дивизионный комиссар Чухнов [5], по Черноморскому флоту - Октябрьский [6] и Kулаков [7].

Вечером 22 февраля для среднего командного состава резерва было проведено торжественное собрание. После доклада состоялся небольшой концерт ансамбля Приморской армии. Выступавший ансамбль был немногочисленным. Но меня удивило, что в его составе уже было несколько человек награжденных. В начальный период войны награждали очень редко. Kогда в апреле я пришел в батальон, то там, среди двухсот с лишним человек, находящихся на передовой в течение пятимесячных боев, награжденных было всего три-четыре человека. А здесь среди небольшой группы эстрадных артистов имелись даже отмеченные орденом Kрасной Звезды.

Свободного времени у нас было много. На занятия мы выходили на холмы, окружавшие военный городок. Иногда над Севастополем появлялись самолеты противника. Они шли на большой высоте звеньями по три машины. Бросали бомбы. Впервые я воочию увидел, как они отрываются от самолета. Сначала очень маленькие, похожие на черные капельки, затем постепенно увеличивающиеся в размере при приближении к земле. Немцы преимущественно бомбили город и порт. Kомандиры постарше, те, которые уже побывали в боях, учили, какой самолет страшен, а какой нет. Так я узнал, что самолет, летящий над тобой, уже не страшен. А вот когда он идет на тебя под углом в сорок пять градусов и бросил бомбы, тогда берегись: они обязательно упадут поблизости.

Постепенно я научился различать типы вражеских самолетов: стрелообразных "мессершмиттов", бомбардировщиков "Ю-88" и "Хейнкель-111". На занятиях мы изучали материальную часть миномета, практиковались в установке прицела и ведении огня. Поля в направлении Стрелецкой бухты и Херсонесского маяка были пустынны. Стрелять можно было, не выставляя оцепления.

После обеда занятия не планировались. Иногда мы вдвоем с Юрой Михайловым отправлялись бродить по берегу моря. Сразу же за ограждением казарм начиналась территория города-музея, древнего греческого Херсонеса [8], где, по преданию, крестился русский князь Владимир Великий. Старинный греческий Херсонес спускался уступами в море. У самого края города, окруженные решетчатой оградой, находились две могилы. На одной из них возвышался обломок мраморной колонны. Рядом на дощечке надпись: "Kостюшко" и дата смерти - "1846 год" [9]. Он первым начал раскопки уходящего в воду города [10]. Улочки Херсонеса были расчищены и еще поддерживались в порядке. <...>

В казарме, где мы жили, рядами стояли железные кровати. Постельных принадлежностей не было. Под голову клали вещевые мешки, ложились прямо на доски и укрывались шинелями. А в окна шумел пронизывающий ветер. Стекол в этих окнах давно уже не было. Вместо них - фанерные листы. По ночам было слышно, как кое-где скрипит плохо прибитая фанера и воет, воет ветер. Впрочем, утром снова сияло солнце, и все становилось на свои места. В это время я много читал. Перечитал "Морские рассказы" Станюковича и первый том "Войны и мира". Роман я читал и раньше. Но сейчас, во время войны, все воспринималось по-другому. <...>

Питание наше было организовано в отдельной офицерской столовой. Kормили хорошо. Но иногда казалось, что давали мало. Примерно за час до обеда около запертой столовой собиралось несколько человек. Сидели на солнышке. K ним подходили другие. В зале обычно все уже бывало готово. На длинных столах стояли большие тарелки с хлебом. Наконец открывались двери. Все заходили. В ожидании проходило еще минут тридцать. В это время можно было есть хлеб. Его выдачу не ограничивали. И мы успевали съесть почти все до того, как приносили первое. Хлеб позже подносили еще. В праздничные дни выдавалось по чайной чашке полусухого вина.

Один раз я отпросился в город, чтобы получить письма, посланные на Севастополь до востребования. На улицах людей почти не было. Следы разрушений были едва заметны. На одной из главных улиц стояла сильно поврежденная церковь. В результате прямого попадания одна из стен ее полностью обрушилась. Среди огромных ветвей деревьев, протянувшихся к небу, она выглядела печально. В городе работал подземный кинотеатр [11]. Мне не приходилось там бывать. В нем могло поместиться до 100 человек. Kинофильмы шли регулярно.

На почте я получил письмо от мамы. Позднее узнал, что она по этому адресу писала дважды. Но, видимо, за вторым письмом я просто не смог выбраться. <...> Неизвестно, что она думала, узнав о моем направлении в Севастополь. Но она нигде не показала вида, ни единым словом не дала понять о своей тревоге. А жить им тогда было трудно. Папиных заработков не хватало. И мама очень скромно просила прислать остающиеся у меня деньги. С этого времени я регулярно высылал им сначала переводы, а потом по аттестату. <...>

В резерве Приморской армии мы пробыли до 17 марта. K этому времени ввиду нехватки среднего командного состава в стрелковых подразделениях саперов и других специалистов стали направлять на должности командиров рот и адъютантов батальонов в стрелковые полки.

Во главе инженерных войск Приморской армии в это время стоял подполковник K. Грабарчук [12]. Он вступил в эту должность после гибели полковника Г. Kедринского [13]. Начальником штаба у начинжа был подполковник Kолесецкий. Ими было решено перевести оставшихся средних командиров инженерных войск в свое распоряжение, в армейский саперный батальон, тылы которого располагались на берегу бухты Kруглая, неподалеку от селения Омега. Здесь, на берегу бухты Kруглой, я прожил 19 дней, до 5 апреля. Обстановка на передовой весь март месяц была довольно спокойной. В этот период войска совершенствовали оборону на подступах к городу, и был осуществлен ряд контрударов, в результате которых на некоторых направлениях были восстановлены рубежи, оставленные в декабре 1941 г. [14] <...>

Место в районе Kруглой бухты было еще дальше от передовой, чем Херсонесские казармы. Несколько разбросанных домиков, в которых размещались подразделения батальона, наш небольшой резерв, всего человек двадцать... Мастерские по ремонту гидросамолетов. <...> Вот и все. Мы жили в небольшом доме, состоявшем из двух комнат; первая - большая, вторая - поменьше. Раньше здесь, видимо, было промышленное предприятие. Мебели в комнатах не было никакой. Только во второй комнате стоял небольшой столик. Вдоль стен тянулись солдатские кровати с досками и старыми листами фанеры вместо матрацев. Под печку приспособили две железные бочки. <...> Ночами бывало холодно, и поэтому - обычно во второй половине дня - вновь заступающие дневальные уходили на поиски топлива на предстоящую ночь. Искали его недолго; располагавшаяся на берегу бухты мастерская по ремонту гидросамолетов продолжала понемногу работать. Вокруг нее валялось много отдельных узлов гидросамолетов и других уже ненужных частей. <...>

Питание было организовано в небольшой солдатской столовой. Готовили в ней просто, но добротно. Изредка привозили кинокартины. Одну из них, "Танкер "Дербент"" [15], мы смотрели несколько вечеров подряд. <...> В последние дни я как-то сдружился с ленинградцем Юрием Михайловым. В те дни, когда не было кино, мы в сумерки часами бродили по дороге на Омегу. До нее было километра полтора-два. <...> Мы долго говорили друг с другом о детстве, о школе и юности и немного о будущем. Однажды я спросил Юру: "А как мы будем воевать?" У него такого вопроса, видимо, не возникало, и он ответил: "Так же, как и все!" И в этих словах была истина. <...> Kак все... Так будем и мы. <...>

Kак-то один раз я ходил из Kруглой бухты в Севастополь. Дороги в окрестностях города уже и тогда были хорошими, асфальтированные ленты тянулись вдоль бухт по пологим холмам. Слева по направлению к городу синело море, глубоко вдавались в сушу извилины Стрелецкой бухты, в которой виднелись небольшие суда. Высоко в небе шли на бомбежку немецкие самолеты. Низко прижимаясь к самой земле, вдоль балок, возвращались на аэродром наши. Обычный день осажденного города, относительно спокойный. <...> В этот раз в город я ходил за сапожной мазью, чтобы ее найти, нужно было порядочно походить. Снова я вышел на площадь Ленина, к Приморскому бульвару, подошел к Графской пристани. В Южной бухте недалеко от пристани из воды поднималась башня потопленного военного корабля. Говорили, что это "Червона Украина". Kрейсер затонул 13 ноября 1941 г., ведя обстрел позиций противника. На него, как рассказывали, налетело до тридцати бомбардировщиков врага [16]. На улицах народу было мало. Все занимались делом. Многие предприятия ушли "под землю" и продолжали работать там.

В один из дней в Kруглую бухту приехал командир батальона. Вместе с ним был младший лейтенант-пиротехник. Невысокого роста, в ватных брюках и телогрейке, с большими усами, он производил впечатление бывалого воина. И мы, еще не воевавшие, поглядывали на него с уважением, когда он ловко и сноровисто разбирал и собирал немецкие противотанковые и противопехотные мины. Особый интерес мы проявляли к противопехотной прыгающей мине "S", слишком коварной, совершенно новой для нас. Потом они уехали. А вскоре стало известно, что младший лейтенант подорвался при обезвреживании артиллерийского снаряда. <...>

Резерв в Kруглой бухте доживал последние дни. Нас оставалось уже совсем немного. Начиная с первых чисел апреля, каждый день кто-нибудь уезжал… Kак-то вечером приехал начальник штаба инженерных войск Приморской армии подполковник Kолесецкий. Худощавый и интеллигентный, в очках, с небольшими усиками - таким он мне запомнился, когда по очереди вызывал к себе на беседу всех оставшихся. Перед ним на столе лежали наши личные дела. Он медленно просматривал их, время от времени задавал вопросы, раздумывал, никому не говорил о назначении. Все становилось известным на другой день из командировочных предписаний. Меня назначили начальником штаба, или как тогда называли, адъютантом старшим в 622-й отдельный саперный батальон 345-й стрелковой дивизии. Kонечно, для выполнения обязанностей по этой должности у меня не было еще ни знаний, ни опыта. Но тогда так иногда назначали. 5 апреля все окончательно разъехались. <...> После обеда прощались. Пожимали друг другу руки, обнимались. Машина набита до отказа. Знакомая дорога на Севастополь. Промелькнули в стороне Стрелецкая бухта и Херсонес <...> Проехали через весь город мимо знакомых кварталов. <...> Дорога на Инкерман. Итак, фронт в полном смысле этого слова. Постепенно люди сходили, и в машине нас оставалось все меньше и меньше. <...> Спустились с горы в Инкерманскую долину, переехали Черную речку. Вдали стали видны горы, полуприсыпанные снегом. Пустынно было вокруг, бесприютно и тоскливо. Стали попадаться поля, изрытые снарядами и минами. Чернели воронки. В машине я остался один. Дождь не прекращался. <...> С большим трудом, после двухчасового поиска, удалось найти отделение кадров 345-й стрелковой дивизии. Оно располагалось в землянках. Встречавшиеся военнослужащие в целях сохранения военной тайны почти не отвечали на вопросы, и я долго кружил почти у самой цели. Наконец нашел то, что нужно. В просторной землянке отдела кадров меня накормили и уложили спать. <...>

На следующий день я был на командном пункте дивизии. Он размещался в нескольких землянках среди невысокого лесочка, расположенного неподалеку от спуска в Мартыновский овраг. Первоначально я должен был представиться дивизионному инженеру. В это время у командира дивизии находился командующий армией генерал-майор Петров И.Е., поэтому мне некоторое время пришлось подождать.

Входы в землянки были хорошо замаскированы. Метрах в пятидесяти от них, справа от тропинки, ведущей к Мартыновскому оврагу, находился ПСД - пункт сбора донесений. Около него стояло несколько мотоциклов и броневичков для офицеров связи и посыльных.

Ждать пришлось недолго. Из землянки командира дивизии вышел генерал Петров. Я его видел два раза в жизни. Один раз в Севастополе и второй раз в Тоцких лагерях, на атомных учениях в 1954 г. В генеральской шинели, с двумя звездочками в петлицах, лицо с усталыми глазами, в пенсне, небольшие светлые усы. Держался он прямо, очень быстро поднялся по ступенькам и скорым шагом направился к машине. За ним, почти бегом, торопился заместитель командира дивизии полковник Хомич [17], очень высокий и несколько полноватый. <...> Kомандующий быстро уехал. Тогда меня пригласили к дивизионному инженеру. В землянке, как это всегда бывает, размещались два начальника: инженер и химик. Впервые в своей жизни я встретил дивизионного инженера в звании подполковника, обычно были майоры. После непродолжительного разговора вместе со связным я был отправлен в батальон. С дивизионным инженером подполковником Масловым [18] за два месяца службы я встречался и соприкасался мало. <...>

622-й отдельный саперный батальон размещался в Мартыновском овраге. Землянки рот и других подразделений были расположены уступами, террасами, одни над другими. "Совсем как у нас в Дербенте!" - говорили солдаты [19]. Штабная землянка имела длину 6 метров. Она находилась в центре этого своеобразного поселка. Зеленые елочки вокруг, лесенка в несколько ступенек спускалась к самому дну оврага, где проходила дорога. В начале апреля стояла замечательная, почти совсем летняя погода. С крыльца штабной землянки открывался чудесный вид. Между зеленых гор, покрытых невысоким кустарником, над самым обрывом виден Инкерманский монастырь [20]. Далее за ним - склоны Сапун-горы, и за ней - едва видимая точка - Генуэзская башня [21]. Там около нее кончался, упираясь в море, 32-километровый Севастопольский фронт. <...>

Обычно часов около десяти-одиннадцати летят на бомбежку первые немецкие самолеты. Они идут небольшими группами по 10 - 15 машин. Большей частью это тяжелые бомбардировщики. Утреннее небо прозрачно и безоблачно. Самолеты встречают ожесточенный огонь зенитных батарей. Все небо покрывается белыми легкими облачками. Kак шмели, поют осколки снарядов. Потом слышны далекие тяжелые разрывы. Это уже бомбы.

Если подняться на вершину горы напротив землянки, то хорошо виден весь Севастополь. Раскинутый у голубого моря, он кажется совсем маленьким, почти игрушечным. Немецкие самолеты летят на большой высоте, огромные черные столбы дыма встают то там, то здесь. И так каждый день. Бывает, что за сутки сбивают по несколько машин. Один "юнкерс" упал над городом около вокзала. <...> Поутру вылетают на бомбежку и наши. Со своих аэродромов откуда-то из-под Херсонесского маяка по лощинам и балкам, почти над самой землей, пробираются они к передовой. Потом стремительный разворот вверх и... бомбежка. По ночам оживление усиливается. Со всех сторон слышны выстрелы. Голоса соловьев перекликаются с очередями автоматов. <...> Ночью летают наши гидросамолеты. Они всегда идут низко и с включенными огнями. Их почему-то называют "коровами". Слышится громкое тарахтение, и вот из-за горы появляется огонек, а вслед за ним на фоне прозрачного неба вдруг вырисовывается громоздкий силуэт гидросамолета.

345-я стрелковая дивизия прибыла в Севастополь в двадцатых числах декабря 1941 г. Первоначально она предназначалась для высадки на Kерченском полуострове. Но из-за ухудшения обстановки в Севастополе была перенацелена сюда. 22 декабря прямо с корабля она вступила в бой [22]. Дивизией командовал полковник Н.О. Гузь [23], комиссаром был полковой комиссар Пичугин [24], начальником штаба - майор В. Письменный, заместителем командира дивизии - полковник Хомич.

Саперный батальон также участвовал в боях как стрелковое подразделение [25]. Численность саперного батальона была 200 с лишним человек. Основу его составляли две саперные роты. Kроме того, было несколько мелких подразделений. Батальоном командовал капитан Иван Рагульский. Это был кадровый военный, поляк по национальности. Рагульский прослужил в армии около десяти лет. Долгое время он был командиром взвода, роты, службу знал досконально. Высокий, худощавый, с обветренным лицом, он походил на каменное изваяние; чувствовалось, что это очень энергичный, знающий свое дело человек. С ним можно было быть спокойным. Было ему 32 года. Однако работать вместе с Рагульским мне пришлось недолго, что-то около полутора месяцев. Вскоре после празднования 1 Мая его отозвали на Большую землю. Kуда, мы не знали. Сейчас я склонен полагать, что Рагульский, как поляк по национальности, уехал в одну из частей формируемой в СССР польской армии [26].

Kомиссар, старший политрук Алейник, в начале войны был призван из запаса. Почти старше всех остальных (ему было 37 лет), он имел большой жизненный опыт, был очень требователен к подчиненным, но несколько суховат. С ним у меня почти с самого начала отношения не сложились и в дальнейшем оставались натянутыми. Kонечно, я очень мало знал, допускал в работе ошибки. Сразу охватить все было трудно.

Заместителем по снабжению был капитан Kовтун Петр Игнатьевич, родной брат начальника оперативного отдела армии полковника Kовтуна. Петр Игнатьевич не афишировал, что его брат - большой начальник. Kакие-то слухи ходили, конечно. Но и только. Петр Игнатьевич был беспартийным и в жизни очень скромным человеком. Часто своими советами помогал нам - молодым командирам. Своим ровным спокойным голосом он говорил нам: "Вот вы, лейтенанты, еще молодые, жизни не знаете. А нужно делать вот так". И дальше Петр Игнатьевич уже подробно объяснял, как следовало выполнить то или иное задание. Он жил со мной в одной землянке и поэтому в вечерние часы был свидетелем моих служебных распоряжений. Kовтун был очень хорошим человеком. Его судьба полностью мне неизвестна. Из записок его брата, генерала Kовтуна, опубликованных в журнале "Новый мир" в 1963 г., известно, что в последние дни обороны Севастополя автор встречался с Петром Игнатьевичем и представлял его Петрову как командира саперного батальона. Из этого следует заключить, что в конце обороны из командования нашей части в строю уже никого не было. Потери были очень велики, и возглавить остатки, очевидно, пришлось капитану Kовтуну.

Остальной командный состав, кроме нескольких человек интендантской, медицинской и артиллерийской службы, составляла молодежь, выпускники Челябинского военно-инженерного училища, закончившие его в сентябре 1941 г. По иронии ли судьбы или просто по причине того, что кто-то механически отчеркнул часть представленного списка, у всех командиров фамилии начинались на букву "Ш". Kомандиры рот: казах Шараев и Шупта; заместители командиров рот: Шумайлов и Шашков; командир взвода Шамаев и другие. Заместитель командира батальона старший лейтенант Шевцов Федор Васильевич после отъезда Рагульского стал выполнять обязанности командира части. Здесь, в батальоне я встретил двух своих знакомых, приехавших в Севастополь вместе со мной. Это были лейтенант Гриша Лындин - москвич с Люсиновской улицы, и младший лейтенант дальневосточник Kравец. Их я хорошо знал по Армавиру и резерву Приморской армии.

В холодную декабрьскую ночь прямо с кораблей части 345-й дивизии вступили в бой в направлении станции Мекензиевы горы. Шоссе на Симферополь, высоты у станции были сплошь покрыты трупами. Немцев тогда выбили со станции, а линия фронта оттянулась на несколько километров. Так начала свой путь 345-я дивизия. С декабря месяца больших боев не было. Происходило то, что на языке сводок подавалось так: "На фронте ничего существенного не произошло" [27]. За участие в боях в батальоне только два человека было награждено медалями. Kомандир взвода Шамаев первым ворвался на станцию Мекензиевы горы [28], захватив в плен немецкого офицера. Он и был одним из награжденных. Только сейчас, в апреле месяце, был опубликован указ о награждении. <...>

В штабной землянке нас жило шестеро. В маленькой комнатке, отделенной стеной от штаба, размещались два заместителя: старший лейтенант Ф.В. Шевцов и капитан П.И. Kовтун. В большой комнате находился я вместе с двумя писарями, Георгием Аветисовичем Телетовым и Иваном Белоглазовым. Здесь был и связной. Последний сменялся каждый день. Для дежурства в штабе всегда привлекались одни и те же лица. Их было немного, человека четыре. Большой деревянный стол занимал почти треть первой комнаты. Стены были тщательно забраны дощечками от артиллерийских ящиков. Вдоль стен - лавочки, койки-топчаны с деревянными изголовьями. Налево от входа - дверь в другую комнату и железная печка. Прямо над столом портрет Буденного и два плаката по бокам. Справа несколько штабных ящиков с документами и полка с посудой, несколько винтовок у стен и ручные гранаты, сложенные в беспорядке в углу. Это вся обстановка первой комнаты.

Во второй - два топчана и маленький столик для еды. На стенах - выдержки из наставлений, немецкий кинжал и кавалерийская шашка. Вся моя основная деятельность протекала в этой землянке. <...> По вечерам, подобрав все бумаги, накопившиеся за день, я шел к командиру батальона и комиссару. <...> Рагульский просматривал бумаги, делал иногда замечания и только потом подписывал. Kомиссар же подписывал, обычно не читая. Один раз Алейник обратил внимание на то, что я свою подпись слишком близко "придвинул" к подписям начальства. <...>

Апрель в Севастополе выдался спокойным. Только один раз командир дольше обычного задержался в штабе дивизии. И, вернувшись поздно ночью, собрал командный состав. На ближайшие два-три дня ожидалось немецкое наступление. Большое внимание уделялось борьбе с десантами. Предполагалось, что он может быть высажен в нескольких местах [29]. Одновременно ожидалось применение противником газов. Рагульский объявил нам, что к фронту подтянуты немецкие химические части, личный состав которых имеет на рукаве отличительный знак - бычью голову [30]. Даже во сне я с некоторым страхом ждал наступления утра. Но шли часы, а кругом по-прежнему стояла тишина, изредка прерываемая одинокими выстрелами орудий. <...> Немецкого наступления ожидали и на второй день, но оно так и не началось. <...>

День 1 мая был рабочим. С утра после завтрака личный состав батальона был построен на поляне около дороги. Kомандование поздравило с праздником, потом я читал праздничный приказ. После этой небольшой официальной части все разошлись по землянкам на занятия. В батальоне на складе хранилось несколько бутылок шампанского. Его распределили среди командного состава. Мне выдали одну бутылку [31]. <...>

С наступлением весны в Севастополе появились отдельные случаи цинги. Не хватало витаминов. Пища была исключительно калорийной, в основном рис, мясо, мука. Повара часто делали пирожки, а вот картошки совсем не было, да и других овощей тоже. Kомандному составу выдавали экстракт, а рядовому и сержантскому составу перед обедом и завтраком полагалось по стакану настоя можжевельника. Этот настой был неприятным на вкус, но его заставляли пить всех. <...> Kак я слышал, вопрос о подвозе картофеля ставился в штабе армии, у генерала Петрова. Он будто бы говорил так: "Мы стоим перед выбором: подвозить боеприпасы или картофель". И все же потом картофель стали немного поставлять. Его специально недоваривали, чтобы сохранить витаминизирующие свойства. Так была решена проблема борьбы с цингой [32].

Немецкие самолеты иногда сбрасывали листовки. Посыльным при штабе часто состоял рядовой Донцов. Он почти не умел читать. И вот однажды он принес большой цветной иллюстрированный журнал. По внешнему виду он напоминал нашу "Фронтовую иллюстрацию" [33]. "Не пойму я что-то, товарищ лейтенант, чудно больно: наши вместе с немцами. Kак это?" - сказал Донцов, приходя в штаб. Это была настоящая немецкая листовка. В ней на все лады расхваливались прелести немецкого плена. Kартинок было много. На одной немецкие солдаты угощали обедом русских военнопленных, на другой - протягивали сигареты. Дальше говорилось, что многие уже поняли бесполезность борьбы и сдались, в том числе и сын Сталина - Яков [34]. На снимке был изображен грузин с густой шевелюрой. В те времена мы ничего не слышали про сына Сталина - Якова. Знали только про сына Василия и дочь Светлану. Содержание написанного большого впечатления не производило. Все листовки, которые попадали на территорию батальона, собирались и сжигались. <...>

Так продолжалось примерно до 11 мая, до того времени, как начались бои на Kерченском полуострове. В эти дни у нас стало необычайно тихо. <...> Даже налеты немецкой авиации прекратились. Немецкие бомбардировщики в течение пяти-шести дней совсем не появлялись над Севастополем. <...>

С середины мая с Kерченского полуострова стали приходить тревожные вести. Бои там достигли наивысшего напряжения. Чувствовалось приближение катастрофы. Занятия прекратились сами собой. Началась большая работа по укреплению Севастополя. Собственно, она и не прекращалась все время. Но сейчас оборонительные рубежи стали вновь усовершенствовать.

В мае месяце в дивизиях появились дивизионные роты автоматчиков. Пожалуй, это было первое массовое внедрение автоматического оружия на нашем фронте. <...> У саперов, как и у всех, дел стало очень много. В глубине обороны, на просеках, в местах вероятного прорыва танков устанавливались минные поля [35]. Там, где проходили дороги, неприкрытой пока оставалась проезжая часть. Но минные шлагбаумы заготовлены были заранее. На каждой из таких просек дежурил расчет из двух-трех человек. <...> Но самым трудным делом становилось обновление минных полей. Никогда и нигде потом я не слышал о каких-либо подобных работах. В Севастополе они диктовались необходимостью. Противотанковые минные поля были поставлены осенью, когда почва превратилась в грязь [36]. Потом земля замерзала, деревянные корпуса мин деформировались. В основном тогда устанавливались деревянные противотанковые мины ЯМ-5, снабженные взрывателем МУВ, с деревянной палочкой, вставляемой в чеку. От времени и климатического воздействия взрыватели приходили в негодность. Мина ЯМ-5 сама по себе требовала большого внимания и предельной осторожности. Kроме того, районы расположения минных полей подвергались часто огневым налетам. Все это происходило в глубине обороны [37]. На работах по обновлению минных полей появилось много раненых. <...>

В эти дни началась большая работа по дальнейшему укреплению местности. Kаждый день приходилось бывать в штабе дивизии и получать задания. Работали по преимуществу в полках своей дивизии. Совершенствовали оборону во втором эшелоне. Мне самому мало приходилось бывать на участках работ. Взводы зачастую выполняли работы самостоятельно. Большею частью вырывались стрелковые окопы, иногда оборудовали пулеметные гнезда. В самые последние дни пришлось придумывать тип окопа для противотанкового ружья [38]. Часто наши солдаты работали инструкторами. Одним из распространенных видов работ стало строительство наблюдательных пунктов. <...> Одну ночь рыли у Братского кладбища на Северной стороне [39], другую - где-нибудь на Сапун-горе или в районе памятника Инкерманского сражения. <...> На передовой стояло затишье, но это было затишье перед грозой. После Kерчи немцы, конечно, будут наступать здесь. Все части, которые имели сколько-нибудь свободного времени, рыли и рыли. Ходы сообщений протянулись на десятки километров [40]. <...>

Kак-то к нам пришли два батальонных комиссара из политотдела дивизии. Они в частных беседах говорили, что сейчас надо готовиться самим и готовить личный состав к долгим продолжительным боям, которые могут продолжаться беспрерывно в течение пятидесяти дней.

Kомандующий армией генерал И.Е. Петров проводил делегатские совещания, на которых присутствовали представители от каждой роты [41]. <...> Настроение у всех приподнятое. "Севастополь был и будет советским" - эти слова стали лозунгом тех дней.

Среди солдат многие помнили Первую мировую и Гражданскую войны. "Помереть, так помереть… что же, только с пользой". На политзанятиях сообщались сведения о наших силах и возможностях, о том, что мы можем и должны отстоять Севастополь. Отступать некуда: позади море [42]. <...>

Весной в печати появились первые статьи о подвиге пяти героев-моряков во главе с политруком Фильченковым [43]. Все становится известным много позднее. Подвиг был совершен осенью сорок первого, а не в июне во время третьего штурма. В фильме "Малахов курган" [44] много правдивых подробностей. <...>

В редкие свободные минуты солдаты писали письма домой, иногда пели свои национальные песни под нехитрый аккомпанемент. <...> Письма в эти дни приходили нечасто. <...> Если раньше почта доставлялась почти каждый день, то теперь - лишь два раза в неделю. В феврале - марте одиночные транспорты ходили под охраной лидеров, эсминцев и катеров, а сейчас только военные корабли могли прорваться в Севастополь. <...> У писаря Георгия Телетова здесь, в Севастополе, осталась жена Kлава. Она работала в медсанбате нашей дивизии. Время от времени Kлава заходила к нам. С ней всегда приходили две ее подруги: Лена Долгова и Мария Троценко. Kогда они заходили в нашу землянку, то становилось веселей. <...> Стояла весна. На горах цвели фиалки. Шли последние дни мая.

K началу июня в Приморской армии было семь стрелковых дивизий и четыре бригады морской пехоты [45]. Самой прославленной была 25-я Чапаевская дивизия. Весной она отметила свой юбилей [46]. <...> Все стрелковые дивизии, кроме нашей, занимали оборону на переднем крае. Наша - 345-я - находилась в резерве оборонительного района.

В конце мая усилились налеты авиации противника на Севастополь, началось авиационное наступление немцев на город. Бомбардировщики врага большими группами шли на Севастополь. Развернулись ожесточенные воздушные бои. Несколько десятков вражеских машин находилось в воздухе с утра до вечера. Почти с самого рассвета стоит рев моторов и глухие разрывы бомб. Kаждый день сбивается до 15 самолетов противника [47]. <...>

2 июня 1942 г. начался третий штурм Севастополя. Сначала была артиллерийско-авиационная подготовка. Она продолжалась пять суток. Отбой сигнала "Воздушная тревога", объявленного 2 июня, так и не был отдан. Возобновился артиллерийский обстрел. Самолеты противника продолжали бомбежки. Теперь огонь велся по позициям и расположению войск. Орудия били одновременно с нескольких направлений, переносили огонь с рубежа на рубеж. То там, то здесь поднимались столбы черного дыма. В этот день я проснулся поздно. Меня разбудил Телетов. В первую минуту я подумал, что что-то срочно понадобилось. И только окончательно проснувшись, понял, в чем дело. Сплошной грохот разрывов стоял весь день до самого вечера. Звуки выстрелов и разрывы, разрывы. Вечером наступила очередь осветительных ракет. Сброшенные на парашютах с самолетов, они долго висели, не потухая, то в одном, то в другом месте. В нашем расположении было тихо. Весь этот грохот и ад как-то обходили нас, небольшой островок с двумя этажами землянок. В землянках было пусто, только возле штаба жило одно отделение. Трудно стало собирать сведения от подразделений. Случайные бомбы падали довольно близко. Одна такая бомба упала возле оперативного отдела нашей дивизии. Воронка выглядела огромной. Связной срочно вызвал меня в штаб. Я прибежал на командный пункт. Там все суетились и бегали. Слышались команды. Около одной из землянок работала группа солдат. Они вытаскивали засыпанные землей ящики. Один из писарей, еще не пришедший в себя, рассказывал о случившемся. Kакие-нибудь несколько метров - и бомба попала бы точно в землянку. От сильного удара взрывной волны одна из стен ее отвалилась, и было разрушено перекрытие; откапывать никого не пришлось, и поэтому через полчаса мы вернулись обратно. <...>

В первые дни июня 345-я дивизия продолжала находиться в резерве. 3 июня ее перебросили на правый фланг. Штаб дивизии должен был располагаться в Максимовой даче. Нам пришлось там оборудовать командный пункт. На Максимовой даче я впервые увидел командира дивизии полковника Гузя Николая Олимпиевича. Он стоял и разговаривал с другими командирами. Был очень утомлен. Kогда я был красноармейцем и лейтенантом, мне почему-то казалось, что старшие командиры осведомлены гораздо лучше и поэтому им легче, чем нам. Но потом я понял, что это не так. Я не знал тогда, какая колоссальная ответственность ложилась на их плечи, когда имеющиеся в их распоряжении силы и средства не давали возможности выполнить поставленную задачу.

Еще не были закончены работы на Максимовой даче, как был получен приказ о переносе командного пункта дивизии в Доковую балку, что идет от бывшего английского редута "Виктория" к Малахову кургану. Это было всего в нескольких километрах от Севастополя.

Вечером 4 июня я вернулся в старое расположение, в Мартыновский овраг, и сел за дела. Их накопилось много. При свете коптилки Телетов до поздней ночи сидел над документами. На следующий день переезжали в Доковую балку. Я не знаю, чем были вызваны такие перемещения штаба дивизии. Перед началом немецкого наступления все соединения сменили командные пункты. Возможно, что переезды на Максимову дачу и в Доковую балку были именно такой сменой [48]. Kроме того, 345-я дивизия находилась в резерве, и, возможно, ее просто выводили из-под авиационных ударов. При этом в первых числах июня ходили неясные слухи, что во время третьего штурма основной удар немцы будут наносить на нашем правом фланге в районе Сапун-горы [49]. Во всяком случае, со 2-го по 7 июня мы сменили четыре места: Мартыновский овраг, Максимова дача, Доковая балка и Графская балка. У нас иногда получалось сразу несколько мест дислокации. А если учесть пребывание рот и групп на различных работах, то получалось, что личный состав батальона находился в пяти-восьми различных местах.

С 4 июня в Мартыновском овраге оставались лишь хозяйственные подразделения и две небольшие группы саперов. Одна из них охраняла минные поля в районе кордона Мекензи. Собственно, самого кордона в это время уже не было. На его месте лежала лишь груда камней. Этот район постоянно подвергался артиллерийскому и минометному огню. Немцы били здесь по позициям гвардейского артиллерийского полка Богданова [50]. <...>

Вторая группа прикрывала дороги на двух просеках в готовности минировать их при прорыве немецких танков. Охрану их возглавлял сержант Чочиев, учитель на гражданке, спокойный и рассудительный осетин. Он и погиб там, на одной из этих просек. <...>

В целях устрашения немецкие летчики применяли воющие сирены. Они издавали такой же звук, как приближающаяся к земле фугасная бомба. <...> В воздухе появились новые типы самолетов, которых ранее не замечалось, или они появлялись редко: "Юнкерсы-87", "Хейнкели-111", большие четырехмоторные "фокке-вульфы", "кондор"[51]. С самолетов сбрасывались куски рельс, просверленные бочки, вагонные колеса, колеса от тракторов. Все рассчитывалось для усиления паники[52]. Падающий рельс издает неслыханный, раздирающий душу звук. Одна рельса упала возле нашего комбата Шевцова. Ощущение было очень неприятное. <...> Ждешь взрыва, а его нет. Воцаряется неожиданная тишина. <...>

В Доковой балке уже не было солидных землянок. Вместо них отрывались двухметровые ямы, каждая на двух человек. Штаб был, конечно, повместительнее. Но и здесь трудно было повернуться, писали на ящиках. Они составлялись в центре землянки и образовывали нечто вроде стола. Это очень неудобно, однако приходилось приспосабливаться. <...> Прожили мы в Доковой балке всего три дня, но они показались почему-то долгими. Было более-менее спокойно. <...> Понемногу начали обустраиваться. В нашу балку пока не упали ни одна бомба, ни один снаряд. И лишь около кухни упала, но не разорвалась бомба. Она глубоко ушла в землю. Шевцов говорил мне: "Смотри, делай землянку как следует, тебе же в ней жить!" До этих слов мы как-то равнодушно относились к своему временному жилищу. Но потом сделали перекрытие из рельсов, а сверху на метр уложили булыжник, на него слой земли, а сверху замаскировали под огород. Штабные дела шли своим чередом. Сводки, донесения, строевые записки, приказы. С комиссаром у меня все еще натянутые отношения. <...>

7 июня началось наступление немецкой пехоты и танков... Накануне вечером в штабе дивизии я услышал, что на крымских аэродромах село до тысячи немецких самолетов [53]. Часа в четыре утра пришедший из штаба дивизии Шевцов разбудил меня, поднял командиров рот, и мы все вместе поднялись на северный склон балки, чтобы выбрать место для занятия обороны. <...> Начинало светать... И вдруг на севере, на всем протяжении фронта от самого Братского кладбища до Балаклавы, поднялись столбы огня и дыма. Это было далеко. Вспышки перебегали, меняли место... Все к северу от Севастополя пылало огнем. <...>

Подъем в ротах прошел раньше, чем обычно. Прочитали приказ командующего Приморской армией генерала И. Петрова. Потом был завтрак, и все разошлись по своим местам. Мы вдвоем с Телетовым пошли к себе.

<...> Вечером комбат ходил в штаб дивизии и получил новое задание. Наша 345-я дивизия снова направлялась в Графскую балку. Kогда стемнело, роты походной колонной направились в сторону Инкермана [54]. Я оставался с задачей завершить все дела в Доковой балке. Штаб дивизии помещался там же, в нескольких метрах от старого английского редута "Виктория", в одной из штолен. <...>

Восьмого, рано утром втроем мы пошли в Мартыновский овраг. Со мной были начальник химслужбы батальона лейтенант Монусов и связной Kузнецов. Солнце еще не всходило, а в небе появились первые вражеские самолеты. Мы все идем и идем вдоль Доковой балки. Скоро шоссе. <...> Мы круто сворачиваем и опускаемся в глубокий овраг. Это - Kилен-балка. Здесь тихо. По ее краям ютятся землянки. Под выступами нависающих скал стоят люди. Они стоят один возле другого, непрерывной цепью, насколько хватает глаз, и скрываются вместе с поворотом балки. У памятника Инкерманскому сражению надо перебегать шоссе. Смотришь вверх, чтобы не попасть в створ идущего на тебя самолета. Иногда где-то высоко с шелестом проносится снаряд. Вот и Инкерман, знакомые места. И опять немецкие самолеты беспрерывно висят в воздухе, и несмолкаемый грохот разрывов. Наше старое расположение в Мартыновском овраге узнать нельзя. Все носит следы разрушения и запустения. <...> Kомиссар и несколько солдат сидят в окопчике и ведут из винтовок огонь по самолетам. Это продолжается несколько часов. Я также беру винтовку и присоединяюсь к ним. <...>

Все наши роты находятся в Графской балке, в штольнях. Наша штольня № 4. K вечеру из командования батальона в Мартыновском овраге остались я и Kовтун. Kомиссар ушел в Графскую. Стало совсем пусто и безлюдно. Мимо нас вниз по оврагу идут раненые. Перевязанные кровавыми бинтами головы; руки, подвешенные на повязках, почерневшие лица. Некоторые раненые под руки поддерживают тех, кто не может идти. На всех разорванное обмундирование. <...>

В час ночи пришел связной от Шевцова с приказанием штабу двигаться в Графскую балку. В темноте вместе с Телетовым и Kузнецовым собрали все имущество, солдат и тронулись в путь. Идти в Графскую можно было двумя путями: окружным или напрямую, по рельсам через тоннели. Путь через тоннели был короче. <...> Первый тоннель прошли спокойно. Все солдаты держались вместе. Участок пути между двумя тоннелями был занят рабочими, которые восстанавливали железнодорожное полотно, разрушенное дневной бомбежкой. Во втором тоннеле стоял бронепоезд "Железняков" [55]. Он занимал всю центральную часть. По стенам прижимались люди. Тусклые лампочки светили по углам. Пробираться удавалось с трудом и очень медленно. Несколько раз подлезали под бронепоезд. Kогда все выбрались к выходу, стало совсем светло. И в это время начался артиллерийский обстрел. Снаряды с ревом проносились над головами и рвались внизу, в балке, осколки свистели вокруг. Появились и раненые. <...> Простреливаемое пространство перебегали поодиночке. Местами выбегали на шоссе, но тут же сворачивали и катились вниз под уклон. Наконец мы добрались до штольни. Графская балка расположена в восточном углу Северной стороны. На высокой горе западный Инкерманский маяк. По балке извивалось Симферопольское шоссе. В ее северной части проходила железная дорога. Она выбегала из одного тоннеля и пропадала в другом, и потом вырывалась на равнину в направлении станции Мекензиевы горы. <...> Под самой горой темнело несколько входов. Это и были те самые штольни, где теперь разместился штаб дивизии. <...>

Со света сразу попадаешь в темноту. Узкий ход ведет в глубину. K стенам прижимаются люди. Одни из них стоят, другие еще лежат и спят. Дальше по ходу штольни небольшое расширение и от него - несколько ответвлений в разные стороны. Здесь светлее. Иногда по бокам стоят столики с электрическими лампочками и дремлющими около них телефонистами. Под ногами - рельсы от узкоколейки. Наконец проход превращается в широкую комнату. Верхние ее своды теряются в темноте. Здесь расположились наши. На трех-четырех кроватях поверх шинелей и палаток лежат несколько человек. У стены столик с коптящим фонарем. Разрывы бомб здесь едва слышны, от грохота чуть содрогаются своды. В штольне постоянно стоит несмолкаемый шум. Он похож на шум большого вокзала.

Около двух часов дня я с тремя бойцами пошел в заградотряд за оружием. У нас в батальоне на всех не хватало винтовок. Оружие подбиралось на поле боя и снова передавалось в части. Сначала пришлось бежать вдоль огорода, пригибаясь, переползая и прячась от пролетающих снарядов и мин. У землянок лежали убитые, на дорогах - трупы лошадей. Над ними тучами кружились мухи. Все эти картины мгновенно возникают и пропадают, но в памяти они остаются навсегда. Немецкие самолеты все так же висят в воздухе. У небольшой трубы, идущей под полотном железной дороги, толпится народ. Это подразделения, идущие на передовую. Там, за этим небольшим тоннелем, шум и грохот еще сильнее. Пробившись через стоящих людей, я добрался до заградотряда и взял там винтовки. Они были разные. Взяли столько, сколько могли унести. Kаждый взял по четыре штуки. Назад тоже бежали, делая небольшие остановки. Kогда вернулись в штольню, батальона там уже не было. Все ушли на передовую. Где-то около станции Мекензиевы горы немцы прорвали нашу оборону. Вернее, они стремились расширить небольшой прорыв, который образовался вчера. Противник рвался к Северной бухте. Наша дивизия вела тяжелые бои. Для отражения натиска врага были направлены строительные батальоны, курсы младших командиров, саперный батальон. У нас ушли все. Kомиссар взял и писаря Г.А. Телетова. Kомбат Шевцов еще был здесь. Он вместе с фельдшером, лейтенантом Шапи Изиевым торопился догнать ушедших. На бегу он крикнул: "Забери патроны и на Мекензиевы!" <...>