Добро пожаловать!
На главную страницу
Контакты
 

Ошибка в тексте, битая ссылка?

Выделите ее мышкой и нажмите:

Система Orphus

Система Orphus

 
   
   

логин *:
пароль *:
     Регистрация нового пользователя

Культурный смысл пространства

"Были дали голубы,
Было вымысла в избытке"

Булат Окуджава

"Нет ничего в пространстве, чего не было бы в культуре"

Владимир Каганский

После выхода в свет специального номера журнала "Отечественные записки" (2002, № 6), посвященного проблеме "Пространство России", заданный его авторами уровень обсуждения накладывает особые обязательства. Нет сомнения - это блестящее собрание специалистов самого разного профиля (в основном географы, философы и социологи) рассмотрело столь необъятную и сложную проблему по-настоящему научно, хотя многим отечественным философам и публицистам, включая некоторых авторов "ОЗ" трудно избавиться от онтологизированной схоластики - родимого пятна российского обществознания.

Не было бы этой недавней публикации, я, скорее всего, так и не собрался бы написать данный доклад для конгресса этнографов и антропологов России. Тема представлялась необъятной и в то же самое время - достаточно заброшенной. К тому же, обзорная статья ведущего западного специалиста по антропологии пространства Амоса Рапапорта в известной "Энциклопедии антропологии" под редакцией Тима Ингольда производит ужасное впечатление своей усложненностью и игнорированием междисциплинарного контекста. Дело даже не в незнании достижений ряда национальных школ, например, тартусской семиотической школы в СССР, а в игнорировании того интеллектуального багажа, без которого сегодня уже невозможно обсуждать проблемы пространства в гуманитарном ключе. Например, без работ французского историка Фернана Броделя, французских философов и социологов Пьера Бурдье, Мишеля Фуко и Анри Лефевра, английского социолога Энтона Гидденса, английского географа Дэвида Харви, американского географа Эдварда Соуджея, швейцарского географа Бенно Верлена. В равной мере, обсуждение культурно-антропологических проблем пространства России и в России невозможно без учета трудов таких современных российских авторов, как А.С. Ахиезер, В.Л. Глазычев, В.Л. Каганский, В.А. Колосов, Б.Н. Миронов, А.И. Трейвиш, А.Ф. Филиппов.

Что касается российской этнологии, то здесь сложилась особая, на мой взгляд, достаточно драматическая ситуация в проблематизации пространства. По стране продолжает расходиться незатухающими кругами структуралистско-семиотическая интерпретация этнографического материала, которая охватывает так называемое понимаемое пространство или пространственные аспекты символьных (идейных) сторон культуры. Сами же пространственные практики или проживаемое пространство, где соединяются идеи и действия, фактически не изучается и не объясняется. Структура индейского мифа или идея мирового древа и мировой пещеры этнографу кажется важнее, чем интерес к практикам освоения и использования пространства в разных обществах и в разных средах. Если же речь идет о современной российской жизни, то семиотика жилища в традиционной культуре под влиянием работ Н.Л.Жуковской, А.К.Байбурина стала одной из любимых тем провинциальных этнографов (особенно в республиках). Число работ по этой теме далеко оторвалось от объяснительных усилий, в чем состоят культурные смыслы российского пространства и пространственных практик россиян, а также какие символические значения пространства мы все переживаем в повседневности. Жаждущие этнографа российские пространства - от подъездов многоквартирных домов и бетонных заборов до дебатов о продаже Аляски и принадлежности Курильских островов - пока не осчастливлены аналитическим взглядом представителей нашей профессии.

Тем не менее, есть о чем говорить и есть над чем задуматься. Тем более спрос на вопросы и ответы по данной теме сегодня в России как никогда высок и даже критически необходим. Издатель и главный редактор журнала "Отечественные записки" Татьяна Малкина справедливо пишет: "Любая даже самая поверхностная попытка изучения российского пространства со всем тем, что на нем растет, водится, залегает, живет, умирает и мыслит, немедленно обнаруживает основную проблему этого самого пространства: оно себя совсем не знает. Пространство России - малоизученный и сам собой не понятый объект"[2] .

Изучения пространственной организации и современные проекции.

Поскольку в последние десятилетия в мировом обществознании пространственными аспектами культуры и культурными аспектами пространства занимались сотни специалистов, у нас нет возможности сделать даже краткий обзор этих работ. Однако выделим некоторые наиболее важные моменты. Итак, разные дисциплины изучают пространственную организацию. Начнем с более простых и знакомых для российских этнографов сфер и тем.

Поведенческая экология (зауженный российский вариант - это так называемая этническая экология) изучает взаимосвязь пространственной организации, территориальности, расселения, ресурсов и поведенческо-культурных норм среди людей. Социальная экология и особенно ее раздел - городская экология - изучают распределение и взаимодействие в пространстве человеческих популяций и групп населения, включая этнические общности и общины. Особенно плодотворно эти проблемы изучаются различными направлениями современной географии (экономической, социальной, исторической, политической, культурной)[3] .

Диахронное изучение человеческих пространственных организаций осуществляется в археологии, которая имеет дело с пространственным распределением разного рода артефактов[4] . Археологический материал имеет пространственные смыслы и образцы и тем самым содержит информацию о социальной организации, иерархии и статусе, этничности, ритуале и религии, ментальных представлениях. Собирание и анализ такой информации подчинены пониманию человека и человеческих сообществ, в том числе пространственным аспектам человеческой культуры. В основном это изучение происходит с позиции внешних обозревателей, но целый ряд исследований направлен на выяснение эмических аспектов пространства, т.е. выяснение тех значений, которые придавали и придают пространству представители изучаемых культур.

В социально-культурной антропологии изучение пространственных категорий в культуре занимает одно из первостепенных мест. Французский ученый А. Леруа-Гуран одним из первых обратился к пространственным характеристикам элементов материальной культуры, как, скажем, значимость их протяженности или, наоборот, объемности, а также к вопросам различий восприятия пространства в разных культурах, при разных способах жизнеобеспечения[5] . Он один из первых писал о том, что для раннего охотника и собирателя мир линеен, значение имеет не поверхность земли, а маршрут перекочевки - по тропе, вдоль речной долины, по берегу водоема и т.д. Эти соображения позднее нашли плодотворное развитие. Так, О.Ю.Артемова разрабатывает понятие о фокусном восприятии пространства при охоте и собирательстве. У охотников и собирателей в целом, и у аборигенов Австралии, в частности, практически не бывало территориальных границ, в том смысле, что здесь земля наша, там ваша, а между тем и другим либо забор с колючей проволокой, либо нейтральная полоса, либо оба предела вместе. Очерченные тем или иным способом пространственные пределы это скорее признак земледельческих культур, причем имеющих более или менее сформировавшиеся властные структуры. Вместе с тем, территории проживания ранних охотников и собирателей контролировались и имелись четкие преставления о связи определенных людей с определенными участками земли. Права людей на ту или иную территорию как бы фокусировались в некотором количестве "точек", т.е. мест, отмеченных характерными природными признаками или обладающих выраженной ресурсной ценностью. Вместе с тем жизненное пространство отдельной личности не ограничивалось доменом его родственной группы. У человека (особенно мужчины) был огромный комплекс личных связей, позволявших ему проникать за пределы родной территории и в течение жизни осваивать гигантские пространства. Как говорили эвенки молодому западному этнографу Дэвиду Андерсену, `старики ездили везде`[6] . Географический кругозор древнего охотника был гораздо шире, чем нам это представляется.

При земледелии сформировался концентрический, круговой способ восприятия пространства. Земледелец воспринимал мир концентрически, его деревня - это центр, поля и выгоны - ближайший концентр, лесные угодья общины - второй концентр, дальние пространства - третий концентр. Это восприятие сохраняется по сегодняшний день в сельской местности, особенно в мало- и в средне-модернизированных обществах. В 1980-е гг. мы с сыном осваивали Мещеру после покупки деревенского дома в Спас-Клепиковском районе Рязанской области. Хороших карт для рядовых советских граждан тогда не существовало. Приходилось каждый раз расспрашивать, как проехать к тому или другому озеру, где можно было бы порыбачить. Каждый раз мы получали смутные объяснения. Местные жители, особенно женщины, совершенно не умели объяснить дорогу, хотя жили в нескольких километрах от какого-нибудь места. Здесь прослеживается явное отличие "географической тупости" земледельцев от пространственной осведомленности охотников и скотоводов-номадов.

А. Леруа-Гуран сделал еще одно важное наблюдение - это архетипическое стремление моделировать большое пространство в малом. Соответственно, он отметил существование разных типов городских поселений, прежде всего городов концентрического типа и городов типа шахматной доски. В обоих случаях город строится как модель мира. Это наблюдение подтверждается в топонимике современной Москвы - типичного концентрического города: гостиницы носят названия крупнейших столиц мира, на севере преобладает топонимика северной части России, на юге Москвы - Севастопольский проспект, Симферопольский бульвар, Каховская и Одесская улицы и т.д. Завоеватель с глобальными амбициями Тимур назвал пригороды своей столицы Самарканда именами мировых столиц своего времени - Лондон, Толедо, Париж (последний под именем Фариш существует и сегодня). Данное наблюдение можно отнести к категории значимых, но "излишних обобщений", ибо непродуктивно искать во всех городах "модели мира". Однако важен сам принцип, что города и другие "центры" впитывают и отражают присущее данной культуре отношение к пространству.

В российском обществознании проблему культурного пространства плодотворно разрабатывали филологи, фольклористы, лингвисты, литературоведы, особенно сторонники семиотического метода (В.В.Иванов, Ю.М.Лотман, Е.М.Мелетинский, С.Ю.Неклюдов, В.Н.Топоров). Предметом изучения здесь чаще всего является пространство в мифе, былине, сказке, эпосе, авторском художественном произведении, искусстве[7] . Из современных этнографов наиболее убедительно метод тартусской семиотической школы был использован А.К. Байбуриным при изучении пространства в традиционной культуре[8] . Еще ранее историко-культурологический подход был изложен в книге А.Я. Гуревича о категориях средневековой культуры[9] . Эти работы оказали влияние на большое число этнографов, которые стали заниматься так называемым "этническим пространством культуры". В работе Н.Л. Жуковской содержится глубокий анализ пространства и времени как категорий традиционной культуры монголов[10] . Коллектив новосибирских авторов (Э.Л. Львова, И.В. Октябрьская, А.М. Сагалаева) выполнил обширное исследование по мировоззрению тюркских народов Южной Сибири, в котором уделено большое место проблеме пространства и времени[11] . В последние годы стали появляться работы, в которых то или иное явление рассматривается на фоне этнического пространства, или же термин пространство используется как эквивалент понятия традиционный мир[12] . Работы Ю.Ю.Карпова о "женском пространстве" в культуре народов Кавказа - это уже не только идеи о пространстве, но и жизненные практики, а серия книг об этноархитектуре населения Южного Дагестана С.О.Хан-Магомедова - это уже анализ достаточно жесткой пространственной практики в сочетании с идеальным миром[13] .

В нашем докладе мы ставим цель рассмотреть проблему пространства в более широком теоретическом смысле и в междисциплинарном контексте, который задается социально-культурной антропологией, изучающей не только этничность и так называемую традиционную культуру. Как и в случае с докладом о восприятии времени на прошлом конгрессе, моя задача преодолеть игнорирования современности в отечественной этнологии и научить видеть архетипическое и культурно значимое в окружающем нас сегодняшнем мире.

Теории культурного пространства

Пространство представляет собой самоочевидную концепцию и его философское осмысление имеет давнюю и фундаментальную историю[14] . Однако, как пишет А. Филиппов, "кто намерен писать о пространстве, того подстерегают теоретические ловушки. Кто попадет в такие ловушки, тот совершает также и практические ошибки. Практические ошибки - это ошибки в понимании реальности и в планировании действий, относящихся к реальности… Действие в пространстве не безразлично к теориям о действиях в пространстве, а значит, и теории о действии в пространстве имеют социальное и социологическое значение"[15] . Я мог бы привести достаточно длинный список таких ошибок и неадекватных реакций в силу плохого осмысления, но ограничусь всего лишь одним современным примером. А именно несостоятельностью крайне популярной среди историков, геополитиков и географов парадигмы "Россия как империя". На мой взгляд, имперская объяснительная модель представляет собой одну из постфактических рационализаций ситуации после распада СССР и в силу своей надуманности крайне уязвима. По мнению же наиболее яркого пропагандиста имперской концепции, она основывается на "особенностях нынешнего пространства России, производных от имперских функций и доминант"[16] . Теоретик российского пространства Владимир Каганский настолько увлечен данным концептом, что даже не допускает мысли об его уязвимости: "Сомнений в данности России как империи нет, независимо от того, является ли империя прошлым или настоящим страны, структурой сегодняшнего пространства или остаточно-реликтовым и идеологическим способом обустройства жизни, реальностью или только действующим символом (недействующие символы - не символы) в дискурсе ментальностей. Проблема империи для сегодняшней России - это реальная проблема трансформации страны в ходе неизбежной (желательной или ужасающей) утраты колоний и переустройства всего пространства и всей жизни. Признание темы империи значимой неизбежно привело бы к осознанию необходимости управлять трансформацией империи, формированием постимперского пространства, в том числе и посредством деколонизации собственной территории (а происходит - ее вторичная автоколонизация). Делать вид, что Россия не имеет значимых имперских структур, - безответственность или невменяемость, как и прожекты превращения России в национальное государство, при том что не существует доминирующей этнической группы, как нет ведущей профессии или конфессии."[17]

Не будем обсуждать последнее крайне поверхностное замечание, ибо Россия есть состоявшееся национальное государство как и все другие принятые в ООН государства мира ("ненациональные" государства нам не известны, а "многонациональные" государства - это те же многоэтничные национальные государства, из которых, собственно говоря, и состоит мир[18] ) , в России есть доминирующая этническая группа группа - это русские (как ханьцы в Китае или кастильцы в Испании), в России есть доминирующая конфессия - это русское православие (как англиканская церковь в Англии при миллионах проживающих там мусульман), наконец, есть и "доминирующая профессия" - это философствующие публицисты, которые узурпировали пространство гуманитарного знания. Этим последним, пожалуй, только и отличается Россия от других "национальных государств", ибо мне неизвестны другие страны, где бы ученые-гуманитарии устроили такую саморазрушительную теоретическую кашу по поводу достаточно простой проблемы, что есть так называемое "национальное государство".

Что требует действительно критической реакции, так это заполонившие общественно-политический дискурс идеальные конструкции по поводу темы империи, которые на самом деле не так уж безобидны. Безответственные и невменяемые действия "беловежского люда" (выражение Г. Павловского) также строились на тезисе "сбрасывания колониального бремени" и именно того самого поиска Владимиром Каганским "естественного и оптимального соответствия государственной территории и страны", "приближение к которым возможно отнюдь не путем увеличения"[19] . И опять неудачная историческая параллель с Германией, которая "утратив огромные территории [автор называет "германские государства" Австрию, Люксембург, Швейцарию и Лихтенштейн и "некогда очевидно германские территории" части Польши, Чехии, Франции, России, Дании, Литвы, Бельгии и Италии] смогла решить мучительную проблему обретения такой территории, которая отвечает устойчивости германского государства"[20] ; . Если бы автор посмотрел на карту (прото)государственных образований Европы 17 века (такая карта-древо "первых наций" имеется в книге английского этноисторика Э. Смита "Этническое происхождение наций" [21] ), то обнаружил бы, что в "оптимальном уменьшении" для "устойчивости" нуждаются все нынешние "национальные государства", а уж такие, как Великобритания, Франция, Италия и Испания, так это - наверняка.

Уязвимость имперской парадигмы России состоит в том, что если завтра от Китая отпадет многоэтничный и почти мусульманский Синьзянь, а южные меньшинства также начнут борьбу за "национальные государства", то окажется, что современный Китай - это тоже "классическая империя", а не "национальное государство". Точно такие же рационализации окажутся подходящими для Испании, Индии, Вьетнама, Индонезии, Малайзии, Пакистана, Турции и десятков других крупных стран, включая все африканские. И вообще при лучшем знании внешнего мира окажется, что искомой оптимальности никогда не было, и нет ее и сегодня. Иначе Германия не затевала бы в ХХ веке две войны, а сегодняшняя Германия не будет отказываться от Калининградской области, если отечественные "оптимизаторы" будут ей предлагать помочь России обрести таким образом свою "устойчивость". Что-то здесь не так с пространственным восприятием России. Тонкие и важные связи между понятиями "страна", "государство", "территория" действительно существуют, в том числе и прежде всего в сфере осмысления и осмысленного "действенного отношения", но эти связи и их осмысления лежат где-то в иной плоскости. Кстати, науке они хорошо известны, о чем говорят другие материалы упомянутого специального выпуска журнала и многочисленные исследования зарубежных коллег, включая и философов.

"Что такое Франция?" - спросил названием своей специальной работы Ф. Бродель и ответил, что историко-культурное разнообразие было и сохраняется в этой стране (я бы добавил, что в последние десятилетия культурное разнообразие всех развитых стран увеличивается), а органическое единство Франции, часто воспеваемое как в самой стране, так и российскими завистниками, это не более чем совместный труд правителей и историков и это не более чем общепризнанная (сконструированная и навязанная) метафора[22] . Так почему же подобное не является применимым к России? Не нужно ничего "строить", "формировать", "трансформировать", "оптимизировать", а нужно переключить ряд ментальных винтиков, чтобы перестать отрицать Россию как состоявшееся настоящее, и через это обрести облегчение от поистине танталовых мук осознания "пространства России". В этом облегчении для наших философов и публицистов может пригодиться этнография как метод исследования, а также антропология больших сообществ, каким является российский народ. Однако здесь нас поджидают новые уловки и трудности.

В статье молодого исследователя Александра Бикбова я нашел зрелые теоретические рассуждения о социальном пространстве, которые поясняют мою озабоченность трудностью изучения больших сообществ. "Чем обширнее объект, захватывающий обыденное пространство и воображение, тем сильнее соблазн мыслить его естественно - как органическое или физическое единство. И чем глубже это единство погружено в напряженное течение политической борьбы и акробатику господства ее участников, тем тщательнее оно ограждается от лишних вопросов и размышлений. Естественность - центральная иллюзия господства. Она мягко пропитывает всю сложную ткань социального порядка, размывая социальные различия и скрывая их под общей поверхностью однородного и протяженного монолита: нация, традиция, территория, стабильность, неделимость… Обыденный рассудок спонтанно воспринимает сложное как природное, а политическое господство усиливает его своим интересом, изначально выраженным в различиях между жреческим знанием и знанием для профанов."[23] ; Я бы добавил, что "усилителями" восприятия внешнего или дальнего "органического целого" может быть не только политический интерес, но и степень информации об этом дальнем и внешнем мире, например, о зарубежных странах.

Пояснение этого тезиса возможно на многих примерах, особенно на примере восприятия внешнего мира, который кажется заселенным монолитными "нациями" (в Китае - китайцы, в Испании - испанцы, в Пакистане - пакистанцы и т.д.). Свое, близкое (родная Башкирия или Дагестан и даже Россия) известны лучше на предмет своих частностей и сложностей, а вот другие общества воспринимаются как гомогенные. Схожая операция онтологизации происходит и с пространственными представлениями. А.Бикбов поясняет это на примере политико-географической границы, которая является обыденному восприятию как нечто естественное и по поводу которой географическая морфология ("геополитика") выстраивает духовно-органические конструкции. На самом деле ни горы, ни реки, ни леса не содержат в себе естественной сущности границы, которую они неизбежно отдают политическому порядку. "Они воплощают лишь неоднородность пространственных протяженностей, которая в одних случаях используется (социально) как граница, а в других - вовсе нет. И если они выступают препятствием для физических перемещений, они остаются не более чем, пользуясь военным понятием, "рубежами", т.е. порогами политической экспансии и случайностью по отношению к тому политическому порядку, который, в свою очередь, является случайным по отношению к физической морфологии."[24]
Пример политического произвола по отношению к чистым пространственным формам - это государственно-административное деление, которое никогда не может отражать какой-либо "естественный закон" или четкий принцип, например, этнический состав населения или промышленно-экономическую целесообразность. Пространство республики Башкирия было определено тем районом, который находился под контролем "красной конницы" Заки Валидова, а Карабах вошел в состав Азербайджана, потому что Нариманов послал телеграмму Ленину с угрозой перестать отправлять бензин в Москву, если будет решено по-другому. Точно также обстоит дело и с пространственным формированием таких крупных политико-географических единиц, как государства. Как точно заметил А. Бикбов, "Производящий территорию принцип заключен не в физических свойствах самой территории, а в политической борьбе и вписанной в нее военных победах и поражениях. С изменением политического баланса сил изменяются географические границы или, по крайней мере, возникает повод к их пересмотру. Иными словами, пространственные границы - это социальные деления, которые принимают форму физических."[25]

В равной мере такой же подход наиболее оптимален в объяснении других сфер и категорий пространства. Невозможно отрицать (это хорошо исследовано в историографии и этнографии), что ландшафт и ресурсы пространства обуславливали многое в историко-культурной эволюции человеческих сообществ. Но наука не может скатываться на банальности в этом вопросе. Я уже писал о поверхностных оценках Н.А.Бердяевым внешнего мира[26] , но этот же автор не менее банален и в оценке отечественного опыта. Сегодня я с горечью читаю многократно повторяемые и воспринимаемые за откровения суждения этого автора о том, что русский характер сформировался под влиянием бескрайних российских просторов и "русская душа подавлена необъятными русскими полями и необъятными русскими снегами": "Ширь русской земли и ширь русской души давили русскую энергию, открывая возможность движения в сторону экстенсивности. Эта ширь не требовала интенсивной энергии и интенсивной культуры. От русской души необъятные российские просторы требовали смирения и жертвы, но они же охраняли русского человека и давали ему чувство безопасности. Со всех сторон чувствовал себя русский человек окруженным огромными пространствами, и не страшно ему было в этих недрах России. Огромная русская земля, широкая и глубокая, всегда вывозит русского человека, спасает его. Всегда слишком возлагается он на русскую землю, на матушку Россию".[27]

Кстати, Н.А.Бердяев всего лишь повторял утверждения историографии XIX века, которые можно было встретить у многих самых известных авторов. Особенно популярны были рассуждения о просторах, определивших специфику русской истории и русского народа. Как писал И.Е.Забелин, "этот великий простор, в сущности, есть великая пустыня. Вот почему рядом с чувством простора и широты русскому человеку так знакомо и чувство пустынности, которое яснее всего изображается в заунывных звуках наших родных песен"[28] .

В этой связи мне бы хотелось процитировать современного российского специалиста, который хотя и самоидентифицировал себя когда-то как "наблюдатель империи", но от этого не утратил проницательности: "Лишь подозрительно наивные авторы и теперь еще станут писать о "власти пространств над русской душой". Более просвещенные предпочтут, быть может, рассуждения о "власти русской души над пространством". Несмотря на видимую замысловатость, обе формулы весьма просты и совершенно ложны. Первая говорит о том, что мягкая закругленность холмов, необозримость равнин и непроходимость лесов наложили существенный отпечаток на склад характера и особенности мировосприятия типичного русского человека. Вторая указывает на историческую и культурную обусловленность элементов ландшафта: а именно русский человек с его специфическим восприятием мира прирастил все эти скругленные и бескрайние территории. Великая тайна его продвижения скрыта во взаимосвязанных символах культуры, незыблемой в своей сердцевине. Она передается из поколения в поколение невменяемыми носителями, как из рода в род передают свои инстинкты живые твари"[29] .

И хотя А.Филиппов считает, что первая точка зрения должна соблазнять только отсталых людей, ибо она устарела лет на сто, а то и двести, в зависимости от того, что считать последним крупным достижением - Г. Бокля и Ф.Ратцеля или И.Гердера и Ш. Монтескье, в российском обществоведении продолжают пышно цвести цветы географического детерминизма, причем не только в геополитике, где над вышеупомянутыми именами властвует германский империалист и националист Карл Хаусхофер[30] . В последние годы "этноландшафтные" работы выполняются "теоретиками этноса" с самых разных ракурсов, включая ссылки на генетические коды и психо-ментальности[31] . Однако зададим вместе с А.Филипповым вопрос: "И скольким поколениям типичных нерусских должно прожить среди холмов и равнин, дабы уподобиться типично русским? И почему так много нетипичных русских? И как это удается ландшафту быть столь постоянным в своей культуро-творческой сердцевине, столь инвариантным на таких просторах? И что происходит с народом по мере продвижения его самых типичных представителей то в степи, то в леса, то в горы?"

И ответим на этот вопрос столь же заостренно. "У географического (климатического и проч.) детерминизма есть достоинство: вечная правда простой схемы, под которую можно подверстать хорошие наблюдения и плохие выдумки. Вряд ли оно искупает недостатки"[32]. Если я родился и вырос среди Уральских гор, то какой пространственный образ должен властвовать надо мною и какая конкретная ландшафтная среда должна быть для меня психо- и даже физиотерапией (если верить А.В.Сухареву и многим другим из числа этнопсихологов)? И на что в данном случае ориентироваться моей супруге, которая провела детство в деревне Воробьевка, но в этом пространстве сейчас остался только тополь, к которому были привязаны ее детские качели, а на месте деревни сооружен Московский дворец пионеров. Но самое главное, после проживания в трех московских районах, последние 8 лет мы проживаем рядом рядом с тем самым тополем, но только жена не навестила его ни разу. При этом всегда считала себя русской. Так как же связать ландшафт и русскость, а еще шире - географию и этнос? Ясно, что не так как это делал Л.Н.Гумилев и его многочисленные эпигоны. Но как?

И здесь, прежде чем перейти к разбору ряда сюжетов, отметим еще одну общефилософскую проблему. Это проблема восприятия и переживания пространства не только как несомненности, но и как результат выученного, концептуализированного взгляда. Сколько раз в жизни мы замечали, что разные люди видят (или не видят) разные вещи в пространстве и по-разному переживают казалось бы одну и ту же метафизическую данность? Это случается не только с простыми людьми, но и с учеными и не только по поводу пространства. Дело в том, что представители замкнутой и инертной дисциплины "перестают различать язык науки и язык наблюдения, они буквально видят то, о чем говорят им их теории."[33] К таким дисциплинам можно отнести как географию, так и этнологию. Одни наблюдают в жизни "геотопы", "лимесы" и прочие сомнительные теоретические конструкции, другие - рассуждают о жизни и смерти "этносов", "пассионарных толчках" и прочих никем и никогда недоказанных "реальных" явлениях. Обзначенная здесь проблема не может быть решена каким-то простым и единым способом, и А.Филиппов предлагает следующий достаточно тонкий выход из методологического тупика: "Переживание подлинности пространства - это единственное, что делает обращение к нему чем-то иным и большим, нежели исследование образов и схем пространства как частного случая в общей культурной картине мира. Но само это переживание подлинности может оказаться не подлинным, точнее говоря, противооположность подлинного и не подлинного рискует утерять смысл в той же мере, в какой не только физическая география, но и вообще любой более или менее внятный способ концептуализации местности может быть интерпретирован как социальный и культурный феномен." [34]

Все это означает, что сам принцип выделения тех или иных территорий по набору характеристик социально и культурно обусловлен. Ученый должен постоянно совершать акт рефлексии и не узурпировать пространство научного дискурса по поводу пространства.

Категории пространства

Напомним, нас интересует не просто физическое (объективное) пространство, а конструируемая человеком пространственная среда (built environment) - своего рода физическое и ментальное выражение организации пространства человеком. Мы рассматриваем не просто природный ландшафт или более широко - природную среду, что делают представители естественных наук, а обращаемся к осмыслению, конструированию и использованию пространства на разных его уровнях от глобально-космического до частностного и индивидуального. В субстанции пространства нас интересует уровень значений (смыслов), а также сама пространственная среда и ее изменения под воздействием человека: культурные ландшафты, поселения, здания и комнаты, организация интерьера и множество других визуальных проявлений пространственной организации. Однако в поле зрения социально-культурной антропологии находятся не только визуальные, но и воображаемые пространства. Все это составляет то, что можно назвать культурным пространством. Это не одно и тоже, что пространство культуры, которое мы не сможем рассмотреть в данном докладе по причине его ограниченных рамок.

Существует много разных категорий культурного пространства. Это - собственно геопространство, организованное по разному в разных культурных традициях: от абстрактного геометрического пространства в современных западных поселениях до организованного на принципе религиозной оппозиции профанного и сакрального в организации пространства во многих так называемых традиционных культурах. Можно говорить о социальном пространстве, в котором порядок обусловлен характером социальных отношений, групповой иерархией, формальными и неформальными связями, ролевыми факторами. Можно выделить поведенческое пространство, которое определяется разными диспозициями индивидуального и группового характера. Есть довольно широкая категория психологического пространства. Хорошо известно понятие информационного пространства, которое в последнее время дополнилось понятием электронного пространства. Наконец, можно говорить о воображаемом пространстве, которое столь же реально для тех, кто верит в ад, рай, подземный и другие миры, или в существование Беловодья и Эльдорадо.

Любое рассмотрение данной проблемы должно включать не только "артефакты" пространственной среды - от парка до дорожного указателя, но также и самого человека с его деятельностью, потребностями, ценностями, образом жизни и другими аспектами культуры. Существует ряд изначальных вопросов при изучении данной темы. Какие особенности личности или коллектива оказывают воздействие на формирование и восприятие пространственной среды? Какие аспекты среды и в какой форме оказывают воздействие на человека и группы, и при каких это происходит обстоятельствах? Наконец, какие механизмы связывают эти две фундаментальные формы взаимодействия?

Культурное пространство включает взаимодействие четырех субстанций или элементов: пространства, времени, смысла и коммуникации. Мне бы хотелось обратить внимание на организацию и использование геопространства. Но без времени, смысла и коммуникации рассмотреть эту сторону человеческой культуры невозможно. Как и без некоторых ключевых понятий, одно из которых - это категория пространственного места (settings)[35] или кластеров пространства в смысле культурно конструируемого пространственного смысла и ситуации. Это не одно и тоже, что комната, жилище, здание, улица или городской квартал, ибо это не просто материальные константы, а понятие пространственной организации.

Кластеры пространства могут существовать как в непосредственном материальном воплощении, так и в историко-временном режиме на периодической и даже на регулярной основе, когда в рамках обще разделяемых ценностей или группового интереса создаются пространственные места. В качестве одного из множеств материальных кластеров пространства приведу самый "дальний" из мною наблюдаемых: во время путешествия по тайге канадской Субарктики - один из самых "нетронутых" человеком природных ландшафтов - меня поразило придорожное место, организованное человеком для возможной остановки на пикник, где даже контейнеры для мусора были подвешены на металлических цепях, чтобы этот мусор не разбрасывали другие владельцы данного пространства - медведи. Мы проехали мимо, но место это в пространстве тайги осталось существовать вместе со своим смыслом.

Режимные кластеры пространства возникают и исчезают по мере смены пользователей со своими разными смыслами. Как, например, улица и часть города Белфаста на протяжении столетий в определенный день года превращается в место проведения антикатолических маршей протестантов-юнионистов. Или, как, например, обычный подземный переход на Октябрьской площади в Москве по четвергам вечером становится местом встречи толкинистов и их общим пространством общения по поводу воображаемого ими мира. Случайному прохожему в этом вечерне-четверговом (здесь время и пространство жестко связаны в отличие от примера с канадской тайгой) пространстве конкретного подземного перехода ничего не ясно, где он оказался и что происходит. Мне пришлось спросить молодых людей: "А что это за место?", хотя я проходил по этому переходу десятки раз, но в другое время.

Кластеры пространства организуются под воздействием культурных установок и правил, в том числе и правил политико-идеологических характера. Культурные установки формируют правила, но и изменение правил ведет к изменению культурного смысла пространства. В один из моментов, обозначенном как "постановление городского правительства", уличный проспект, предназначенный для передвижения людей и автотранспорта, становится местом проведения массовой демонстрации или народного гуляния. Но даже постоянные нормы разнятся своим культурным контекстом, определяемым групповыми различиями на основе хозяйственной и социальной жизни, религии и этничности. Пространственная организация города или сельского поселения может не меняться веками, но в разных культурах она очень разнится. Меняющиеся насельники меняют или приспосабливают(ся) культурные смыслы. Одно и тоже сооружение из церкви становится концертным залом, а потом снова церковью.

Потрясающий контраст мною наблюдался в Иерусалиме, где совсем по-разному организовано уличное пространство и его использование в еврейской и арабской частях города. Менее разительные, но существенные различия есть между сибирским и южно российским городом, скажем, между Ростовом и Омском.

Кластер пространства не совпадает с индивидуальным жилищем, в стенах которого содержится десятки пространственных смыслов и организаций. Причем, архитектура жилища может разнится, а пространственные смыслы быть схожими, что в трехэтажном особняке, что в монгольской юрте. Но может быть и наоборот - внутри пространственные культурные смыслы меняются, а архитектурное мышление и исполнение остается в старой традиции. Так, до начала 1990х гг., почти все новые кирпичные дома в подмосковной деревне Гжель и в других деревнях строились по копии бревенчатой русской избы. Только в последнее десятилетие произошел прорыв в представлениях о жилом пространстве, и начали строиться дома другого, более разнообразного и просторного типа. Здесь сказалось влияние коттеджного строительства приезжими строителями, более солидные средства и широкий выбор доступных материалов, а также внешние впечатления сооружающих себе жилое пространство людей. Напротив меня в деревне Алтухово "рязанский дачник" соорудил над купленным им полуразрушенным кирпичным домом дореволюционой постройки крайне причудливую крышу. Когда я его спросил, почему такая крыша? Он ответил, что "ездил в Англию и там видел много домов с такими крышами. Ему они очень понравились".

А совсем недавно я спросил свою соседку по подъезду Л.В. Тягуненко, почему она не уехала в майские праздники на свою новую дачу, и получил такой ответ: "Грузины какие-то строили и соорудили скворечник, по которому я и забираться не могу. Надо было нанимать русских или украинцев, чтобы построили ровнее, а не горную саклю".

Смыслы воспроизводят архитектуру и более широко - они воспроизводят человеческую пространственную среду. В современных просторных особняках и квартирах многие российские граждане продолжают жить главным образом на кухне, как когда-то во времена крайне ограниченного жилья. Но здесь дело даже не в размерах, а в ценностных установках: кухня как место трапезы и простоты кажется удобнее, чем украшенное, но холодное по своему смыслу пространство "жилых комнат".

Пространственные смыслы гораздо более подвижны, чем жесткая часть пространства. Жилище трудно перестроить или сменить, но наполнить его новыми смыслами гораздо легче. Примеры на этот счет могут быть бесконечными. Более того, перестройка жилого пространства под "восточный", "европейский", "русский" и т.п. стили стала уже частью профессионального бизнеса, а архитекторы-дизайнеры старательно изучают наши этнографические труды. Будучи в своей основе явлением стилизации, оно все равно имеет культурный смысл и существенно определяет жизнь человека.

Пространственная и временная организации[36] носят самостоятельный характер, но чаще они неразделимы и даже могут замещать друг друга. Так, например, избегание может быть достигнуто или через жесткую организацию временного графика или через пространственное разделение. Наиболее изощренные культурные формы использования раздельного и общего частного пространства можно было наблюдать в культуре советских общежитий и коммунальных квартир.[37] Эта традиция еще сохраняется и заслуживает своего этнографического изучения, как и в целом советская традиционная культура.

Факторы и смысл движения людей в пространстве

Что движет людей в геопространстве и каков культурный смысл этого движения? Разные факторы определяют и разный характер перемещения отдельного человека и человеческих коллективов. Самым ранним и самым значимым является движение за ресурсами, а также вслед или от природного воздействия (потепление, опустынивание, засухи и т.п.). Ранние перемещения человеческих коллективов - первобытных охотников - за зверем и другими источниками пищи достаточно хорошо описаны, хотя археология приносит все больше и больше новых материалов и более тонкие и богатые объяснения[38] . Наиболее масштабные перемещения людей в ранние исторические эпохи были вызваны крупными климатическими изменениями. Со времени появления ранних государственных образований и организованной силы для захвата добытых ресурсов или средств их добычи (пленники и рабы) передвижение в пространстве и контроль над пространством стали гораздо более интенсивными и культурно осмысленными. Следующий качественный этап в характере пространственных перемещений глобального масштаба стало воздействие рынка и торговли, появление золота и других всеобщих мер ценности. Затем на смену пришло время религиозных и трудовых миграций. Новейшее время связано с приватизацией человеком пространства и с признанием почти на уровне международной нормы, что "право на территорию путешествует вместе с человеком". Стремление к комфорту становится важнейшим движущим фактором и человек принимает решение чаще руководствуясь не внешними предписаниями, а частным интересом ("рыба - где глубже, а человек - где лучше").

Однако далеко не все в феномене пространственного перемещения обусловлено социальными факторами. Так, например, современная наука пришла к выводу, что в истории человечества была не одна, а много эпох "великих географических открытий". Отдельными людьми и человеческими коллективами в определенном ареале и в определенные эпохи могла овладевать страсть к раздвижению своего пространства, к выходу в неизвестность. Только экономической детерминантой или другими утилитарными мотивами этот феномен не объяснишь. Удивителен пример полинезийцев. Что влекло их на почти беспочвенные острова, подверженные ураганам и всем ветрам, либо туда, где вулканы? Они плавали в разведку, примеривались, прежде чем переселяться. Возвращались, чтобы взять жен детей, кур, свиней, собак, ямс, таро, кокосы, керамику. Пробовали пожить на одних островах, не нравилось - переплывали на других. Они явно хотели быть сами по себе, без других надоевших им соплеменников.

Не менее интересен культурный смысл российской колонизации Сибири. Здесь были не только "каторга и ссылка" и не только коммерческий драйв золотопромышленников и охотников за пушным зверем. Не все определялось "северными надбавками" и "всесоюзными комсомольскими стройками" и в более поздний период советского освоения сибирско-колымского пространства. Было и есть что-то еще другое, выраженное в ответе первого покорителя Эвереста на вопрос, зачем он поднялся на эту гору: "Потому что она там есть" (because it`s there). Те же русско-устьинцы предпочли вечную мерзлоту и хлеб из рыбной муки государственному общежитию. Зачем после окончания МГУ я поехал в Магадан, - не только за должностью старшего преподавателя в вузе и за более высокой зарплаты. Было что-то другое, что мне трудно объяснить спустя сорок лет после этого жизненного решения. Таким образом, стремление к познанию неведомого или исход от привычного и надоевшего вполне могли быть культурными факторами геопространственных перемещений среди части людей и коллективов в самые разные эпохи истории. Я уже не говорю здесь о религиозно мотивированных перемещениях в новые земли в целях изгойства или сохранения чистоты своей веры.

Мои наблюдения постсоветской эмиграции подтверждают наличие этого глубинного культурного фактора. Хотя в основе отъезда из России в 1990 е гг. лежали прежде всего соображения материального плана, будь это российские немцы или евреи и греки, но среди эмигрантов была категория людей, которые уезжали из открывшегося общества в стремлении "повидать мир" без определяющей установки улучшить свое социальное существование. Сегодня мировых бродяг из числа россиян можно найти в самых экзотических странах мира. Я не психолог, но подозреваю, что среди части первой волны постсоветской эмиграции было много людей, которые реализовывали отложенную мечту (посетить Иерусалим, увидеть Рим, пожить в Париже и т.д.), т.е. они делали то, что хотели, должны, но не могли сделать в более молодые годы. Не случайно, поток эмиграции стал иссякать по мере роста обычного зарубежного туризма (а не только потому, что "все, кто хотел, уже уехали").

Почему важно знать глубинную культурную основу пространственных перемещений? Чтобы совместить некоторые расходящиеся интересы частного человека и общества в лице государственного коллектива. Так, например, российское государство и общество в целом заинтересовано в двух пространственных векторах внутренних миграций: в малозаселенное и стагнирующее село центральной России и в восточные и северные районы, нуждающиеся в заселении и в более интенсивном хозяйственном освоении. В советский период действовали как факторы прямого, так и косвенного принуждения, включая фактор пропаганды. После распада СССР и с либерализацией политического режима роль частного выбора возросла, но это далеко не всеми осознавалось и учитывалось. В правительстве Е.Гайдара были люди, которые планировали использовать ожидаемую "репатриацию соотечественников" для подъема сельской глубинки, а в "стратегическом центре" Г.Бурбулиса был сочинен документ под лозунгом "пришло время двигаться на Север", в котором вполне серьезно рассматривался план масштабного заселения северных территорий по причине утраты страной ее южных районов. Оба плана оказались чистой утопией, ибо миграционное движение в России определялось двумя более мощными притягивающими факторами: городскими агломерациями и климатически более благоприятными зонами проживания.

Элементы антикультурной стратегии в области миграционной политики отражаются и в современных установках российских властей определять место жительства новых иммигрантов там, где это выгодно государству. В принципе это возможно через создание квот, преференций и субсидий, но только частично и только на короткий период первозаселения. Исходя из тенденций, которые изучает современная городская антропология, стремление людей жить в крупных агломерациях является доминантой миграционных геостратегий. Тем более что в России такие агломерации еще только складываются и, кроме центрально-московской, других нет, а в Сибири и не предвидится в ближайшие два-три десятилетия. Поскольку сочетание эффективного производства и социального комфорта возможны только в крупных людских сообществах с краткими пространственными перемещениями, будущее Сибири в этом плане крайне неясно.

Обозначение и центрирование пространства

В своем культурном багаже человеческие коллективы имеют особые и разные механизмы выбора и обозначения пространственного места, организации пространства через его разное использование и через установление определенных прав над частью пространства, будь это территориальные участки, пограничные линии или коммуникационные пути. В каком-то смысле человечество есть всего лишь распределенные в пространстве людские группировки, из которых в современном мире наиболее значимые и пространственно очерченные - это государственные сообщества. Хотя сами группы есть во многом воображаемые сообщества, условные или статистические множества, как, например, русские или татары, они очень часто наделяются свойствами социального субъекта и субъекта права. Для сообществ по схожей этнической идентификации сделать это чрезвычайно трудно, хотя в российской науке и в политической практике это делается сплошь и рядом: "народы" могут депортировать, реабилитировать, для их защиты придумывать представителя в парламенте и т.д. Для сообществ, определяемых прежде всего пространственным принципом, субъектность устанавливается гораздо легче, ибо членство в пространственном коллективе оформляется более жестко через гражданские паспорта, прописку, общинные реестры и т.п.

При всей условности групповых образований именно группы, а не отдельные индивиды конструируют смысл занимаемого ими географического пространства. Не случайно, путешественники-первооткрыватели новых земель и новых племен, связывали название того или иного геопространства с названием проживающих в нем людей. Что от чего происходит, определить во многих случаях достаточно трудно. Но чаще людские названия (самоназвания) становились названиями стран и мест, а не наоборот. Неясность пространства и отсутствие сведений о народах обозначались словом "Тартария" не смысле земля, где живут татары, а в смысле "Барбария", т.е. земля варваров.

Осмысленное пространство (например, "Россия") потому и существует, потому что есть людское сообщество, члены которого (не обязательно все до одного и необязательно в равной степени) считают себя принадлежащими к данному пространственному сообществу. Это означает, что, если нет сообщества людей, считающих себя жителями определенной страны, то нет и самой этой страны как смыслового, а не географического пространства. Если бы не было тех, кто считает себя россиянами, то не было бы и пространственного понятия под названием Россия. Но есть и обратный процесс, когда инерция обозначения формирует идентичность. Каждое новое поколение россиян познает и признает свою "Россию" как бы заново, но эта осмыслительная и опытная процедура основывается на уже зафиксированном образе прошлых поколений и на памятниках материальной среды. Такое же происходит и с другими пространственно обозначенными воображаемыми сообществами. Так, например, людское сообщество в местах, называемых Москвой, Омском или Нью-Йорком, превращается в москвичей, омичей и нью-йоркцев потому, что прежде всего есть само это пространственное место. Но это только начало процесса идентичности горожанина, его отправной "физический момент". Чтобы его выучили и о нем не забывали, этот момент обозначается уже на границе пространства, например, крупной надписью - "Омск" при въезде в город или в аэропорту. Далее идут миллионы подобных отсылок: сколько раз физически фиксируется и устно упоминается слово "Омск" и производные от него слова на соответствующей территории, подсчитать невозможно, но чем чаще, тем сильнее ментальная связь с данным пространственным местом. Сегодня трудно себе представить людские местоположения без таких обозначений.

Обозначения содержат много характеристик - исторических, властных, романтических, амбициозных, курьезных и прочих. Одним из самых значимых является местоположение по отношению к "центральному месту": "рядом с Москвой", "сто километров от Омска" и т.п. Вообще центрирование пространства является культурной характеристикой. Люди и коллективы склонны видеть себя "в центре" по отношению к окружающему (именно как "круги вокруг") пространству, особенно в случаях политий (государственных образований). Наиболее яркими метафорами узурпации статуса мировых центров является самообозначение китайской "Поднебесной империи" как центра Вселенной или трактовка России как "третьего Рима".

Вообще центры появляются и существуют в среде человеческих сообществ как своего рода метафизические необходимости: они являются узлами связей, местами защиты и управления, они формируют каркас обитаемой территории, придают ей определенную конфигурацию. Т.е. трудно вообразить, чтобы заселение и использование пространства шло без процесса центрирования в той или иной степени. Однако культурное осмысление и утверждение центра является необходимой чертой этого процесса. Центр-периферия - это отношения власти и здесь необходимы усилия по утверждению статуса центра (только одни география или демография этого статуса не дают). Соперничество за центр особенно заметно на уровне больших коллективов: стран и регионов, ибо в этом случае речь идет о крупных дивидендах. Центру отводится роль витрины и символа своих стран, здесь концентрируется элита и капитал, здесь почти всегда имеет место опережающее развитие. Обычно центрами являются столицы государств, но во многих странах ситуация иная. В Канаде такие центры - это прежде всего Торонто и Монреаль, а не Оттава, в США - Нью-Йорк. То есть возможно многоцентричное существование больших пространств и разделение функций центрального места: "деловая столица", "культурная столица", "шахматная столица" т.п.

Часто за этим стоят неоправданные амбиции и временные узурпации (пока президент страны из не столичного города - этот город может стать "культурной столицей" или даже вообще "второй столицей" страны). Но эта неоправданность и узурпация есть средство соперничества, без которого сама "столичность" и утверждение статуса невозможны: если москвичи не будут считать себя жителями столичного города и если это не будет повседневно демонстрироваться, тогда Москва будет столицей по бумажному декрету, а не по самоидентификации и по признанию. В этом соперничестве центров присутствует много культурно-психологических и символьных характеристик: высокомерие и эгоизм, с одной стороны, зависть и неприязнь, с другой.

Историческая динамика пространственных сетей

Что определяет выбор пространственного места для человеческих концентраций, прежде всего для постоянных поселений и для миграционных путей? Конечно, человек овладевает и контролирует пространство прежде всего по причине получения доступа к ресурсам жизнеобеспечения. Так было в самом начале человеческой эволюции, так остается и поныне. Однако движение, выбор, а тем более - сохранение за собой пространства не всегда вызываются потребностями в ресурсах и условиями окружающей среды в целом. Во-первых, первоначальная локация группы в пространстве может сохраняться после того, как меняются условия окружающей среды, включая истощение ресурсов. Во-вторых, пространственная организация может и должна рассматриваться также с точки зрения статусности, власти, социальных связей, группового членства, а также в терминах культурных смыслов, которые выражаются в мифологии, ритуалах и символах. Некоторые ученые полагают, что именно последние факторы являются одними из основных для возникновения городов. [39] Что, возможно, правильно, если учесть, что изначально символические и ритуальные места были обусловлены окружающей средой и ее ресурсами.

В этой связи мне представляется, что господствующая концепция появления сети главных российских городов на пути "из варяг в греки" может быть частично пересмотрена. Все историки и географы отмечают связь этих центров с ландшафтными рубежами и реками, с торговлей и со славянской колонизацией. Но почему исключать возможность конкретного выбора с ритуальной стороной жизни наших далеких предков? Во всяком случае большой интерес представляет точка зрения, что освоение российского пространства не обязательно шло по линии из села - город. Скорее, наоборот: главная полоса расселения в России возникла как сеть городов без деревни. По В.О.Ключевскому, уже в IX веке страна Русь составляли не племенные, а городовые области. До XI века русские князья не имели деревень и пашен вообще, а страна была именно "царством городов" (Гардарикой) среди крайне слабо заселенной местности.[40]

Именно ранняя централизация (в смысле появления городских центров) сделала возможным появление системы административных ячеек - областей и краев, которые являются наследниками старинных земель с их городскими центрами. Как замечает Андрей Трейвиш, "В этой связи вызывают иронию официальные 50-60-летние юбилеи областей, имеющих по сути вековую историю. От исторических провинций в Европе их отличают не племенное и заданное природой дисперсное заселение, а особое полисное устройство, моноцентризм, иерархия центров (младшие "пригороды" Новгорода). И на российских банкнотах мы видим не чьи-то портреты, не архитектурные символы, как на евро, а города, часто с дальними объектами-спутниками (Красноярская ГЭС и др.). В масштабе страны это точки; к ним она и редуцирована, являя образ страны-созвездия."[41] Здесь явно сказывается влияние построений В. Каганского об имперской природе пространства России, а также об образе страны как промышленно-городской и столично-периферийной [42] , но сами эти наблюдения очень интересны.

И все же, если Россия - это изначальная Гардарика, то почему существует столь устойчивый образ крестьянской страны до середины ХХ века? Для этого есть свои причины. Прежде всего потому, что, несмотря на учреждение и формирование сотен новых городов, городское население на протяжении веков отставало в росте сельского населения и демографическое соперничество решалось в пользу сел.[43] В XX век Россия вступила с 13 процентов городского населения. Ситуация изменилась только в результате советской индустриализации, причем, изменилась стремительно и к 1980 г. СССР догнал Запад по доле городского населения. Однако в последние 20 лет источники роста городских ареалов (агломераций) стали истощаться.

Во-вторых, аграрный облик России формируют слишком большие пространства между городами: в начале ХХ века среднее расстояние между городскими центрами было 60-85 км в основных районах Европейской России, 150 км - на Урале и 500 км - в Сибири. К началу ХХI века эти расстояния сократились в два раза. В то же самое время центр Европы уже около пяти столетий покрывает сеть городов, отстоящих на 10-20 км[44] . Все это делало трудным связь крестьянина с городом и заставляло деревню быть универсальной в смысле самообеспечения, вплоть до собственных ярмарок[45] . Такая ситуация оставалась и на протяжении всего XX века. Мой сосед в деревне Алтухово, Иван Ефимович рассказывал о своем самом дальнем путешествии "на лошадях до самого Егорьевска одним днем в один конец" (это всего 75 км и на полпути моего маршрута Москва - Алтухово). Город Спас-Клепики был рядом (18 км), но городом его местные жители фактически не считали. Он и сегодня остается большим селом со статусом районного центра и c одной исторической достопримечательностью - техническим училищем, где учился Сергей Есенин.

Культурное пространство инертно и консервативно и, как пишет А. Трейвиш, по сути география учит тому же, чему история: перескакивать в пространстве не менее опасно, чем во времени."[46] В современную эпоху далеко не всегда ресурсы и география, но и административная воля определяли выбор местоположения тех же городов, особенно если последние имеют политико-символический смысл, как, например, столицы государств. Иногда это может быть желание реализовать уникальный градостроительный проект (город Бразилиа), иногда - закрепить влияние титульной этнической общности на территории, которая может оказаться местом оспаривания со стороны других групп населения (столица Астана в Казахстане). Однако, насколько удачны подобные попытки "обмануть" пространство, вопрос для серьезного размышления. Для России городские центро-полюсы сложились исторически и именно их сеть конструирует российское пространство, наполняя его историко-культурным, а не только экономическим смыслом. Она же служит главным средством организации и контроля пространства. По моим наблюдениям примерно трех десятков самых крупных городов страны позволю себе сделать вывод, что в последнее десятилетие, несмотря на грандиозный отрыв Московской агломерации, все эти города достигли очень заметных успехов в своем обустройстве. Их запоздалый старт в использовании возможностей реформ сейчас наверстывается энергией провинции в отношении главного центра. Возможно, что это догоняющее скачкообразное развитие типично для стран глобальной полупериферии. На первом этапе преобразований произошло своего рода сжатие самого пространства, точнее ресурсов модернизации, в одном центре, но это стало своего рода образцом для подражания. Как общество не может обойтись без элиты, так и культурное пространство не может быть динамичным без развитых центров, ибо без них немыслима развитая периферия. Здесь главное, чтобы эта новая динамика рыночной экономики и человеческих свобод не утонула в пространстве периферии, чтобы не произошел конфликт двух скоростей и конфликт пространств.

Некоторые специалисты уже отмечают этот опасный конфликт в феномене растущей поляризации культурного пространства России, которая проявляется в том, что в главных центрах доминирует работа со знаками и символами (политика, масс-медия и др.), в глубокой периферии - с вещами (производство или натуральное хозяйство). В центре жизнь зависит от курса доллара, в провинции - от погоды и урожая картошки и овощей[47] . "В течение "переходного" десятилетия поляризация нарастала: центры пытались модернизироваться и монетаризироваться, а периферия нищала, забывала о деньгах, опускалась куда-то в глубь феодальных времен, во власть кормилицы-земли, кормильца-леса и их квазихозяев."[48] Это, возможно, слишком драматическая оценка ("глубинка" тоже стала ближе к деньгам, чем к феодализму прошлого [49] ), но суть ее от этого не меняется.

Пространственные границы и образы

Эти границы разделяют разные пространственные места и тем самым заключают в себя социальные, когнитивные, символические и другие значимые для человека сферы. Анализ геопространственных границ важен с точки зрения их образования и упразднения, их функций, их регулирования и защиты, их проницаемости. Важно как границы помечаются и какие с ними связаны правила, ментальные смыслы и даже фольклор. У меня нет возможности в рамках доклада развить эту тему, но по проблеме территориальности и границ имеется достаточно богатая литература[50] .

Один вопрос представляется важным, актуальным и пока не исследованным. Это формирование новых пространственных границ государственных образований после распада СССР. Повторю здесь только один сделанный мною ранее вывод о том, что в ментальности многих бывших советских граждан советское пространство будет существовать еще очень долго, а политические границы будут уважаться только при условии их достаточно открытого режима. Не менее интересен вопрос формирования пространственной идентичности по новым федеральным округам, которые были созданы во многом в противоречии с историко-культурной традицией. Поэтому едва ли когда-нибудь Оренбуржье и его жители будут восприниматься и идентифицировать себя как "Приволжье", ибо на протяжении столетий это пространство осмысливалось как "южный Урал". Равно как Калмыкия с трудом воспринимается как "Южно-российский регион" вместе с Северным Кавказом.

Не менее интересен вопрос о том, как характеризуется географическое положение того или иного места и региона. Образ и способ такой характеристики во многом обусловлен взглядами характеризующего и тем самым имеет культурное значение, за которым скрывается многое, что не воспринимается обыденным взглядом. Специалист в области когнитивной географии Надежда Замятина, проанализировавшая сайты субъектов РФ в Интернете, отметила, что в этих характеристиках содержатся представления о самом характеризуемом объекте (то, что считают периферией, обычно ориентируют относительно крупного центра), представления о "нормальном" порядке вещей в пространстве, на основе которых указывают на необычность положения (если за полярным кругом, то обязательно упоминается, если до это как бы само собой разумеется, мысленная ориентация пространства с оценкой направлений (приграничный район может оцениваться и как окраина, а как "форпост державы"[51] ). Под впечатлением этой работы я заглянул на сайт Омской области и вот результаты моего этнографического наблюдения в виртуальном пространстве.

Наиболее распространено указание на положение места от Москвы, что означает "невольное подведение под московский порядок (во всех смыслах), их "периферизацию". Трудно себе представить, чтобы то или иное место в США или Англии обозначалось как "расположен в 1500 километров от Нью-Йорка или в 500 километрах от Лондона". По классической теории центральных мест для Центральной России и тем более для Подмосковья такое соотнесение вполне оправданно, но для Омска или для Алтая такое упоминание уже переходит из ряда функциональных в разряд качественных характеристик. Региональных, или "кустовых" столиц в России фактически нет, кроме, возможно, Санкт-Петербурга.

--------------------------------------------------------------------------------

[*] Директор Института этнологии и антропологии РАН, профессор, президент общественной Академии педагогических и социальных наук, вице-президентом Международного союза антропологических и этнологических наук, Член.-корр. РАН

[1] Ценное содействие в подготовке доклада оказали О.Ю. Артемова, А.А. Бородатова, Н.Л. Жуковская, которым автор выражает благодарность.

[2] Татьяна Малкина. Контурная карта // Отечественные записки, 2002, № 6(7), с. 10.

[3] См., например: Перцик Е.Н. География городов (геоурбанистика). Курс лекций (этапы развития городов). М.,1975; Роль географического фактора в истории докапиталистических обществ (по этнографическим данным). Л.,1984; Максаковский Я.Г. Историческая география мира. М.,1997; Исторический источник: человек и пространство. Тезисы докладов. РГГУ. Ред. О.М.Медушинская. М.,1997. Культурный ландшафт. Вопросы теории и методологии исследования. Материалы семинара. Ред. Валебный В.В., Красавская Т.М. Смоленск,1998; Carter, G. F. Man and the Land. A Cultural Geography.

[4] См., например: Социально-пространственные структуры в стадиальной характеристике культурно-исторического процесса. Тезисы конференции. Ред. В.П. Гуляев. М.,1992; Spatial Archeology. London,1977; The Spatial Organisation of Culture. Ed. by Ian Hoddez. Pittsburgh, Pittsburgh University Press,1978; Space, Time and Archaeological Landscapes. London, 1992.

[5] Leroi-Gourhan f. Milieu et techniques. Paris, 1945; Idem. L`homme et la matiere. Paris, 1943.

[6] Д. Андерсен. Тундровики. Экология и самосознание таймырских эвенков и долган. Новосибирск, 1998, с.136.

[7] См., например: Лотман Ю.М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя // Труды по русской и славянской филологии. Т. 11. Тарту, 1968; Неклюдов С.Ю. Время и пространство в былине // Славянский фольклор. М., 1972; Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976; Цивьян Т.В. К семиотике пространственных элементов в волшебной сказке // Типологические исследования по фольклору. Сб. статей памяти В.Я. Проппа. М, 1975. Обобщающая эту сферу исследований статья: Топоров В.Н. Пространство // Мифы народов мира. Энциклопедия. Т. 2. М., 1988, с. 340-342.

[8] Байбурин А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Л., 1983. А.Я.

[9] Гуревич. Категории средневековой культуры. М., 1972.

[10] Н.Л. Жуковская. Категории и символика традиционной культуры монголов. М., 1988.

[11] Традиционное мировоззрение тюрков Южной Сибири. Пространство и время. Вещный мир. Н-ск, 1988.

[12] А.В. Головнев. Говорящие культуры. Традиции самодийцев и угров. Екатеринбург, 1995; Карпов Ю.Ю. Женское пространство в культуре народов Кавказа. СПб., 2001.

[13] С.О.Хан-Магомедов. Рутульская архитектура. М., 1998; Он же. Цахурская архитектура. М., 1999; Он же. Дагестанские лабиринты. Проблемы автохтонности и типологии. М., 2000; Он же. Агульская архитектура. М, 2001; Он же. Даг-бары и Дербентская крепость. М., 2002.

[14] Философскую интерпретацию проблемы смотрите в статье "Пространство" (автор Д.В.Никулин) в "Новой философской энциклопедии", т. 3, М.: "Мысль", 2001, с. 370-372..

[15] Александр Филиппов. Гетеротопология родных просторов // ОЗ, 2002, № 6(7), с. 48.

[16] Владимир Каганский. Невменяемое пространство // ОЗ, 2002, № 6(7), с. 15.

[17] Там же, с. 15.

[18] Об этом см.: В.А.Тишков. Забыть о нации (постнационалистическое понимание национализма). // Вопросы философии

[19] Владимир Каганский. Указ. Соч., с. 18.

[20] Там же.

[21] Anthony Smith. The Ethnic Origins of Nations.

[22] См.: Бродель Ф. Что такое Фпанция? / Пер. с франц. Под ред. В. Мильчиной. М.: Издательство им. Сабашниковых, 1994. Кн. 1. С. 80-81.

[23] Александр Бикбов. Социальное пространство как физическое: иллюзии и уловки. // ОЗ, 2002, № 6(7), с. 63.

[24] Там же, с. 64.

[25] Там же.

[26] В.А.Тишков. Забыть о нации.

[27] Бердяев Н.А. О власти пространств над русской душой // Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века и начала ХХ века. Судьба России. М.: ЗАО "Сварог и К", 1997. с. 279, 281.

[28] Забелин И.Е. История русской жизни с древнейших времен до наших дней. 2-е изд. М., 1876.

[29] Александр Филиппов. Указ.соч., с. 49.

[30] См. русское издание: Карл Хаусхофер. О геополитике. Работы разных лет. М., 2001.

[31] См., например: Хрестоматия по географии России. Образ страны: Пространства России / Авт.-сост. Д.Н.Замятин; под общ. Ред. Д.Н.Замятина. М.: МИРОС, 1994.

[32] Александр Филиппов. Указ. соч., с. 49.

[33] Там же, с. 50.

[34] Там же, с. 51.

[35] Это понятие является ключевым для многих специалистов по антропологии пространства. См. полезную, но чрезвычайно усложненную статью о пространственной организации ведущего специалиста в этой области А. Рапопорта: A. Rapoport. Spatial organization and the built environment, in Companion Encyclopedia of Anthropology. Ed. By Tim Ingold. London and New York: Routledge. 1998, pp. 460-502.

[36] Антропологическая интерпретация времени была дана мною на предыдущем конгрессе в Нальчике. См.: В.А.Тишков. Восприятие времени // Этнографическое обозрение. 2002, № 3, с. . (уточнить)

[37] См. прекрасную книгу на эту тему: Илья Утехин. Очерки коммунального быта. Издательство О.Г.И., 2001, а также виртуальный музей на сайте: www.kommunalka.spb.ru

[38] См. там же.

[39] Rykwert, J. The Idea of a Town. Princeton: Princeton University Press, 1980.

[40] См.: Ключевский В.О. Русская история. Полный курс лекций. М.: Мысль, 1993. Кн. 1.

[41] Андрей Трейвиш. Город и страна (Инерция российского пространства и динамика его главных центров) // "ОЗ", 2002, № 6(7), с. 365.

[42] См. особенно его последнюю книгу: В.Каганский. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М.: Новое литературное обозрение, 2001.

[43] Вишневский А.Г. Серп и рубль. М.: ОГИ, 1998. С. 95.

[44] Андрей Трейвиш. Указ. соч., с. 365.

[45] См. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII - начало XX в.). СПб.: Дм.Буланин, 1999. Т. 1. С. 286; Город и деревня в Европейской России: сто лет перемен. М.: ОГИ, 2001, с. 77.

[46] Андрей Трейвиш. Указ. соч., с. 374.

[47] В. Каганский. Культурный ландшафт…, с. 251.

[48] Так же, с. 368-369.

[49] См. интересное исследование известного английского антрополога, специалиста по сибирскому региону Кэролайн Хэмфри о повседневных экономических практиках сельского и городского населения в постсоветский период: Caroline Humphrey. The Unmaking of Soviet Life. Everyday Economies after Socialism. Ithaca & London: Cornell University Press, 2002.

[50] В книге А.А.Казанкова хороший обзор литературы и проблематики по человеческой территориальности: Казанков А.А. Агрессия в архаических обществах. М., Институт Африки,2002. Серия "Цивилизационное измерение. Том. 3"; Ardrey R. The Territorial Imperative. New York: Athenium, 1966; Dyson-Hudson R.,Smyth E.A. Human Territoriality: An Ecological Reassessment//American Anthropologist,1978, vol. 80, pp.21-41.

[51] См.: Надежда Замятина. Новые образы пространства России (по официальным сайтам субъектов РФ в Интернете) // "ОЗ", 2002, № 6(7), с. 212-221.

Тишков В.А. Доклад на пленарном заседании V конгресса этнологов и антропологов России, г. Омск, 9 июня 2003 г. [1]

Этно-Журнал

5
Рейтинг: 5 (1 голос)
 
Разместил: Eduard    все публикации автора
Состояние:  Утверждено


Комментарии

Кто автор этого опуса? Информации об этом нет ни здесь, ни в первоисточнике на сайте «Этно-Журнала». Предполагаю, что это Валерий Тишков.

Пример политического произвола по отношению к чистым пространственным формам - это государственно-административное деление, которое никогда не может отражать какой-либо "естественный закон" или четкий принцип, например, этнический состав населения или промышленно-экономическую целесообразность. Пространство республики Башкирия было определено тем районом, который находился под контролем "красной конницы" Заки Валидова, а Карабах вошел в состав Азербайджана, потому что Нариманов послал телеграмму Ленину с угрозой перестать отправлять бензин в Москву, если будет решено по-другому.

Этого башкира звали Ахмет-Заки Валиди (Валидов), а Карабах не вошёл в состав Азербайджана, а остался в его составе, юридически продолжая оставаться его территорией по сей день. В свою очередь Азербайджан, после обретения независимости в 1918 г. лишившийся некоторых своих территорий, был в 1920 г. оккупирован 11-ой российской армией. И неужели в условиях оккупации Нариман Нариманов, занимая посты председателя СНК Азербайджанской ССР (1920 – 1922), а затем председателя ЦИК СССР от ЗСФСР (1922 – 1925), мог послать В. И. Ленину телеграмму с угрозой?

О проекте