Л.А. Худзинская-Гоельская

ЗАПИСКИ ЕПАРХИАЛКИ

Папа прислал письмо, чтобы мы приезжали к нему в Россию, и мы с братом пришли в восторг, воображая, что мы увидим воочию все то громадное зеленое пространство, которое охватывает географическую карту широкими буквами «Россия». Я от радости отдала свою единственную игрушку — куклу, свою милую блондинку, которую я страшно любила — отдала ее своей подруге, решив, что такое длинное чудное путешествие по железной дороге, через такие большие города, о которых мы так много учили в Радомской гимназии, — это путешествие вполне мне заменит мою привязанность к моей кукле...

Через 3 дня мы уже были в Р[язани]; конечно, все нас поразило: и чисто русский выговор, и грязь губернских улиц, и некультурность народонаселения и построек, а главное — вывески с тучами голубей, а внизу под домами целые кучи шелухи от подсолнухов и все кухарки, дворники и приказчики и подсолнушки без конца, а на главной улице, Большой или Астраханской, толпы гимназистов по 5 человек в ряд, держащихся за руки и с папиросками в зубах, гимназистов, не сторонящихся перед встречными прохожими. Это нас страшно поразило после дисциплины западного города и классических гимназий.

Когда мы на другой день переехали из гостиницы в маленькую квартирку, у нас стало немного легче на душе от грязи Соборной улицы, потому что двор был с травой и несколько грядок цветов, разведенных нами, напоминали наш собственный дом, который нам пришлось продать для переезда в Рязань, как это ни странно для губернского города. Вот в этом домике у нас с братом началась страдная пора: нужно было продолжать учебу, поступать в гимназию. Мы начали готовиться оба в гимназию — достали учебники и на досуге, освободившись от домашних забот (нам приходилось помогать маме в хозяйстве, так как прислуги не было), зубрили вовсю: брату удалось сразу поступить, хотя по болезни остаться на второй год, а я продолжала готовиться к экзаменам и сдавала с полугода. Сначала я думала в гимназию Мариинскую, но оказалось, что вакансий нет и меня не примут все равно в этом году. Я была рада этому, так как когда я просмотрела учебники, то тогда еще до смешного они показались мне настолько смешными, рутинными, старыми, что просто совестно было по ним готовиться. Тогда мне достали учебники и программку епархиального училища, и хотя брат меня начал дразнить «епархиалкой», но я все-таки решила поступить в это единственное во всем городе красивое здание, белое, трехэтажное, с красивой чугунной решеткой здание, которое меня так поразило, когда мы осматривали город, что я пришла в восторг и закричала с провинциальной наивностью: «Смотри, мама! Какой красивый дворец!» И вот мне предстояло в нем учиться. И рельеф: сердце, якорь и крест, черный выпуклый, точно герб, красовавшийся наверху, очень трогал мое детское сердце.

Прозеленела осень — хорошая, светлая, не такая дождливая, как в Польше, и нам пришлось встретиться первый раз с русской зимой, о которой мы слыхали столько ужасов. А там мы ходили в летних пальто до Рождества, и в нашем саду один раз даже зацвели вишни перед Рождеством. Понятие о калошах мы имели только понаслышке, потому что так чисто и старательно выметаются гранитные тротуары, что мы ходили без калош. А нам тут Бог послал такую холодную квартиру, что мы сбивались в одну комнату, чтобы греться, — в спальню, в которой было +6° К

Приближалось Рождество и мои полугодовые экзамены. Я зубрила по вечерам географию, так как по программе мне приходилось много нагонять, и канун Нового года меня встретил зубрящею Африку, и иногда только мелькала мысль, что теперь везде — и в домах, и в клубах — готовятся к встрече Нового года; все волнуются, в шумной толпе гостей, а я одиноко сижу в большой холодной зале с толстым налетом снега и льда на окнах и старательно запоминаю жаркую Африку. Впрочем, за мои труды последовала и награда: когда нам была задана тема «Встреча Нового года», то я написала лучше всех. Я написала, как я учила по географии о жаркой Африке в холодной комнате, как меня охватило воспоминание о проведенном Новом годе в гостях. И сначала классная дама Авдотья Павловна, сортируя сочинения для подачи учителю, прочла его громко всему классу, а потом и учитель Правиков похвалил его и поставил 5+ и тоже прочел его громко.

Я была в восторге и сконфужена, и радость охватила мое сердце, потому что в Радомской гимназии я считалась только шалуньей и лентяйкой, но очень развитой девочкой. Всякий раз, когда Гацкевич мне ставил 1 или 2 по русской грамматике, он стыдил меня и ставил мне в пример мою сестру, Лиду, которая кончила гимназию с золотой медалью и тоже была его ученицей. А шалуньей я была настолько изобретательной, что когда я приехала через 7 лет в Радом с мамой по делам нашего имения, то услышала от нескольких лиц, что обо мне живут легенды в нашей гимназии до сих пор и передаются из поколения в поколение. И вот я, лентяйка, презираемая учителями за двойки и единицы, вдруг получаю 5+ и сразу выдвигаюсь на первый план.

Когда я держала экзамен, то по географии получила 4, по русскому языку 3, и учитель, этот же Правиков, взял с меня слово, что я буду стараться и догоню подруг, в чем отстала, но потом я сделалась его любимицей. Итак, я поступила с Рождества в епархиальное приходящей, и в первые полгода мне было тяжело среди моих новых подруг. Говорила я с польским акцентом, и это очень поразило моих подруг, которые никогда в жизни не видели полек, а меня они принимали за польку, хотя обе бабушки у нас чисто русские, а деды литвины. Родители православные и говорили все по-русски и по-малороссийски немного, потому что отец из Херсонской губернии, и его мать говорила по-малороссийски.

Весть о том, что поступила полька, облетела все епархиальное, и сейчас же за мной начали бегать толпы епархиалок во время перемены; некоторые даже слегка дергали меня за фартук или косы. У нашего класса тоже толпились, если я не выходила из класса, и, как потом я узнала, у меня даже появилась обожательница из 6-го класса Лиза Галахова. Меня очень поражало, что она через некоторые промежутки времени появлялась у наших дверей, вызывала меня, гуляла со мной по коридорам — приносила мне книги для чтения, за что я ей была очень благодарна и читала я их с удовольствием (так как дядя нам брал книги из клуба неохотно), рассуждала со мной о прочитанном и постоянно интересовалась моей судьбой. О существовании обожания я только слышала из рассказов старших. Но тут мне пришлось самой наблюдать это ненормальное проявление любви. Младшие девочки обожали старших из последних классов и наоборот. Младшие одевались для старших, делали банты, надевали бархотки на шею, корсеты и спали ночью в корсетах, даже некоторые обливали духами своих обожаемых. Старшие приходили ночью к кроватям младших — крестили и их раздевали, укладывали спать и, стоя на коленях перед кроватями, прощались, целуя много раз маленьких и нашептывая ласковые эпитеты. Конечно, каждая выбирала по своему вкусу себе предмет обожания. Обожание простиралось и на учителей, и на классных дам, но, увы, редко в каком закрытом заведении любят классных дам.... Уж чем это объяснить, я не знаю, что все они злючки и придиры. Вернее всего оттого, что вообще всем воспитателям надо много выдержки и терпения для того, чтобы быть строго справедливым и внушить к себе любовь и уважение.... Один раз я запоздала на урок, и когда вошла, наш законоучитель сидел за кафедрой и громил двух маленьких третьеклассниц Бурову и Дуванову, стоявших за первой партой, смущенных и раскрасневшихся:

— У меня есть жена для того, чтобы пришивать вешалки, а вам никакого дела нет до этого. Вы вот мне лучше учите уроки, а то вы еле натягиваете тройки, и стыдно барышням такими пустяками заниматься да записочки по карманам раскладывать.

Потом я помню еще сцену. Одна приходящая шестиклассница во время большой перемены всегда встречала и провожала из класса до учительской этого же законоучителя и часто обливала его духами. Он ужасно злился, кусал губы, но все не решался оборвать ее. Наконец обернулся один раз внезапно, почти наткнувшись на нее, и распушил ее. Ну, на время прекратили проводы, но потом опять начались. Это самый частый прием обожания. Одному бедняге учителю пения Ляля С. залила все глаза духами. Он вскрикнул от боли и, как сумасшедший, вместо того чтобы идти в класс на урок, побежал в учительскую промывать глаза. Конечно, была ей проборка за это. Этот учитель бывал у нас в доме, и Ляля С. очень просила меня познакомить ее с ним, но они все как-то не встречались. И вот как-то мы гуляли по Большой. Он тоже гулял с каким-то господином. Она все делала ему глазки, но он этого не замечал, тогда она толкнула его, проходя мимо. Он обернулся, посмотрел на нее. Мне страшно неловко сделалось, и я сконфузилась, так как он мог подумать, что и я участвовала в этом поступке, я разозлилась на нее и сказала, что не буду с ней больше гулять, если она еще что-нибудь себе позволит подобное, но она опять его толкнула, только чуть-чуть. Я ушла от нее, тогда она на другой день облила его духами и так неудачно, что он только рассердился на нее и, конечно, не мог чувствовать к ней никакой нежности за причиненную боль.

Я как-то не чувствовала никакого тяготения ни к кому, да и как-то мне не по душе было подобное проявление любви, держалась в стороне, была вежлива со всеми, но осторожна и не доверяла, так как несколько насмешек отбили у меня охоту доверять. Называли меня Маркизой Помпадур за мою гордость, за особенные прически, за самодеятельность, за мое зимнее пальто, отороченное мехом от шеи до полу и на рукавах и вокруг шубы внизу.

Такие тогда никто не носил, а по бедности модную шубку мама не могла мне сшить. Война за мои прически шла у меня и с классными дамами, и с начальницей. В две косы по-бабьи я не хотела причесываться, косы у меня были тяжелые. Нужно было очень аккуратно делать прическу, а я утром спешила очень в класс, никого не хотела будить и тревожить, и мне некому было делать прическу, поэтому я причесывалась как хотела и говорила, что у меня голова болит. Иногда действительно она у меня болела от высокой прически, я спускала косы или совсем распускала волосы. За корсет мне тоже приходилось страшно бороться с классной дамой. Я его не признавала, да и папа нам не позволял его носить, и моя свободно развивающаяся фигура страшно конфузила мою классную даму. Хотя наша форма состояла из тугого натяжного лифа без костей, и для 14-летних подростков можно было ограничиться и этими лифами — такие преследования классной дамы и господствующее обожание доводило девочек до крайности, и они не снимали корсетов ни днем, ни ночью. А между тем гулять воспитанниц водили один раз в две недели или в три, а не водили часто потому, что одежки казенной было очень мало, пальто драповое халатом, платок шерстяной небольшого размера, высокие галоши — наружность получалась не из красивых — прямо какие-то арестантки. Пальто надевалось на кого попало, так что и фигуры были неважные, поэтому, конечно, девочки и избегали ходить гулять, хотя в свой сад, но уж если приходилось идти в город парами, то это было чистое страдание и воспитанницам и классным дамам, так как проходящая публика и с жалостью и с насмешкой относилась к этим неуклюжим фигурам. Начальницу как-то это нисколько не трогало, так как она сама была вечно в каких-то допотопных костюмах и напоминала собой экономку и даже не из богатого дома, некрасивое злое лицо, старое неблагородное, старая вырыжевшая наколка на голове, платья какие-то обтрепанные, шляпы — вороньи гнезда, пальто зимнее и накидка летняя — столетняя, по крайней мере — все старомодное, вырыжевшее.

Был у нас опекун Феофилакт Анатолиевич Орлов. Он был симпатичным человеком и не узким в понятиях, и не жадным, как начальница. Он даже хотел ввести модные рукава в пальто, но так и не добился. Ему сказали, что много материи пойдет — тогда можно было в них меру овса всыпать, как говорил наш учитель истории Гонорин.

За 1909 год в Рязанском (местном) вестнике появилась статья. Девочки, приехавшие после Рождественских каникул в епархиальное, были опрошены швейцаром, привезли ли они деньги за полугодие. Некоторые привезли часть, некоторые нет. Он не велел входить им в здание и пошел доложить начальнице. Она их опросила, и когда оказалось, что они не привезли, велела им всем уезжать домой. Девочки расплакались, ночью поехали обратно на вокзал, и начальник станции смилостивился, дал им денег домой [уехать].

Почему она до сих пор в епархиальном? Почему не поставят новую интеллигентную женщину во главе этого громадного заведения, откуда выходят около ста девушек каждый год и расходятся по Рязанской губернии, непосредственно соприкасаются с русским темным народом в качестве сельских учительниц, в качестве матушек, которые будут иметь своих детей, которых надо воспитывать, и тоже немало могли бы принести пользы в качестве жен священников, а не заниматься только набиванием полных комодов деревенскими платками, полотенцами, холстами, набиванием своих чуланов яйцами, хлебами, которые получает батюшка за свои требы. Наши матушки тысячами населяют наши села и деревни, но они считают своей обязанностью только растить, кормить детей и помогать батюшке увеличивать его доходы, все это, конечно, потому, что во главе епархиальных училищ ставятся начальницы без выбора, по протекции духовных санов, но без должного развития. Наша начальница уже двадцать лет (это на моей памяти) пользуется неограниченной властью в Рязанском епархиальном училище.

А в чем заключается ее обязанность? Время от времени она является на уроки, сидит на задней парте и рассматривает прически воспитанниц, белизну фартуков и белых нарукавников и скромно ли себя держат воспитанницы. Никогда ни одного замечания учителю о его преподавании, но Боже избави, если она увидит чернильное пятно на фартуке или на рукавах. Поднимется такая базарная ругань и крик, такие грязные упреки, как будто все девочки живут в епархиальном из милости и точно это какие-то нищенки, которых она одевает на свой счет. Один раз она заметила на фартуке у Мани. Арх[ангельской] выпоротую метку, она начала ее ругать воровкой, мерзавкой. «Ты, — говорит, — наши казенные хорошие нитки взяла себе, а своими наметила гнилыми, и вот теперь метка от стирки упала (вытерлась)».

Я была страшно поражена этой сценой, так как ничего подобного не слышала в обращении нашей радомской гимназической начальницы, Александры Б. Суворовой — институтки из Смольного. Наша епархиальная начальница в эту минуту недалеко ушла от базарной торговки, так она была безобразна в своей злости и такой прямо чудовищной скупости, чтобы из-за одной нитки так смешать с грязью девочку?! Потом еще раз была сцена с Лидой Дувановой. В старших классах воспитанницы по двое ходили в кухню дежурить — помогать варить обед кухаркам: чистить зелень, овощи, рубить котлеты, выделывать пироги — и часто таскали по карманам морковь и даже куски теста, что было, конечно, уж совсем смешно. И вот Лида один раз попалась. Начальница бежала за ней из кухни. Лида юркнула в класс и спряталась за доску, но она влетела и стала искать. Нашла, вытащила за рукав, полезла в карман. Улики были налицо. Началась опять грязная сцена с такой же руганью и упреками. Есть совсем бедные дочки дьячков, которые платили дешевле других. Ну, вот этим-то и достается на орехи от духовных благодетелей. Лида Д[уванова] и Маня Ар[хангельская] принадлежали к бедным. Когда мы, воспитанницы, или реже классные дамы затевали какую-нибудь вечеринку, то начальница все усилия употребляла, чтобы уничтожить ее, ссылаясь на нежелание преосвященного.

Эти два лица — гроза всех епархиальных — архиерей и начальница. От них все зависит. Я училась 4 года в епархиальном. И ни разу ни одного литературного вечера, ни одного акта*. Наград и медалей не полагалось из скупости и боязни лишних расходов**.

Классные дамы живут одним кружком, помощницы — другим. У начальницы никто не бывает из служащих. У нее свои родные, куда она изредка ездит на плохонькой лошадке казенной, на которой эконом возит с базара молоко и другую провизию.

Единственный вечер на именины начальницы, в который 6-му классу разрешается спускаться в нижнюю залу и потанцевать шерочка с машерочкой, попеть хором и погулять с учителями, угощений никаких нам, воспитанницам, а учителям в учительской ставится закуска, и чем больше увеличивается число рюмок, тем громче раздаются недружные крики: «Ура — нашей начальнице, Варваре Макаровне!» Почему-то мне всегда это было и противно, и смешно. И почему закуска делалась в учительской, а не в ее квартире? А между тем в ее квартире недурно были обставлены две большие комнаты, зала и, кажется, вторая спальня. Я хоть и была там два раза, но помню залу только: большие двери, мягкая мебель. Хотя все имело какой-то неухоженный вид.

В этих криках «ура» как-то смешивался только проявленный угар и раболепие духовных перед протекцией Победоносцева, который ей и дал это место. И как же долго сильна его власть?! И на что уходит эта сила?! Неужели контингент учителей-академиков не может возмутиться, что ими командует неинтеллигентная женщина, убивающая все какие бы то ни было хорошие начинания, и вселяет в девушек идеал жадных эгоистичных матушек, создает почти всех неразвитых или мало развитых сельских учительниц. Раза два в год она являлась к нам на пустые уроки (когда по болезни не приходили учителя) и читала нам обязательно жития святых. Это единственное общественное чтение, которое нам разрешалось. Есть библиотека, книги брали, но их объяснить некому, ни поговорить не с кем о прочитанном. В театр нас никогда в мое время не брали, но за последние три года один раз были воспитанницы на «Ревизоре», причем берут не лучших и более развитых, а тех, кто добудет себе приличную одежду верхнюю у приходящих подруг или свою имеют, кто побогаче.

На днях Лине* зубной врач с жалостью рассказывал, что к нему привели штук 10 епархиалок. И они ему сообщили, что болящих зубами набирают целую неделю, чтобы заодно отделаться от этой неприятной для классной дамы обязанности — идти с плохо одетыми воспитанницами. Представьте себе, сколько страданий ненужных переживут первые заболевшие, пока пройдет неделя и их повлекут, как агнцев, на заклание.

А что представляла из себя наша больница? Смешно и дико. Доктором был старый мировой судья, и он же доктор наш. Когда к нему приводили больную, он дергал ее за нос или за подбородок, шутя, от зубной боли или боли горла давалась одна и та же микстура почти ведрами. «Пополощи больше да чаще, и все пройдет», — опять дергал за нос и за подбородок — и лечение кончалось.

Слава Богу, серьезных болезней мало было, и Бог спасал от добродушного, но невежественного эскулапа. Были случаи брюшного тифа и дифтерита, но все выписывались благополучно. Был один смертельный случай, но об этом говорят глухо, и я ничего не могла узнать — что и от чего? Все как-то было по-домашнему и несерьезно. Впрочем, когда был дифтерит в больнице, то по коридорам курили скипидаром, в этом заключалась дезинфекция. Зубной врач мне рассказывал, что у одной девочки болело ухо и зуб. Ей делали какие-то вдувания в ухо, но ничего не помогало, и она наконец решилась обратиться к зубному врачу; как только вылечила зуб, и ухо прошло. Три года тому назад пригласили женщину-врача — Миронову — епархиалку.

В третьем классе помню выдающееся событие. Смерть архиерея. Нас должны были всех вести, так как это главное наше начальство. И вот поднимается волнение. Одежды нету, а в скандальных черных пальто и серых платках никому не хочется идти. По всем классам бегают классные дамы — воспитанницы просят у приходящих одежду. Некоторые дали, но большинство пожелало идти на панихиду. Мне самой захотелось посмотреть внутренний вид комнат, как живет архиерей. И вот кое-как нас одели и парами повели в бывший дворец князя Олега, которому 800 лет уже было. Снаружи он имеет вид длинной коробки с небольшими окнами и сиреневатыми карнизами. На светло-шоколадном фоне балкон с чугунными решетками соединяет дворец с летним собором. Архиерей ходит по этому балкону на богослужение, а в зимний собор* прямо из квартиры вход, потому что находится в этом же дворце. Тут же и Спасский мужской монастырь, где хоронят только богатых. Нас почему-то провели по черной лестнице, где-то около кухни — бегали послушники с кадилом, пахло едой и квасом. В зале уже лежал на столе длинном, покрытом черной мантией с белыми узорами, архиерей, очень толстый, с расплывчатым лицом. Немного подождали, пока началась панихида. Меня все время смущало, что придется целовать руку у этого незнакомого несимпатичного старика, да еще мертвого. Эта мысль меня преследовала, и потому я не замечала окружающей обстановки. Не поцеловать я не могла, так как заметят все, а поцеловать страшно, и вот это мне свербило мозг и бросало меня то в жар, то в холод. Панихида кончилась, начали подходить. Я наклоняюсь, вижу крест наперсный на груди. Мелькает мысль — поцеловать крест, ведь можно, но делается стыдно перед этим лежащим человеком, и я слегка касаюсь мизинца. Ощущение холодного чего-то поперек губ, и потом остаток дня это ощущение так меня преследовало, что я невольно вытирала губы. Полдня меня это мучило. Пришли опять доканчивать уроки в училище. Подруги меня спрашивали: «Что ты губы вытираешь?» Я им рассказала, что у меня точно сало на губах. «Как сало? Ты откусила кусок пальца?»

Меня тошнило, когда рассказывала своим, и брат Коля пошутил и говорит: «Смотри, смотри, у тебя в супе кусок пальца архиерея». Я выскочила из-за стола... и долго брат подтрунивал надо мной и все дразнил этим архиерейским пальцем.

В третьем классе у нас преподавалось странное рисование. К рисованию у меня вообще способность и любовь иногда прорывами, то я совсем забрасываю, то опять рисую. А так как в западной гимназии у нас был академик рисования, то оказалось, что из второго класса гимназии я знаю столько по рисованию, что подобной меня нету, но даже и моделей таких нету, по которым я могла бы рисовать, — там в первом классе нам давали узоры замысловатые по тетрадкам в клетку, а во втором геометрические фигуры и рельефы листов — уже на толстой белой бумаге. Всякие линейки преследовались. Все надо было на глаз делать и как можно меньше употреблять резинку для стирания. Я там имела только 4, а тут 5+. На первый урок учительница мне принесла фигуру нескольких вогнутых арок, но потом ей надоело со мной возиться, и она предложила мне рисовать то же, что рисует весь класс. Я видела в рисовальном шкафу акварельные краски и мечтала, что она даст мне ими рисовать, но, увы, я их не видала и в четвертом классе, где кончилось рисование, и ни разу краски не приносились в класс. Спрашивается, для чего и для кого они нужны были в рисовальном шкафу? И вообще, какой смысл иметь такое рисование для будущих матушек и сельских учительниц? Рисовать выдуманных, несуществующих бабочек, домики и страшные деревья, которых нет в природе, потому что на один урок нам задавалось нарисовать комнатную обстановку, какую кто хочет. Это все, не зная никаких правил перспективы, никаких приемов. То книжный шкап, который мы видим перед собой, то бабочку какую-нибудь, то цветок и опять все-таки наизусть. Мною она всегда была очень довольна, но я лично из этих двух годов ничего не вынесла и думаю, что мои подруги — еще меньше. Что мы могли рисовать своим детям? Не умнее ли было устроить уроки кройки и шитья или рукоделий, но только, по возможности, всяких, какие существуют у нас. Мы сами по себе умели вышивать, немножко вязать. А живущая [в училище] каждая сама на себя должна была сшить фартук, рукава, платье, связать 6 пар чулок и метить белье почтовым швом, проставлять номера. Каждая живущая имела свой номер на фартуке — вот и все. Не умнее ли было преподавать популярную медицину? Первая помощь в деревне и небольшое хотя бы ознакомление с примитивным лечением? Разве каждая матушка, каждая сельская учительница не самое интеллигентное лицо на деревне? Не ближе всех подходящее к нужде мечущейся бабы? Какие прекрасные дети умирают у крестьян, грудные в большинстве случаев! Понос, понос, и у кого же?! У здоровых, как кровь с молоком, матерей.

Мы, городские матери, на 3/4 никуда не годились по кормлению, по составу молока, по нашим неврастениям, малокровиям и вообще ненормальной чувственной жизни, полной развлечений, поздних ночных скитаний по клубам, театрам. У них, правда, хуже пища, но кто спасся от поноса, тот здоровяк. Бледная девушка — это исключение в деревне, у нас исключение румяная девушка. И вот у таких кормилиц погибают их крепыши 10-фунтовые при рождении. Почему? Ехать в больницу страшно — большая нужда гонит нашего крестьянина туда: «Доктора нарочно режут» — это до сих пор звучит в деревне. А под рукой учительница-матушка, которая сама бы пришла (идеал матушки). Она не страшная и ближе, чем доктор. А учительница еще менее страшна, детишки любят почти всех учительниц. И вот первая помощь в таких случаях — остановить болезнь в самом начале и спасти от убийственных средств, подаваемых услужливыми соседками или знахарками, которых почему-то до сих пор не преследуют законным порядком.

Средства ужасны: толченый кирпич в водке — от поноса, у одного выходила кишка на пол-пальца — ему тоже закапывают толченый кирпич, от грыжи — ртуть пить тоже грудному ребенку, или пустить живого мышонка на грыжу, — он ее должен откусить, или оскопить кота и, высушив его органы, катать ими по грыже несколько раз.

Масса диких нелепостей, которые надо подчеркнуть глупой бабе и показать ей, как лечить. Масса баб морят своих ребят подобными средствами. В каждом случае ребенок умирал.

Конечно, бывают случаи, что усилия интеллигента разбиваются о мрак невежества, но из этого не следует, чтобы матушки продолжали набивать комоды добром баб, отнимать у них последнее, а учительницам смотреть сквозь пальцы на бедных молодых матерей. Интеллигентная матушка всегда может внушить своему батюшке, что он должен не казуистикой заниматься на проповедях, а всматриваться в жизнь своих прихожан, навещать их, мирить. Мужей, бьющих своих жен смертным боем, срамить хотя бы в церкви, с самых бедных не брать денег и никаких поборов, относиться к детям своим духовным по-человечески. Надо только послушать, как говорят крестьяне о священниках, с какой злобой и презрением. «Попы» — это ругательное слово, никто почти не говорит «священник», а «поп».

Крестьяне ставят свой ультиматум священникам: «Ходить с крестом и святой водой только 4 раза в год, а не чаще». Как это унизительно для священника! Неужели самолюбие не подсказывает, что хорошо, что плохо.

Интеллигентная чуткая женщина подсказала бы мужу, что кроме казуистики есть человеческое отношение к людям. Это большое унижение для сана, что священник должен сам собирать подаяние. Об этом давно уже говорилось, что духовные лица должны получать жалованье от государства. Может ли быть он бескорыстным, когда он сам должен набирать денег для прокорма своей семьи?

Для того чтобы вести за собой толпу, надо быть бесстрастным, бескорыстным, чутким, строго справедливым и великодушным в то же время.

А мы что видим? Грустно и смешно. Когда у одного священника пропало 40 тысяч в лопнувшем банке, он с ума сошел... и вынес причастие, затанцевал перед алтарем и закричал: «Пропали, пропали сорок тысяч». Еще случай. Мне пришлось переехать из центра города в крестьянскую слободу, где у меня был построен дом на арендной крестьянской земле, и вот я должна была подчиниться всем правилам сельского общества. Не прошло недели, как ко мне явился священник с крестом. Я дала полтинник (здесь в слободе дают 20 коп.), но мне неловко было; проходит еще две недели, опять священник вошел в залу, не постучавшись. У нас были гости, шумели, смеялись, но он никакого внимания на это не обращал — запел и говорил установленные молитвы, не обращая внимания на шум, и так все быстро, что когда мы заметили его, то он уже подавал крест целовать. Спрашивается, для чего читались молитвы и пелись, раз мы не смогли участвовать в них. Я поспешила пойти за деньгами и нашла 35 коп. Отдавая, извинилась, что мало. Не прошло месяца, как священник опять пришел. Меня это уже неприятно поразило. Я человек небогатый и зачастую сильно бьюсь. Такие частые хождения меня стесняли.

И таких вызовов было подряд пять в течение двух месяцев. Оказывается, по деревенским правилам этой местности священники могут ходить каждый церковный праздник. Когда я видела, что священники опять ходят, я высылала прислугу сказать, что меня нет дома, когда у меня не было денег им заплатить. Один раз мы им отказали с парадного крыльца, но они заметили открытую калитку и вошли через черный ход. Мы, не подозревая этого, громко говорили о том, что это уже чересчур смешно, чтобы не сказать большего, ходить в такие маленькие праздники. Слышим кашель в кухне, и весь синклит уже там стоит. Мы только что встали, еще не оделись, не убрано. Нас это переконфузило — я убежала в спальню к сестре, и одна прислуга осталась со священником. У меня денег ни копейки не было, я спросила у сестры, у нее оказалось 10 коп. и 3 коп. Священнику 10 коп. и в кружку 3 коп. Я вышла и сказала: «Извините, батюшка, больше у меня сейчас нет». Он что-то пробурчал, мотнул недовольно головой и пошел — прислуга за ним и спрашивает:
— А что это, батюшка, сегодня за праздник, что вы ходите?
— Иоанна Златоуста.
— А у нас в деревне только четыре раза ходят.
— Когда же? — спрашивает священник.
— На Рождество, на Пасху, на Илью Пророка и на Престольный праздник.
Поп разозлился и сказал ей:
— Вот и ты будешь на том свете пепел за то, что не принимаешь священников. Ишь твоя барыня разозлилась, дала мне гривенник. Как вам не стыдно? Свой дом, и давать священнику как нищему!
— О, батюшка! Если бы мне давали по пять копеек, и то бы я все дома обходила и помахала бы кадилом. Я вот целый день как спину наломаю за гривенник у корыта, либо дрова колю, а вы кадилом помахать не хотите за десять копеек. А может, они у моей барыни последние были.
— Пепел будешь, пепел на том свете, — кричал поп, злясь и идя по коридору и по двору.
— Нет, батюшка, я может в катухе помолюсь, да моя молитва горячее будет вашей. Вы знаете картину, кто первый в ад пойдет? Архиереи, цари, потом попы, а уж мы, мужики, кнутиком подгонять будем.
Дьякон отворачивался и душился от смеха, закрываясь рукой; поп злился. Лукерья уж запирала калитку.
— Ну, больше к вам никогда не пойду.

И вот год прошел. Священник выдержал слово и не ходит. Мой дом точно зараженный из-за 10 коп. Так ли должен поступать духовный пастырь? Проклинать бабу за то, что она сказала ему правду?!

Когда я жила в семье купцов в качестве воспитательницы их детей, мне рассказывали, что когда умирает бедный крестьянин, которому нечем заплатить за похороны, то священник посылает за себя дьячка на кладбище, а между тем мать моих учеников, очень симпатичная личность, давала даром доски на гроб таким беднякам, солому возами дарила, пшено, муку, горох мерами живым беднякам. Они земледельцы-купцы. Вот где растление нравов. Тот же священник мне как-то говорил, поглаживая бороду, что лучше быть царем в деревне, чем пешкой в городе. И действительно, первое лицо в селе — священник, только жаль, что по положению сана, а не по качеству души.

Уроки танцев были у нас один раз в неделю. Задавал ли кто-нибудь себе вопрос, для чего они нужны были епархиалкам да еще в таком виде, в каком они преподавались? Являлась учительница вместо четырех раз в месяц один раз. Иногда по 2 месяца совсем не было танцев, — она все болела. За три года мы никак не могли доехать до 4-й фигуры лансье. Урок начинался с нескольких па бальных, — па батман, шассе 5 и 6, несколько фигур по гимнастике, потом какая-нибудь подруга играла на рояле, и мы танцевали польку, мазурку, польку-мазурку, простой вальс, тогда как в это время уже в клубах оставили эти танцы.

Учительница была неизящная с некрасивой фигурой, грубоватая в обращении. Венский вальс меня выучил танцевать из военной академии студент, привезший его из Петербурга. Я показала подруге, а потом своей учительнице. Новым танцам мы учились друг от друга, и то приходящие — у нас была возможность бывать в клубе и применять свои познания на деле, но на что они были живущим, когда вечеров не бывало общественных у нас, кроме самых семейных, где мы друг с другом танцевали и с одной из нас за весь вечер один учитель. Но мы искренне радовались и этому. А в клубе нас не видали. Был исключительный случай, когда праздновалось 800-летие нашего города. И нас приказал архиерей повести в клуб. И была пародия на танцы, но об этом впереди.

Выходящие из епархиального большинство выходило замуж за семинаристов и делались матерями, никуда не выезжающими из своего насиженного гнезда. Ни о каких танцах не могло быть и речи за редким исключением.

По-моему, преподавать, так с хорошей учительницей, а нам нужна была гимнастика систематическая при нашей сидячей жизни и при редких прогулках в сад — раз в две недели приблизительно. Не понимаю, как мы все там не перечахли без воздуха. Весной во время экзаменов каждый день ходили в сад все с удовольствием, и как встал, так и пошел, и кастелянше меньше хлопот, выдавая нам наши арестантские халаты, калоши-мокроступы, тяжелые, неуклюжие, и противные серые платки. Сирень, черемуха, желтая акация — все нас примиряло с зимней спячкой, и классные дамы делались добрее. Значит, из уроков танцев мы тоже ничего не выносили. Хотя мы любили и эти уроки, как развлечение в нашей казенной обстановке.

Еще один предмет был до смешного не нужен нам: это геометрия в 6-м классе. Наш учебник имел не более 15 страничек маленького формата с самыми главными теоремами. Боже мой! С каким трудом мы зазубривали их. Учитель был хороший и по математике. Были у нас и способные девочки, но 3/4 класса страдали над ней, а многие ничего не делали и умудрялись все-таки вытягивать тройки. Учителя к нам, епархиалкам, относились с каким-то снисходительным презрением, это чувствовалось почти во всех. Все академики, все преподаватели в семинариях и мужских гимназиях. Как там поставлен предмет и как у нас? У нас 6 классов, и многое было скомкано, как геометрия. По физике тоже много выпускалось, а учитель был прекрасный и физический кабинет довольно хороший.

У нас было снисходительное отношение к переводным баллам. 2 1/2 — переводной балл. И вот больше двух (девочек) никогда ни в одном классе не оставалось. Или кретинки формальные, или отпетые лентяйки.

Перед экзаменом геометрии мы сидели и зубрили, и вот я слышу кто-то ворочается под партой и гудит; я заглянула — Саша Кр[отелина].
— Ты что там делаешь? — спросила я.

— Поучу немножко и посплю на геометрии, очень хорошо под партой — никто не мешает. А ты знаешь, — говорила она, — я ведь целый год в руки книги не брала, и какой со мной скандал случился. На Рождество ездила домой. К нам пришел семинарист, разговорились про учебники. Он и спрашивает меня: «Чей у вас учебник?» Ая засмеялась: «Я, — говорю, — вам сейчас покажу чей». И побежала, вытащила у брата его геометрию, а то совестно было сознаться, что я и в руках книжки не держала.

И вот эта воспитанница умудрилась получить тройку на экзамене.

У нас многие заучивали уроки со слов, когда знали, что их вызовут. Мне лично помогал брат, он хороший математик, а я очень слаба всегда была по этому предмету и много горьких слез пролила над ней, но по геометрии у меня были пятерки. Я сейчас совершенно не понимаю, каким образом мне ставили пятерки. Правда, я каждый урок добросовестно учила, но как попугай. Сейчас это для меня — одуванчик. Дунула — и улетел. Я ничего решительно не помню.

Естествоведение — очень хорошая наука — не полезнее ли было бы будущим математикам изучать строение домашнего скота? Популярное прикладное естествоведение для ее домашнего хозяйства.

Что я с удовольствием вспоминаю — это наша образцовая школа. Мы, шестиклассницы по очереди должны были преподавать там уроки пробные малышам I, II и III отделения. Мы добросовестно готовились к этим урокам. И было чувство гордости и удовлетворения в душе у нас за себя и за подруг, когда удавалось провести хороший урок. Я первая вызвалась давать урок, как самая смелая, но он мне стоил очень дорого в душевном отношении. Я страшно волновалась, хотя из всех сил это скрывала. Надо было, что-бы дети прочли рассказ, рассказали его, объяснили непонятные слова. Но нужно было, чтобы класс был оживлен, не зевал и даже весел. Все это я проделала с большим успехом. Директор, начальница меня благодарили. Учитель педагогики был очень доволен, хвалил меня. Но я разрыдалась, как только ушла от них — так были потрясены нервы. И долго не могла успокоиться.

Потом я с удовольствием присутствовала на уроках моих подруг и отмечала уже самостоятельно их успехи или недостатки преподавания. Каждый урок потом детально разбирался нашим педагогом. И эти уроки нам давали хороший навык, как будущим учительницам. Мне очень понравилось преподавание арифметики — сначала на кубиках целый год в 1-м отделении, все 4 действия. Наглядное обучение: как это легко и просто для маленького ребенка. И как плохо в старину преподавалась арифметика, да и сейчас ничего подобного нет в гимназиях. Моя дочь поступила в 3-е отделение, и задачи велись по задачнику, да еще какие трудные задачи, а теперь в 1-м классе опять начинай все снова сначала, но задачи легкие. Вообще в наших учебниках много непоследовательности. И дирекция, вместо того чтобы заняться учебниками, вдруг выдает: переменить коричневые платья форменные на светлые.

Как это умно и практично? В середине года, когда уже сшиты платья, вводить в расход родителей и надевать детям платья светлые, тогда как они постоянно возятся с чернилами и часто сидят на пыльных партах, т.к. не все гимназии отличаются чистоплотностью.

Расскажу теперь отдельные эпизоды из моей епархиальной жизни.

Когда я была в 4-м классе, нам объявили, что нас поведут на Соборную площадь на молебен о 800-летии нашего города (Рязани). Когда мы парами подходили к собору, то увидели дикую деревянную арку перед бульваром, построенную уступами. Вся публика взирала на это жалкое сооружение со смехом. Патриотизм горожан выражался только в этом диком сооружении. Молебен отслужили честь честью с соборными певчими.

Предполагалось нарядное гулянье на Соборной площади с иллюминацией глупой арки, которую, впрочем, обещали перестроить в чугунную, но прошло с тех пор 17 лет, и об арке и помину нет. Глупая арка догадалась сгореть от иллюминации, а с ней погибла память о нашем местном торжестве. Но нас, епархиалок, ждало самое интересное вечером. Архиерей приказал нас вести в клуб на 800-летие Рязани. Это для нас неожиданный выпад, а начальница чуть в обморок не упала. Ей с ее манерами экономки и в старомодных костюмах идти в клуб, в свет, на нее будут смотреть, как на представительницу. Этот день ей принес много душевных волнений. И вот вечером мы все стояли в нижнем длиннейшем, мрачном коридоре, освещенном двумя маленькими лампочками из швейцарской, все в белых фартуках, белых рукавах, стояли и ждали выхода начальницы. Классные дамы уже были на местах.

Мы шушукались и ждали с нетерпением. Наконец-то! Начальница подошла в прелестном, хорошо сшитом шелковом платье двухцветной переливающейся материи, серой с синеватой. Ну, слава Богу, и мы со своей начальницей не ударили в грязь лицом. Щеки у нее горели пятнами. Она подзывает к себе классных дам одну за другой и, как девочка, робко спрашивает: можно ли ей идти в этом платье, не рассердится ли архиерей. Классные дамы ее убеждают, что платье отличное и не особенно светлое, но она продолжает волноваться — и метнулась и побежала к себе. Через несколько минут она уже пришла в своем обыкновенном черном платье. О, Господи, какая она стала сразу старая, незаметная и безобразная.

Шепот неодобрения пробежал по рядам. Начальница подошла к нам и начала речь: «Руки сложить на животе или правильнее под животом — ладонь на ладонь, головой не вертеть ни направо, ни налево. Не разговаривать, сидеть неподвижно. Если будете гулять и к вам подойдет кто-нибудь из гимназистов, стараться не отвечать, а если уж нельзя без этого, то отвечать только "да" и "нет". Не сметь танцевать, ослушницы будут строго наказаны. Идите же».

И мы пошли к выходу. Наше радостное возбуждение сразу слетело, и мы уныло повесили головы. Появление наше на улице всегда производило сенсацию, т.к. это было чересчур редко. Это было неприятно, т.к. насчет костюма нашего всегда слышались насмешки.

Наконец мы пришли, разделись внизу и поднялись в залу дворянского собрания. Нас разместили налево на стульях. Гимназистки сидели направо, а за колоннами стояли семинаристы и гимназисты.

На эстраде стояло нечто вроде экрана, на который ставили громадные картины нашего местного дилетанта любителя М[алашкина], который за все брался, но довольно поверхностно. У него были и типография и фотография, на его доме была вывеска: «Фото-типо-литография».

Во всем ему помогали три дочери — некрасивые, но тщеславные и воображающие в себе необыкновенные таланты. Когда они появлялись на улицах, то про них неизменно говорили: «Вот идут три грации фото-типо-литографии».

Они носили белые банты в волосах и всегда шли с таким надутым лицом и гордой походкой точно заморские принцессы. Они и рисовали, лепили и играли на скрипках, на арфе, на рояле, но все это исполнялось прескверно. Два раза в неделю половина Рязани могла лицезреть их на балконе их дома, против городского сада во время гулянья. Они надевали свои лучшие платья и величественно восседали или под ручку прогуливались на балконе. Впрочем, старик-отец все-таки принес некоторую пользу учащимся. Он составил атлас по географии старательно и применимо к занятиям. Он старался внести живой интерес в свой урок. Он был преподавателем в прогимназии, которая теперь переименована во вторую гимназию, и за это ему спасибо за детей, так как отвлеченное преподавание больше всего мучит детей и убивает их интерес к занятиям. Он нарисовал карту России в подарок для государя покойного, и Петербург был обозначен маленьким рубином. За что государь ему прислал благодарность и 300 рублей денег.

Старик устраивал вечера музыкальные и спектакли в прогимназии, и на одном из таких вечеров и мне пришлось петь после окончания епархиального училища, что доставило мне много волнения и маленький успех.

Они любили принимать у себя в доме знаменитостей, но безалаберность в хозяйстве всех поражала и ограниченность всей семьи делала их довольно скучными, поэтому их не любили и подтрунивали над ними. Его сын слепил модель начерно нашего покойного государя верхом на лошади, и она находится в Радищевском музее в Саратове. Я сама ее видела — тоже в подарок государю. Вся гостиная завалена картинами их кисти в золотых рамах.

Сын с сестрами открыли реальное училище и всей семьей там преподавали и, как отец, постоянно устраивали спектакли и музыкальные вечера, но так как они сами [были] малограмотные в музыкальном отношении, то и их ученики не показывали никаких талантов. Сейчас они как-то заглохли и стушевались, и о них что-то ничего не слышно. Да и все-таки, как педагогам, им не хватало доброты сердечной.

И были некрасивые поступки. Они кормили подзатыльниками реалистов. Устроили лавочку с писчебумажными принадлежностями и вымогали у своих учеников деньги за насильственную продажу им всяких принадлежностей и завтраков, хотя это теперь практикуется во всех частных гимназиях.

Пригласили старика учителя, хорошего своего знакомого, в свое училище и за летние вакации не заплатили ему денег. Пришла к ним в дом как-то одна бедная учительница просить уроков. Сам старик вышел к ней поторговаться, и оказалось, что днем она должна заниматься со всеми детьми, гулять с ними, а ночью корректировать его газетку — местный листок, в котором три грации расписывали всякую галиматью, вот за это ей предложили 3 рубля в месяц. Она, конечно, отказалась. Между тем как эти люди прожили несколько наследств и ни в чем себе не отказывали?! Такова правда на свете! Меценаты искусства ни куска хлеба не подадут бедному человеку!! Ну, довольно.

Все-таки картины М[алашкина] были гвоздем этого вечера. Хотя наши русские Ярославны были немного кривобоки и кривоглазы, но все-таки они демонстрировали 800-летие нашего города и историю той эпохи. К каждой картине гимназисты говорили соответствующие стихи, и мы, «епархиалки», хотя немного прониклись русским духом, перенеслись умственно в ту эпоху войн с татарами и разгрома нашего города.

Наша начальница пришла в шляпе в клуб. Но оказалось, что ни на ком больше нет шляп — она начала вертеться, как на иголках, и подзывает к себе одну классную даму за другой. На щеках у нее появились красные пятна, и она все шушукалась с классными дамами: снять шляпу или нет? Всех близ-сидящих это растревожило, и мы, вместо того чтобы слушать и смотреть, стали волноваться за начальницу.

Наконец она сняла шляпу и, вместо того чтобы положить у себя на коленях, отдала одной воспитаннице. Эта бедняга чуть не прокляла ее со шляпой, боялась пошевелиться, и, конечно, весь вечер был отравлен. Так ей не пришлось потанцевать, и начальница не отпускала ее от себя ни на шаг. После картин наши аргусы сорвались с мест и погнали нас домой, но гимназисты-распорядители старших классов остановили классных дам и сказали, что будут танцы.

Классные дамы чуть не поругались с ними. Брат мой тоже был распорядителем. Я ему шепнула, чтобы они пошли к архиерею. Они побежали, классные дамы этим воспользовались, потащили нас вниз. Мы, конечно, медлили, как только могли. Некоторые потрусливее начали одеваться. Бегут гимназисты и с торжеством заявляют: «Архиерей разрешил танцевать, пожалуйста, раздевайтесь». Моя классная дама больше всего расшипелась и начала переругиваться с гимназистами: «Не раздеваться же, мол, теперь!» Но гимназисты заявили, что сейчас пожалуются архиерею, и наши аргусы со злобой в душе и на лицах велели идти нам наверх. Боже, как мы торжествовали и ликовали.

Я с братом знакомили: я — подруг, он — товарищей, и таким образом стеснение пропало, и мы и гуляли, непринужденно разговаривали и танцевали, кто мог и кто хотел. Все нравоучения начальницы рассеялись как дым. И мы были очень довольны этим вечером.

Зато на другой день вся злоба моей классной дамы обрушилась на меня как зачинщицу и на моего брата: «Он такой же разбойник, как и вы». Но интереснее всего, что начальница не смогла смотреть на подобное безобразие и позорно сбежала домой из клуба, чему мы, конечно, были очень рады. Разговоров нам хватило на целый месяц, и я с братом попали в герои этого происшествия. Я начала пользоваться еще большим авторитетом в классе.

Пролетела зима, наступила Масленица. И я затеяла устроить вокально-литературный вечер. Спрашиваю позволения у классной дамы — отказала, у начальницы — отказала, у инспектора — отказ.

Говорят: без разрешения архиерея — нельзя. Мы приуныли. А уже начали собирать деньги на вечер. Наша начальница настолько была скупа, что никогда ни одной копейки не давала на эти вечера. Ученицы сами в складчину покупали конфет и всего, что нужно было для спектакля, и приглашали свою классную даму и 2—3 более любимых учительниц.

Представление шло самым примитивным образом. Простыни привязывались между классной доской и шкафом. Ставились стулья и стол классной дамы. Если нужен был мальчик, то одевали девочку в мужское. В антрактах угощали классных дам своими конфетами, и это все было в порядке вещей. Ни одна ни учительница, ни классная дама палец о палец не ударят, чтобы помочь.

И вот неожиданно подходит к нашему классу старичок законоучитель Орлов. Это была живая душа епархиального училища. Это был единственный человек, который заботился искренне о внешней и внутренней стороне училища. Он разбил цветник перед училищем, и каждый уголок старался засадить деревьями — елками, каштанами. Один раз я, пробегая по коридору, подслушала, как он горячо настаивал, чтобы у воспитанниц были сшиты модные драповые пальто, но все разбилось о гранитную стену жадной и раболепной души начальницы, и все начинания глохли.

Разговаривая на выпускном вечере с учителем русской литературы, я упрекнула его, почему он не устраивал вечеров и не давал нам возможности выступать публично. Он сказал, что с начальницей ничего нельзя сделать. Она — все, но она все это находит излишним и неполезным и не желает хлопотать перед архиереем. И вот старичок Орлов сам пришел к нам и спрашивает: «Что же вы, дети, не веселитесь? Отчего не устраиваете вечер?»

Я сейчас же воспользовалась этим и рассказала ему все наши злоключения. Рассказала ему программу. Он одобрил ее и обещал сам похлопотать перед архиереем. Мы поблагодарили его и, как только он скрылся за углом коридора, подняли такой визг и возню, точно первоклассницы, а не пятиклассницы. Радости и моему торжеству не было границ, как мы почти победили все дистанции по начальству. Я решила поставить басни в лицах, хоровое пение, игра в 4 руки на рояле и живые картины.

Денег, конечно, у нас было очень мало на костюмы, а так как у нас в доме постоянно были спектакли, то я взяла все у нас, только потребовала денег на бенгальский огонь и цветы из бумаги. Епархиалки большие мастерицы делать цветы из бумаги. Это, в сущности, единственное развлечение от занятий у девочек.

На Рождество и Пасху каждая почти вьет букеты и венки домой и в местную церковь на плащаницу, диакону на пасхальную свечу. Не говоря уже о нашей домашней церкви, которая всегда убрана свежими розами из бумаги зимой, а на Покров, наш годовой праздник, живыми гирляндами из своих цветников и принесенными приходящими воспитанницами. Гирлянды делают два старших класса в нижней столовой, так как к этому дню все здание сверху донизу чистят в ожидании посещения архиерея. Итак, цветы были поручены своим собственным цветочницам. Я принесла из дому 25 маленьких флажков и костюмы для стрекозы и муравья, а через день мы получили разрешение устраивать вечер. Моя классная дома кипела и злобствовала на мой счет и ругала меня зачинщицей, но я делала вид, что я не слышу. Хотя бывали минуты, когда в нашей совместной жизни она доводила меня до бешенства и я, теряя самообладание, так крикну на нее, что она бледнела. (Я жалела ее, зная, что у нее чахотка.) Через год после окончания мною училища она умерла от этой ужасной болезни, молодая и хорошенькая. Ей было около 24 лет. Все мои подруги называли ее зубастой щукой. Итак, женский персонал довольно злобно отнесся к моей затее, но мужчины-учителя сочувствовали мне и понемногу принимали участие в этом вечере. Учитель литературы занимался декламацией с воспитанницами, учитель физики вместе со мной перерыл все шкафы, чтобы составить из разных приборов фонтан. Он сначала отказался, но я так приставала к нему, что, наконец, заставила его серьезно этим заняться. Мне хотелось поставить сцену у фонтана из «Бориса Годунова», живую картину цветов у фонтана. Но так как не удалось добыть костюмы, то мы оставили эту мысль.

Мне очень понравилась моя свобода. Я с учителем вдвоем уходила в нижнюю залу, где у нас был физический кабинет, мы рылись в шкафах и совещались, из каких приборов составить фонтан. Сторож приносил нам воду, и мы делали опыты с фонтаном. Никто меня не останавливал, никто мне не делал замечаний, а на косые взгляды моей классной дамы я не обращала никакого внимания. Наконец мы придумали [нечто] вроде артезианского колодца, и я назначила день вечера. Весь наш муравейник заворочался и необыкновенно оживился. Все малыши приняли в помощи деятельное участие. Нужно было снести все столы вместо эстрады изо всех классов. Все цветы для декорации. живых картин. И, надо отдать [им] справедливость, ребятишки были на высоте своего призвания. В полчаса накануне представления все было устроено. Все это мы устроили в конце нашего коридора, где был наш класс. Две двери из двух классов выходили на эстраду, и там одевались девочки. Занавес сделали из суровых простынь на проволоке и кольцах. Низ эстрады был задекорирован громадными флагами. И задняя стена и боковые стенки тоже были из сурового полотна. За час до начала вдруг приезжает М[алашкин] со своими картинами, которые демонстрировались в клубе, и в противоположной стороне коридора начинает устанавливать их. Мы, ученицы, хотя и с досадой в душе, так как он отрывал нас от нашего дела, дали ему и молоток и гвозди, и лампу раздобыли, и он позвонил, пригласил публику выслушать его скучные объяснения насчет этих картин. Публика неохотно выслушала это, прикрывая рот, чтобы скрыть зевки. Целый час он морил слушателей. Наконец и мы позвонили. Открылся занавес, вспыхнул бенгальский огонь с двух сторон эстрады, и публика (все епархиальное училище, все учителя, учительницы, инспектор, начальница и кое-кто из города) увидела живую букву Н с короной из живых цветов наверху при пении «Боже, Царя храни». Буква была в сажень вышиной. На двух раздвижных лестницах, которые употребляли в нашей церкви для зажжения паникадил, на каждой ступеньке стояли по девочке с распущенными волосами в венках на головах и в правой руке держали по маленькому флажку, протянув руку в сторону, все по одному направлению, а две верхние, самые маленькие, держали корону из живых цветов. В середине под короной, на небольшом возвышении, стояли две девочки, положив руки на плечи друг другу, изображая перекладину для буквы Н и римскую цифру II. Картина была так величественна, что публика охнула, и послышались восклицания: «Ах, как хорошо!»

Это было мое собственное изобретение, поэтому я почувствовала нравственное удовлетворение в эту минуту от всех тревог и волнений.

Надо сказать, что весь этот день меня теребили начальница и моя классная дама бесчисленными вопросами: «Сможете ли вы сделать все, чтобы вышло хорошо? Скоро ли вы все сделаете? Как это все будет?»

И как они были в это время жалки и ничтожно трусливы! Я чувствовала себя выше их. Но эти минуты мне были тяжелы. Я сама волновалась: все надо было предусмотреть, расставить сторожей по своим местам, они жгли бенгальский огонь на кирпичах с двух сторон эстрады и магний. Каждый предмет должен был стоять на своем месте, а тут еще М[алашкин] явился с просьбой дать ему то одно, то другое. Я металась, как птица в клетке, и эти вопросы с растерянными лицами начальницы и классной дамы мучили меня, страшно портили мне настроение.

Они больше меня волновались и мучились, боясь, что мой класс оскандалится. Но восторг толпы сразу привлек меня в равновесие, и я все забыла. Три раза требовали повторения этой картины. Пели все без исключения «Боже, Царя храни».

«Вот на это стоит посмотреть», — услышала я фразу моего учителя арифметики (а он меня не любил, так как я была слаба по арифметике). Это было для меня большой похвалой. Я стояла в публике, чтобы посмотреть на свое произведение.

«Стрекоза и муравей» так понравилась публике, что даже просили три раза повторить. В особенности был доволен наш законоучитель, он же инспектор классов. Он добродушно посмеивался и аплодировал. На эстраде много высоких цветов, замаскированных, чтобы не было видно цветочных банок. Между цветами стоит стрекоза в зеленом шелковом корсаже с зелеными тарлатановыми крылышками и такой же короной на голове, на которой два блестящих маленьких глаза. Делала моя сестра все это, потом у меня просили этот костюм в Мариинскую гимназию, которая взяла с нас пример, тоже поставила эту басню в лицах, что очень польстило моему самолюбию. У муравья коричневое платье и коричневая корона с длинными коричневыми усами. Говорили две .малютки из подготовительного класса. Между живыми картинами шли номера на рояле, пение хоровое. Предпоследняя картина — живой цветник около фонтана. Белая лилия около скамьи с наклоненной головой к фонтану. Красивая стройная блондинка в белом платье с громадной белой лилией на голове, с длинными белокурыми волосами ниже пояса — моя подруга Капочка Успенская. Облокотившись на локоть, смотрит в воду кудрявый нарцисс — Леночка Ракитина — в костюме принца, но с большим нарциссом на голове. Душистый горошек — румяная, черноглазая, хорошенькая Капочка Богданова, сидя на краю бассейна, пьет из душистого горошка воду из фонтана, приподняв голову к обнаженным рукам, которые над головой держат кувшинчик цветка. На переднем плане с левой стороны группа незабудок (всех блондинок подобрали из нашего класса), а с правой стороны — группа маргариток. Все это в массе цветов с наших окон, и фонтан бьет на полтора аршина вверх, и брызги разлетаются на голубой тарлатан, который я расстелила вокруг фонтана. При голубом магнии производит впечатление воды. Картина вызвала общий восторг и превзошла все мои ожидания, так хороша была.

Уставляла все картины я, и вот, когда нужно было ставить фонтан, нужно было поднять цинковый ящик, в котором было полтора ведра воды, и вставить его в выдвижную форточку наших громадных окон. Когда я уже держала ящик над головой и наполовину вставила его в форточку, то ящик слегка опрокинулся, и на меня хлынуло, по крайней мере, полведра воды, я страшно испугалась не за себя, а за воду, которая вся бы вылилась, и все силы употребила, чтобы удержать ящик. Я так вытянулась, чтобы достать до форточки, и в азарте хлопот мне не пришло в голову позвать кого-нибудь на помощь.

Эту картину тоже повторяли несколько раз, пока не иссякла вода в фонтане, и после нее все стали спускаться в нижний этаж танцевать; стало тихо, и я осталась одна на полутемной эстраде, вся мокрая, только теперь я почувствовала, что мне холодно. Меня сразу от переутомления охватила такая тоска, что я поспешила в верхний дортуар, упала на первую попавшуюся кровать и расплакалась. Все мне стало противно и неинтересно, ни танцевать мне не хотелось, ни видеть никого. И я бы долго лежала в полумраке спальни пятого класса, если бы мои подруги лучшие не стали искать меня.

Они мне помогли переодеться и уговорили меня спуститься вниз. В зале танцевали, а избранные, т.е. учителя, дамы из публики и распорядительницы из нашего класса, пили чай. В канцелярии, она же учительская, моя сестра сидела с учителем истории и русской литературы и вела спор о том, что хорошо бы поставить русские былины и исторические картины. Я выпила стакан чаю и сразу оживилась. Нас с сестрой благодарил мужской персонал за доставленное удовольствие. Танцевать мне не хотелось, так я и осталась болтать с учителями и с некоторыми дамами. Неприятное впечатление на меня произвел наш учитель истории и космографии Г[онорин], который весь вечер гулял с Капочкой Богдановой, а в это время жена его, тоже бывшая епархиалка, следила за ними ревнивыми глазами, звала его несколько раз домой, но, не дозвавшись, так и уехала грустная и расстроенная. У нас носились слухи о его донжуанских похождениях.

После этого Г[онорин] мне стал как-то неприятен. Потом у меня лично с ним было столкновение, после которого я убедилась, что он не прочь по-ухаживать. А как муж он (говорят) был очень скверный человек. Допился он несколько раз до белой горячки и сидел в отделении умалишенных в городской больнице. Один раз я сама видела его лицо за решеткой — такое страшное.

Е.Т. Вяземская

В 1894 году ученицы епархиального женского училища вставали в 7 часов утра, одевшись, шли на молитву, потом пили чай с двумя кусками сахару и с черным хлебом. Пекли свой в училище. Хлеба давали с 1/2 фунта и обыкновенно одну кружку чаю. Блюдцев не было, чай горячий пока выпьешь одну кружку — за одним столом уже встают, за другим подымаются, и не успеешь выпить другую. Некоторые имели свое блюдце, те успевали выпить по две кружки чаю. Потом уроки. В 12 часов завтрак, постный: чай с ситным хлебом, иной раз кисель клюквенный или квасной, квас свой варили; или каша с постным маслом (жидкий постный кулеш). Девочек было 400 или 500.
Или давали молочную кашу пшенную и польют обильно маслом, кашу звали «размазня».
Рисовая каша со сладким соусом из чернослива и изюма или картофель с грибным соусом. В скоромные дни картофель с маслом коровьим. Иногда с мясом.
В четверг всегда мясные котлеты с макаронами или картофелем.
С осени за завтраком подавали яйца по 2 штуки один раз в неделю или иногда раз в две недели, как придется, в зависимости от цен на базаре, когда они дешевели.
Уроки до 2 часов, с 2 до 4 гуляли, не уча уроков. Иные были из одной деревни, приходили друг к другу.
Иные и до 6 часов иногда гуляли, а были прилежные, которые тотчас садились за уроки. Иные в 2 часа завивались «для себя». В 4 часа обед из двух блюд: щи, суп, с хорошей заправкой, приличные порции мяса, каша гречневая с маслом или пшенная с молоком.
В воскресенье после обедни обязательно чай и завтрак — пирог с капустой, морковью, с рисом и яйцом, мясо с рисом и яйцами, порции были хорошие, середки больше давали. На стол в 20 человек подавался большой разрезанный на части пирог. (По горничной у каждого стола, она раздавала пирог, и она же убирала свой класс.)
3-е блюдо по праздникам — кисель клюквенный с молоком (подавался часто).

Кисель горячий, жидкий. Около графина всегда стояли кружки, и мы старались остатки киселя слить в кружки, а хлеб в кармане сплошь и рядом носили. Нужно было спрятать под фартуком кружку с киселем так, чтобы классная дама не заметила. В классе в форточках были дощечки, и на них ставили кисель, чтобы остыл, и потом ели. Столовые были внизу, и туда без дела нельзя было ходить, а то сбавят поведение.

Внизу была малая столовая, где резали хлеб «мужики», и вот потихоньку по боковой лестнице сбежишь, и они (мужики) дают охотно хлеб, какой останется, куска по 2—3. Но нужно было тоже пройти, чтобы не увидала классная дама, начальница или кто-либо. Но есть очень хотелось в 3 часа перед обедом. Под передником проносили. По коридору направо (от входа) была столовая для классных дам, там была горчица, хрен. И вот влетишь в их столовую, намажешь торчицей хлеб и принесешь «с горчицей!» (особая смелость!). «Все убоясь жили». «Какая жизнь была!» — говорит Елизавета Терентьевна.

Ели на обед суп с вермишелью, на второе картофель жареный, третье сладкое — рисовая каша с сушеными яблоками и посыпали сахаром (очень хорошее вкусное блюдо).

От 4 до 6 часов свободное время. Гуляли по церковному залу, коридору, бегать нельзя было и топать или визжать, как теперь в школах. Однажды подруга Анюта Некрасова и Вяземская побежали наверх, бегом по боковым лестницам навстречу друг другу и опять в класс, кто ранmiе добежит. Классная дама поймала и поставила к стенке. С 6 до 8 часов шли репетиции в классах в присутствии классной дамы или ее помощницы.

После 8 вечерний час. Ужина не полагалось. После домашнего стола это было очень голодно. Все почти привыкли ужинать дома.

Классные дамы и преподаватели

Автотья Павловна Кочетова, «кочет» или «алектор», ходила, покачиваясь как развинченная. В ее дежурстве строили все шалости, какие можно было. (Она была нестрога.)

Мария Степановна Симфонина — самая строгая. Мертвая тишина в ее дежурство. Кулаки сожмет, сердито говорит, но ее класс любил ее, называя «справедливой», «очень справедливой».

Екатерина. Михайловна (забыла ее фамилию) тоже хорошая. Преподавала немецкий язык, институтка. Она была в параллельном классе, и ее девицы хвалили.

Ольга Ивановна Кроткова, блондинка с голубыми глазами, дружила с Варварой Николаевной ... (высокая).

Ольгу Ивановну звали «Лягушка». Строгая, не любили ее. Ольга Ивановна не говорила с нами.

Хорошая старушка Анзимирова Мария Ивановна, преподавала французский язык. Институтка.

Мария Ивановна Александрова, помощница начальницы, классная дама, голос резкий, хорошая.

София Матвеевна вышла замуж за Ивана Дмитриевича Рудинского, преподавателя истории русской в 5—6 классах. Рудинский пел басом в хоре, соло, пел всегда в церкви.

Варвара Макаровна Хупотская, начальница епархиального училища, замечательна тем, что ее было ни видать, ни слыхать. Начальница перед Покровом за неделю ходит по всему зданию, кончики черной косыночки треплются, и после она больна, а наверху ставят поперек комнаты диван, чтобы не топтали по потолку. Не слыхать ее было никогда. Воспитательная часть главным образом лежала на классных дамах. К начальнице ходили отпрашиваться [в город].

Учителя епархиального училища

Закон Божий преподавал Лучинский Александр Иванович, священник и инспектор и преподаватель в старших классах.

В 4-м классе — старичок Феофилакт Антонович Орлов. Он выстроил епархиальное училище. Очень справедливый, хороший. Отметки точками ставил, по-разному, по несколько точек или одну, и никогда не ставил по пятибалльной системе. Хорошо обращался со всеми и со служащими. С приездом Лучинского Феофилакт Антонович перестал в церкви служить и только был преподавателем. О нем осталось очень хорошее воспоминание.

Ученицы всегда признавались ему, если не знали урока, и он был снисходителен и велит послушать урок, а на следующий раз спросит.

Ольга Ивановна не поговорит, только нотации читает, — «Лягушка». Рудинский в 3-м и 4-м классах не преподавал.

Краснов Михаил Матвеевич историк и Степан Дмитриевич Яхонтов. Последний замечательно красноречивый историк — заслушаешься его.

Русский язык преподавал Виноградов — старичок. Артистически читал «Ревизора». Хороший, справедливый преподаватель. Преподавал литературу.

Математик Яблоков. 3-м и 4-м классам. Географию — Гонорин, пьяница. Его жена — классная дама Муретова Капитолина Григорьевна (у нее две или три дочери). Она очень близорука, хорошо играла, дает уроки музыки. Свежая, симпатичная, молодая вышла за Гонорина. С похмелья Гонорин злой, не любили его: насмешки, придирки, издевался. Скоро умер.

Физика (как звали преподавателя, не помнит).

Русский язык Владимир Тихоныч «Гроза — Фортунин». Мертвая тишина. Взглядом обводит класс и видит, кто не знает, и ту вызывает. «Боялись его, как огня». (Теперь его сын преподает; говорят, ничего.)

Математик Карашев «Лошадиная голова», и в Профтехшколе теперь зовут его «Лошадиной головой».

Лавров Александр Иванович, толстый, преподавал чистописание два раза в неделю, пел в хоре басом. Его жена была старшей сестрой Вяземской.

Маршировку и гимнастику преподавала Рязанова Мария Ивановна, во всех классах.

Ходил старый музыкант со скрипкой, и под его музыку маршировали. Все очень любили гимнастику, так как можно было попрыгать. Не ругалась, не насмешничала, покажет, если кто неверно делает. Она была несчастлива в жизни: муж бросил, дети остались, и она добывала кусок хлеба преподаванием гимнастики. Вся администрация и дети к ней хорошо относились. Она была хорошая.

Макарова Екатерина Федоровна, институтка, налево первая дверь с парадного внизу (классных дам комнаты). Макарова жила с кем-то, а направо дверь, внизу «Гроза» Мария Степановна Симфонина и Мария Ивановна Александрова. (Теперь там раздевалка.)

Екатерина Васильевна Житова (по мужу) была классной дамой. Павел Иванович Житов — учитель пения. У Екатерины Васильевны сейчас свой дом рядом с Горкиными. Она очень любит цветы. С 5 лет жил на квартире у нее цветовод, и многолетние цветы от него. Розы прекрасные.

Доктором в епархиальном училище все время был Асеев (60 лет было уж непременно ему), старый, интересный: у него выпученные глаза, не слушает, что говорит ученица, только говорит: «А? Что? Как? Покажи язык. Иди к Марье Николаевне». Сроду там была Марья Николаевна фельдшерица, акцент вроде польского. И Мария Николаевна укладывала в больницу на койку. Там чистенько, кормили хорошо. (Вяземская лежала в больнице.) Мирно, тихо — после шума от говора 500 человек.

Форма была — открытый лиф, юбка сборкой в три полотнища, никогда в четыре. Экономили на узких юбках. Иные сами шили себе побогаче. Короткие рукава, к ним поддевали белые рукава.

Рукава от платья с тесемками и с ними же поддевающиеся рукава; они связывались перед тем, как надеть платье. Без рукавов нельзя, а то классная дама делает замечание, а потом поведение сбавят, если не слушаться. На неделю давали фартук.

А.И. Звукова

За что «гоняли епархиалок». На свиданье к Звуковой пришла барышня немножко постарше ее, знакомая с их семьей. В зале, в воскресенье, сидели семинаристы. Звукова и барышня пошли в коридор и прошлись. Симфонина спрашивает: «Зачем гуляете в коридоре, а не в приемной?»

— Там нет местов, — говорят ей в ответ.

Симфонина потом «гоняла» Звукову за эту барышню и говорит: «Вы так гордо сказали — нос наверху. И что это за барышня? Да как сказали!» (Ей барышня не понравилась: у барышни коса была по-модному. Косу бантом завязывали тогда, мода была не заплетать.)

Полюбин, учитель, отцов товарищ, был в Рязани и перед отъездом в их город Скопин зашел узнать, нет ли писем к родным и как она (Звукова) поживает. Сейчас ему допрос, есть ли от родителей письмо — разрешение на свидание со Звуковой. Письма не было, и его не допустили, а Звуковой даже не сказали, что он приходил. Полюбин больше не заходил и поручений от родителей не брал.

В епархиальном было 12 кухарок — по одной на каждый класс (6 классов нормальных и 6 параллельных). Кроме того, 4 кухарки еще. Всего кухарок было больше. Жили при училище. 2 кухарки и 2 воспитанницы месили белые пироги, каждый день были булки с примесью масла. Черный хлеб пекли тоже в училище. Дежурная воспитанница выдавала продукты и записывала в книгу как принятые, так и выданные.

После дежурства подписывала книгу и передавала следующей дежурной на целый день. «Вечером идешь (дежурная) на постанов булок». Фунтов 15 сахарного песку, муки белой пуда 3—4 и масла коровьего фунтов 10. Свои булки. И черной муки давали около 5 пудов, но черный пекла сама кухарка.

Прачечная была отдельная, рядом с баней. Через две недели меняли белье в бане и с себя и с постели, фартуки каждую неделю.

Спальни охраняла Катя, лет 35 или 40, «прикаренушка» (от корня недалеко), маленькая, физически ненормальная, с уродиной, толстенькая, выдавала лекарства (полосканья от горла и т.д.). Рясина — ночью караулила коридор (ночная дежурная). Как зажигали лампы, она уже тут. Их было две. Вторая — Ланитина Екатерина Федоровна — тоже была ночная дежурная («безгласная, с нами мало имела соприкосновение»).

Одеждой заведовала Наталья Васильевна. Сердитая! Чуть платок не так — так и злится.

Кастелянша Александра Ивановна заведовала кройкой, а другая помощница Марья Анисимовна. Она и машинками заведовала, знала, кому дать, — и воспитанницы в сохранности должны были ей вернуть.

Почему предпочитали отдавать детей в епархиальное училище? Анюту Дубровину отец крестный привел в Рязань в епархиальное училище, потому что тут постановка дела была лучше. В гимназии надо было сдавать на квартиру, беспокоиться, а тут спокойно: отдал деньги и знаешь, что о ребенке забота будет.

В случае болезни вызывали частных врачей кроме своего. Фельдшерица постоянная, врач приезжал на прием.

Классной дамой у Звуковой была Архангельская Евгения Николаевна, чахоточная. В 1896 году осенью она умерла.

Архангельская была немножко злая, не особенно умная, бывшая епархиалка; звали ее «жареная щука» (за форму ее лица).

Спасская — теперь толстая — подруга Звуковой.

Настя Никольская (одна из классных дам), по мужу потом Елиханская (с. Хламово). Муж — священник православный — перешел в «начетчики» (священник староверов): «12 тысяч в год» жалованья.

В живой картине на вечере, который устроила Людмила Худзинская, А.И. Звукова была незабудкой; глаза синие у нее, волосы светлые (светло-русые).

Классных дам и учителей обожали. Звукова обожала Кирьянова. Некрасивый, но умный учитель физики «математического факультета». На Пасху на свечки делала цветы и ему отдавала, танцевала мазурку с ним (модный был тогда танец, не всем давался).

Николай Николаевич Гривцов, 32 года, учитель по географии, сватался за Звукову. Так как он приходился ее двоюродным дядей, то ходили к архиерею. Тот сказал, что нужно за разрешением подавать в Синод, но Звукова (ей было 17 лет) не пошла за Гривцова. Их родня очень сердилась на нее за отказ (потом Звукова вышла за Быстрова).

Гривцов был мягкий учитель, никогда не ставил двоек.

Карашев, по прозвищу «лошадь», по математике, способный, чудак неуклюжий. Но поклонницы у него были.

Санчаков — «сладчайший» красавец. Фортунин — это что-то ужасное!! Сердитый! Это что-то невозможное.

Степан Дмитриевич Яхонтов в параллельном классе, видный учитель, добрый, историк, способный учитель считался.

Краснов Михаил Матвеевич, не уступит, пожалуй, Яхонтову, историк.

Мария Ивановна Александрова, французский язык. Способная и как человек — справедливый, уважали ее. Александрова была помощницей начальницы. Екатерина Васильевна(фамилию забыла) преподавала немецкий язык. Всего было 12 классных дам и 3 помощницы.

Звукова с Людмилой Худзинской сидели рядышком в 6-м классе. О Людмиле Звукова говорит: «Девка хорошая была».

Для спектакля в епархиальном училище в 1896 году в Рязани пьесу выбирал учитель или классная дама. Играли в приемном зале или в классе. После спектакля танцы. Танцевали часто, почти каждое воскресенье. Играли воспитанницы и классные дамы. Атанова Мария Ивановна (вдова) потом вышла замуж, играла на рояле под танцы.

Епархиалки поступали на места сельских учительниц или городских. Сельская учительница получала 15 руб. (вычеты на пенсию). Городские учительницы около 60 руб. — 90 руб., смотря по урокам. Учительницы сами хозяйничали, платье шерстяное стоило тогда 10 руб., пальто 40 руб. Содержание стоило мало: фунт мяса — 7 коп., пшеничная мука — 5 коп., ржаная мука — 60 коп. пуд. («Хватало на жизнь».)

В Рязанском епархиальном училище плата за учениц 240 руб. и 180 руб., духовные платили 100 руб. Духовные еще взносы платили. Некоторые назывались «полуторные».

Деньги принимала Мария Ивановна Александрова. Деньги по приезде сейчас ей отдавались. Осенью половину денег и после Рождества Христова другую. Кажется, можно было и в три срока вносить.

Иногда были долги за ученицами. Старшая сестра Лизы Успенской не уплатила за несколько лет, и Лиза хотела не уплатить, в журнал ее не вписывали.

Можаровых целая семья училась и была должна, но все же к концу года Можаровы уплачивали свой долг (многосемейным, им было трудно сразу уплатить).

Лида Дуванова отчаянная (!), 4 поведение, а теперь хорошая семьянинка, а уж думали, ничего из нее не выйдет. У нее матери не было, отец бросил, а дядя их воспитывал (ее и брата). Шалости выражались в дерзостях классной даме, с начальницей столкновения.

Воспитанницы чулки штопали. У каждой воспитанницы был свой номер белья.

В театр и концерт не ходили — это было закрытое учебное заведение.

Инспектор был Лучинский.

Средний:

5

Рейтинг: 5 (1 голос)