Мысли о том, что наши предки делали много лишних телодвижений, впервые посетили меня не у Царь-пушки и не у Царь-колокола. И даже, вообще, не в Москве.

Витать у меня в голове они начали гораздо раньше, во время прогулок по другому кремлю – нашему, местному, рязанскому. Конечно, таких пафосных стен и башен, как в Москве, у нас в Рязани нет – они были деревянными и преспокойно сгнили, когда потеряли своё оборонное значение. А от былого величия остался лишь кремлёвский вал; предмет местечковой национальной гордости – 250 метров в длину, 10 в ширину и 18 в высоту с фронтальной части (а в лучшие свои времена он был и выше, и шире, и длиннее).

Общий вид рязанского кремля со стороны вала (его приблизительную высоту можете оценить по высоте берёз, растущих перед ним).

Причём, наш вал, главная рязанская достопримечательность, на поверку оказывается не самостоятельным фортификационным произведением, а всего лишь огромной кучей строительных отходов. Он получился, как побочный продукт при рытье предками нынешних рязанцев канала, соединившего реку Трубеж с речкой Лыбедью. 45000 (сорок пять тысяч! ) кубометров породы надо было выбрать, чтобы превратить кремлёвский холм в остров!

Схема Рязанского кремля (когда он был крепостью): Трубеж был естественным оборонительным рубежом с запада; Лыбедь – с севера и востока; канал, соединявший их не показан, но он повторял абрис вала (две параллельные линии на южном фасе).

Исторические материалисты объясняют, что сделано это было с одной-единственной целью – для обороны. Только, мол, вдумайтесь, ров с водой, за ним – двадцатиметровый вал, по верху которого шестиметровые стены из морёного дуба; о-го-го какая твердыня!

Критиковать эту версию – самый верный способ заработать в исторической и околоисторической среде репутацию помешанного. Меня уже как только не обзывали и в чём только не обвиняли и рейтинг мой уронить, кажется, ниже некуда, но даже для меня подвергать сомнениям версию про оборону – это перебор; не на столько же я сумасшедший… Поэтому, критиковать или, не дай Бог, опровергать никого и ничего не будем. Позволим себе лишь сделать аккуратное уточнение: а от кого древние рязанцы собирались так активно обороняться?

Самая безжалостная на свете вещь – это статистика. В отличие от истории, статистика является наукой. Причём, такой наукой, которая способна осложнить жизнь представителям всех других наук и лженаук. Ей не важно на какую тему строчит соискатель диссертацию – если выпал у него хоть один показатель из вариационного ряда, то всё – привет! – заворачивай лыжи; не дойдёт такая диссертация до защиты, поскольку полученные результаты статистической достоверности иметь не будут.

Так вот, и в рассматриваемом нами вопросе статистика неумолима. Если составить список всех, с момента основания, осад Рязани (здесь и далее по тексту под Рязанью понимается Рязань нынешняя, то есть бывший Переславль Рязанский, а историческая Рязань будет именоваться обиходно Старой Рязанью) и разбить его на два столбика по результатам обороны – первый «город был взят»; второй «город отбился» – то даже безо всякой статистики, безо всяких там вариационных методов по Стьюденту, просто по несопоставимому размеру этих столбцов, станет понятно, что каждый завоеватель, ставивший себе целью взять Рязань, её взял! Ни ров, ни вал, ни стены, ни башни не сдержали ни одного агрессора, действительно желавшего разграбить наш город. Ну, а те единичные исключения, когда рязанцы за пресловутыми своими рвами и валами, всё-таки, отсиделись, при углубленном изучении показывают, что дело было не в их искусстве фортификации (и не в гипотетическом героизме защитников), а в банальном нежелании атакующей стороны осложнять себе жизнь.

Хиленькая, выходит, была твердыня; ни от одной серьёзной опасности не защитили рязанцев чахоточные стены!

Отдельная песня в этой системе стратегической безопасности – ров между Трубежем и Лыбедью. Объясните мне, что это за фортификационный такой изыск, который в нашем климате с октября по апрель стоял промёрзшим по самое дно? Чего ради надо было 45000 кубов грунта ворочать с места на место, если подавляющую часть года этот ров запросто преодолевался пешком?

Монголо-татары, к слову, эту особенность нашего климата весьма ценили. Они, в отличие от других степняков, даже в набеги на Русь предпочитали ходить не летом, а зимой. Удобно ведь – встал на лёд и гони по нему, как по автостраде. Не надо ни продираться через лесные кущи, ни форсировать бесчисленные речушки, ни вязнуть в гиблых мещёрских болотах…

Рязанцы, надо сказать, надёжность своих городских укреплений оценивали вполне трезво. Возьмём, к примеру, самого нашего известного и распиаренного князя – Олега Ивановича. Да-да, того самого, которому за неявку на Куликово поле у нас, в Рязани, на Соборной площади памятник поставили.

Памятник князю Олегу на Соборной площади Рязани.

Летописи называют князя Олега Рязанского «суровейшим». Ещё бы! Посуровеешь тут, если половину сознательной жизни пришлось провести не на тёплом княжеском троне, а в бегах! Так вот, Олег Иванович Рязанский-Суровейший за 52 (пятьдесят два, с 1350-го по 1402-й! ) года своего правления решился оборонять город лишь однажды. Не оборонил. Едва не погиб. Еле спасся… После этого с фортификацией не экспериментировал и при появлении потенциальной опасности бросал свою столицу и скрывался на законспирированных явках в мещёрской лесной глухомани…

Но, справедливости ради, надо признаться, что мазохистское развлечение в виде перелопачивания титанических объёмов грунта не было локальным рязанским извращением. Чем-то подобным тогда на Руси занимались все. Возьмите любой древнерусский город, заложенный до батыева нашествия – везде население гробило себя непосильными земляными работами.

Москвичи, например, не просто выкопали ров, соединивший реку Неглинную с Москвой-рекой, а трижды, по мере роста города, отодвигали его, осушая и заравнивая прежний. И тоже не особо помогало – Москву потрошили с той же частотой, что и Рязань. Ни рвы, ни валы, ни деревянные стены, ни белокаменные, ни краснокирпичные никого из лютых ворогов не сдержали ни разу! Так зачем нужна была эта пустопорожняя работа?

Схема роста укреплений на Боровицком холме (по В.И. Фёдорову).

Безапелляционное, как приговор революционного трибунала, объяснение, данное этому феномену историческими материалистами, мы уже знаем. Дескать, трусоваты были наши предки, боялись они с рождения за свои шкурки, а потому посвящали весь досуг копанию рвов и насыпанию валов. Мы уже договорились с этими умнейшими из людей не спорить, а потому согласимся – да, и для обороны это делалось тоже. Но защитно-оборонительные функции были всего лишь небольшим бонусом к основной, сакральной нагрузке этих сооружений. А она была колоссальной – наши предки ни много-ни мало моделировали свою Вселенную!

Им повезло – они жили не в таком плоском и унылом мирке, в каком живём мы. Миров в славяно-языческой Вселенной было три: Верхний Мир (Правь), Средний Мир (Явь) и Нижний Мир (Навь). Думаю, не надо разъяснять, что практически в неизменном виде эта трёхчленная схема перекочует в христианство: рай, ад и где-то посередине между ними временная обитель смертных.

На самой вершине Верхнего Мира в светлой Сварге небесной обитают боги и ушедшие к ним предки. На дне Нижнего Мира, в Пекельном царстве, которым, к слову, правит вышеупомянутый гоголевский Вий (правильное произношение – Вый), сосредоточены «нечистые» покойники и демонические силы-навьё. А наш Мир, самый маленький и неказистый, являет собой лишь точку соприкосновения Верхнего и Нижнего Миров; поле их непрекращающейся битвы, которая коловращает Вселенную.

Формально, все перечисленные Миры можно назвать островами, поскольку каждый из них ограничивает река: обитель небожителей Сваргу обтекает широко известная по сказкам Молочная река - кисельные берега; Царство мёртвых – не менее известная река Смородина; у Мира людей тоже есть водная граница – Океанская река.

Наши предки придерживались принципа «что на Небе – то и на Земле» и вокруг себя они создавали уменьшенную копию своего представления о Вселенной. Великолепно написал про это Есенин в «Ключах Марии»: «Изба простолюдина – это символ понятий и отношений к миру, выработанных ещё до него его отцами и предками, которые неосязаемый и далёкий мир подчинили себе уподоблениями вещам их кротких очагов… Красный угол, например, в избе есть уподобление заре, потолок – небесному своду, а матица – Млечному пути» .

Следующая степень увеличения после избы – город. Он тоже – модель Вселенной, модель нашего Мира. Но раз наш Мир – остров, значит, и наш город должен быть островом. И поэтому-тославяне с маниакальной настойчивостью превращали свои населённые пункты в острова! Они не просто копали рвы и заполняли их водой – они воздвигали вокруг своего Мира сакральную границу. Внутри неё лежало упорядоченное, организованное, знакомое и обжитое пространство; то, что можно назвать «своим». За этой чертой кипел чужеродный и опасный хаос. А от этой черты и пошло сущностей, обитающих по ту её сторону, собирательно величать чертями – теми, кто живёт за чертой. Все древнерусские города уже давно переросли свои сакральные границы, но память о том, где она проходила во многих местах сохранилась до сих пор – самый показательный пример московский район Чертаново.

А себя наши предки не жалели. И трусами не были. Непосильным трудом они изнуряли себя не для того, чтобы спрятать свои тушки за рвом и валом, а для того, чтобы спроецировать на грешную землю горний Мир. Ибо, только приблизившись к небесному идеалу, только построив его модель представлялось возможным вызвать расположение небесных сил. А такая защита виделась нашим предкам гораздо важнее защиты физической!

Последней мысли есть обоснование уже из христианских времён. Особенно хорошо наблюдать этот момент на моделях древнерусских городов. Таковых в разных музеях я перевидал немало и без труда выявил следующую закономерность.

Города, которые строили наши предки, были деревянными от и до – от крепостных стен до собачьих будок. Но это отнюдь не означает, что возводить каменные постройки на Руси не умели – в любом мало-мальски значимом русском городе в старину имелись и каменные здания. Зачастую в единственном экземпляре. И никогда такое строение не носило военно-прикладного значения, поскольку таким строением всегда был храм.

Макет Старой Рязани в Рязанском музее-заповеднике.

Храм – он на то и храм, чтобы быть самым большим и нарядным зданием в городе. Причём, это общемировая аксиома! Даже в людоедских племенах Амазонии или Полинезии самая большая хижина в деревне отводится божеству. Люди стремятся отдать своему покровителю всё лучшее, чтобы заручиться его благосклонностью.

Древние русичи тоже защите небесной придавали куда больше значения, чем земной. Поэтому, и строили церкви из белого камня, а крепостные стены – из чего придётся, живя по принципу: «Не копите себе сокровищ на земле, где моль и ржавчина уничтожают и где воры подкапывают и крадут, а копите себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржавчина не уничтожают и где воры не подкапывают и не крадут» (Евангелие от Матфея, 6:19-20).

Более того, наличие храма меняло статус населённого пункта: если церкви нет, то это деревня, если есть – то уже село. То есть, то, что заселено. Не людьми, конечно – это то место, где поселился Бог. Это уже совершенно иное сакральное пространство по сравнению с тем, где просто проживают люди.

Село, как и город, тоже должно было иметь свою сакральную границу. Копать вокруг каждого села ров было, разумеется, расточительным и непосильно-несбыточным мероприятием, но граница такая имелась. Несмотря на то, что она была незрима, ощутить её человеческим набором органов чувств можно было вполне явственно.

Повторимся: село отличалось от деревни наличием церкви. При любой церкви в обязательном порядке должна быть колокольня. Сакральной территорией села была вся та площадь вокруг него, на которой слышался звон колоколов.

Церковь, вообще-то, музыку не любила, а посему с музыкальными инструментами (и теми, кто на них играл) боролась. Исключение составляли колокола. Даже не взирая на тот факт, что ни в Ветхом, ни в Новом завете они не упомянуты! Ни разу! То есть, это явное наследие язычества, адаптированное христианством под свои цели.

В Германии бытует легенда, что самый первый колокол нашли… свиньи, копаясь в грязи. Его так и назвали «Свиная добыча». Когда обнаруженный свиньями колокол повесили на звонницу, обитавший в нём нечистый дух отнял у него голос. И колокол начал звонить лишь после того, как епископ лично освятил его и изгнал беса.

Ну, а без легенд установлено, что использовать колокола христианская церковь начала не ранее V века. До этого они считались языческими инструментами.

То, что колокол не является христианским эксклюзивом доказывает тотальное его распространение в различных религиях от примитивно-шаманских до мировых.

Самое глубокое заблуждение в отношении колоколов – это то, что они предназначены для того, чтобы собирать прихожан на службу. Тоже, согласитесь, затратно и нерентабельно ставить колокольню, отливать из особых «музыкальных» сплавов колокола, громоздить их на верхотуру, содержать звонаря лишь для того, чтобы разбудить к обедне пару-тройку нерадивых богомольцев – для этого вполне достаточно обрубка рельса и металлического пестика.

Версию про колокола с функцией будильника тоже придумали исторические материалисты, которым и в голову не могло прийти, что колокольная музыка предназначалась не людям. С логикой они не дружат и понять элементарного не могут, что раз, храм – это дом Божий, то и музыка, которая в этом доме раздаётся, играет только для Него.

Ну, а там, где присутствует Бог – чертям делать нечего. Поэтому, колокольного звона они боятся, пуще ладана. Отсюда и вера в то, что там, где слышны колокола, нечисти нет и быть не может. Хотя, и это объяснение, думаю, было сочинено задним числом. Предтечей колокола было било – звонкая металлическая пластина, по которой били (отсюда и название) колотушкой или молоточком. Это много потом колокола стали звучать музыкально, а в било колотили безо всякой гармонии. И, скорее всего, звуки эти изначально были подражанием грому (так же, как и стрельба, что мы рассмотрели выше). Видимо, с этим связано суеверие, что колокольный звон может предотвратить грозу.

Так, что не из-за церкви, а из-за колоколов село и было выше деревни по статусу (если даже проигрывало ей по размерам). И ставились сёла так, чтобы звон из одного села был слышен в соседнем – при таком расположении любой странник на всём пути своего следования из одного населённого пункта в другой находился под сакральной защитой.

Потому и относились на Руси к колоколам, как к одушевлённым существам! Летописи пестрят сообщениями, что за неблагие вести их били батогами, вырывали языки, топили в реках, скидывали со звонниц и даже ссылали в Сибирь.

На войне колокол был особенным трофеем. В многочисленных междоусобицах, на которые испокон щедра была земля Русская, действовало негласное правило – церкви не разорять. На колокола правило это не распространялось! Забрав колокола в качестве трофея, победители формально договор как бы соблюдали: храм не тронули, святыню не осквернили, греха на душу не взяли… а побеждённых сакральной защиты тем не менее лишили!

Больше всего в этом плане досталось Новгороду. Там у вечевого колокола была совершенно особая роль и относились к нему особенно трепетно. На этой слабости новгородцев и играли оппоненты. Первым лишил их колоколов полоцкий князь Всеслав в 1066-м году: «…и колоколы съима у святыя Софии и паникадил съима».

А окончательно простился Новгород со своим колоколом в 1478-м, когда московская рать явилась искоренять остатки местной самостийности. Иван III выдвинул новгородцам условия капитуляции. Первый пункт гласил: «вечу не быти». Второй: «вечевому колоколу не быти». Главный колокол Господина Великого Новгорода сняли и под конвоем отправили в Москву. В Первопрестольной его поместили в специальную темницу – в пристроенную к Спасской башне башенку. На эту башенку впоследствии, как на трибуну, московские государи будут подниматься сразу после коронации, дабы показать себя народу. И, заодно, ритуально попрать новгородского пленника…

В 1510-м году Великий князь Московский Василий IIIпроведёт аналогичную, бессмысленную с точки зрения исторических материалистов, акцию во Пскове: «И бе тогда во Пскове плач и стенание во всех домах, друг друга обнимаюше. И спустиша колокол вечной у святой Троицы и начаша псковичи, на колокол смотря, плакати по своей старине и по своей воле».

А реформатор Пётр развернёт по всей стране форменный колокольный геноцид. Русский народ снесёт и стерпит все сумасбродные эксперименты. Ему простят заграничные наряды и жену-иноземку, насильственно искореняемые бороды и столь же насильственно навязываемый табак, Нарву и Прутский поход, 60000 трупов строителей «Северной Пальмиры»… всё дураку простят… Но за то, что он поснимал колокола со звонниц и повелел переплавить их в пушки, его прокляли и объявили антихристом. Это было похлеще, чем положить армию под Нарвой – он лишил народ не колоколов, он оставил страну без небесного заступничества.

Но колокола не зря считались одушевлёнными существами. Тогдашний главный колокол страны – исполин весом в 12000 пудов работы Александра Григорьева – отказался ублажать своим звоном слух того, кого считали антихристом. В 1701-м году он погиб (раскололся) во время кремлёвского пожара…

Кстати, колокол Григорьева уже тогда звали Царь-колоколом. Но это был не тот Царь-колокол, который стоит в Кремле сейчас.

Орлов Владимир.