Притихли, замерли Исады…
Пусты обычно оживленные улицы, замкнуты ворота усадеб. На дворы заведены содержавшиеся на выгоне молочные телята, загнаны в котухи куры, спущены с цепей сторожевые собаки. Не глядя на полдневный зной и духоту, наглухо закрыты и заперты изнутри входные двери домов. И по острой нужде изредка появлявшиеся на свету люди, опасливо озираясь, спешили нырнуть под успокоительный кров своих жилищ.

А за околицей – дым коромыслом!

Владетельный хозяин Исад рязанский князь Глеб Владимирович с братом Константином принимал званых гостей: родного брата Изяслава и двоюродных – удельных князей Романа, Юрия, Ростислава, Святослава, Кир Михаила. Для них на утоптанном лужке, где селяне обычно собирались на сходы и праздничные гуляния, загодя поставили золототканный княжеский шатёр, внесли туда дубовые пиршественные столы, покрытые бухарскими коврами лавки. Уважили и сопровождавших князей бояр: их ожидало щедрое угощение в сшитой из разноцветных тканей полстнице, натянутой напротив входа в шатёр.

С глухой стороны его была установлена еще одна полстница.
– Упившимся там сготовлены постельки! – ухмыльнулся Глеб, махнув в ее сторону рукой. – Внутри её служки: проследить, чтоб не захлебнулись собственной блевотиной. Снаружи – стражник, чтоб сомлевших не беспокоили, пока сами не очухаются…

Хамоватая подначка эта покоробила Изяслава: нашёл время зубаститься…

Удержавшись от попрёка (все равно бесполезно!), бросил на Глеба сожалеющий взгляд. Обделила того природа статью: был малоросл, сутул и худ. Землистое, не по годам морщинистое лицо, белесые глаза с красными прожилками на мутноватых белках, крючковатый нос над тонкогубым ртом, реденькие усы и жидкая бородёнка не красили. Словом, как ни пыжился и ни рядился он, видок у него был далеко не княжеский.

По обычаю, Рюриковичам после рождения давалось так называемое княжеское имя – славянское или некогда заимствованное у варягов. При крещении княжата получали христианское – по имени ангелов, апостолов, пpaвославных святых. Первое употреблялось в повседневной жизни, второе – в особо значимых и торжественных случаях. Многие из них имели свои особые, порой диковинные имена. Ведь на Руси в широком ходу были прозвища. Одних людей они возвышали, других клеймили позором, у третьих отмечали какие-либо выделявшиеся черты внешности, характера и т.д.

Навечно сохранились, например, запоминающиеся прозвища киевских князей: Владимир Красное Солнышко, Ярослав Мудрый, Святополк Окаянный… Ве¬ликий князь Владимирский Всеволод Юрьевич снискал за многодетность уважительное прозвище Большое Гнездо.

Глеба же братья еще в детстве за невзрачность прозвали сморчком. Обидная кличка больно уязвляла его – и своим обидчикам он исподтишка жестоко мстил: портил подаренные им игрушки, одежды и обутку, бил их любимых собак и кошек, травил пойманых для забав диких птиц и зверушек. Ловко и убедительно наушничая, он обычно добивался того, что потерпевшие наказывались как виновники случившегося… И вскоре за зловредный и мстительный норов Глеб получил другую кличку: волчонок. Слыша ее, он криво усмехался: в бараньем стаде волк – хозяин!

В сокровенных мыслях княжонок видел себя могучим человеком, могучим не грубой телесной силой (коль таковой обделили родители!), а непререкаемой властью грозного самодержца, перед которым трепещут все – и знатные, и простолюдины. Но эта вожделенная власть, известно, сама не приходит: её добывают жестокой и безжалостной борьбой, в которой побеждают не только самые хитрые и предусмотрительные, но главное, наиболее решительные и беспощадные.

Изяслав догадывался, какие думы обуревали Глеба, всецело подчинившего своему влиянию других братьев – Олега и Константина. Сам Изяслав старался держаться в стороне от его хитроумных затей, хотя это не всегда удавалось: кровное родство обязывало… Несмотря на нелюбовь к нему, Изяслав даже жалел неуемного братца: стоило ли ради великого престола Рязанского пускаться во все тяжкие волком, заставляя волком глядеть на своих родичей и лобызаться с половецкими ханами, оговаривать своих и непристойно лебезить перед Всеволодом Владимирским, чтобы заполучить старшинство среди рязанских Рюриковичей…

Кровавит свой земной путь и губит душу непомерный властолюбец Глеб!

А от того не укрылся осуждающий взгляд Изяслава. Эка вон как вскинулся братец на безобидную шуточку! Понятно: дело не в ней, не в словах, хоть и с умыслом им сказанных, чтобы походя отвлечь внимание князей от вроде бы праздно стоящего у полстницы стражника и быстренько, но чинно спровадить их в гостевой шатер, мол, передохните в тенечке, пока расторопные служки не доставят из ледников подготовленные к пиру холодные яства и напитки, особо желанные в такую жарищу. Насупился же Изяславушка, полагал хозяин, от досады, что не он, а Глеб попал в милость к Всеволоду, что не ему, а Глебу передана во владение столица княжества Рязань с богатейшими землями, особенно по рекам Проне, Ранове, Парé и ее притокам – Вёрде и Пожве. Раздражали Глеба и приятельские отношения Изяслава с двоюродными братьями. Не верил он в их взаимное бескорыстие и сердечность: наверняка плетут сети и что-нибудь да замышляют против него… Но ему не впервые своевременно раскрывать козни своих недругов и нананосить жестокие упреждающие удары.

С гревшим душу удовольствием и чувством превосходства над собравшимися припомнил Глеб, как ловко и неожиданно для всех воссел он на рязанский стол, оттеснив других Рюриковичей.

…Рязанцы, как известно, не больно благоволили к своим соседям. И было отчего: едва успели они обрести полную независимость от Чер-ниговского княжества, как на них навалились владимирцы и суздальцы, норовя подмять под себя. Гордые и своевольные потомки вятичей отчаянно сопротивлялись. Трижды ходил на Рязань великий князь Владимирский Всеволод Большое Гнездо, чтобы привести ее под свою руку. Но едва он вернулся из последнего похода, как получил от тамошних, доброхотов спешное сообщение: князь Роман опять замутил рязанцев и вступил в сговор тайный с черниговскими князьями, чтобы совместными силами напасть на Владимиро-Суздалъские земли.

Донельзя разъярился Всеволод – и с большим войском снова двинулся на Рязанскую землю – покарать и устрашить строптивцев. И подверглась она, многострадальная такому страшному разорению, какое, пожалуй, не терпела даже от диких ордынцев: встречавшиеся ему на пути города и селения были разграблены и сожжены, а их жители поголовно угнаны в плен. Осенью 1209 года Всеволод подступил к стенам столицы Рязанского княжества, ожидая, что напуганные горожане безропотно исполнят его требование открыть крепостные ворота. Но не тут-то было! Владимирский летописец занёс в свои анналы, что рязанцы в ответ великому князю послали «буюю речь, по своему обычаю и непокорству».

Донельзя взбешенный Всеволод приступом взял Рязань и, выведя оставшихся в живых горожан, сжег её дотла. Князь Роман со всем семейством и боярами, епископ Муромский и Рязанский Арсений были угнаны в плен, а множество рязанцев насильно переселены на земли Владимирского княжества. Уходя, Всеволод по своему усмотрению рассадил рязанских Рюриковичей по волостям. Самый лакомый кусок – стольный град Рязань с густо населёнными окрестными волостями получил Глеб. Удивлялись многие: не по заслугам честь: ведь и подостойнее его князья есть, например, Изяслав Владимирович, прославившийся при обороне Пронска и спасший его от разорения.

Минула малая толика времени и сбылись слова Великой книги: «Нет ничего тайного, что не вышло бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу». Выяснилось, что никакого сговора умершего в плену Романа с черниговскими князьями не существовало вообще, а были обычные житейские сношения с родственниками: ведь его супружница являлась дочерью черниговского князя Святослава Всеволодовича. Оклеветали же рязанского князя его племянники – Глеб и Олег Владимировичи. Последний вскоре умер, а низкий сикофант Глеб был возвышен Всеволодом за радение ему, великому князю Владимирскому.

О содеянном Глеб вспоминал с усмешкой: ловко они сковырнули с рязанского престола стрыя Романа Глебовича. Может, и не до конца поверил Всеволод наветам, но уж больно выигрышный ход подсказали ему рязанские сподручники.

Глебу и в голову не приходило не то что пожалеть – хотя бы мельком подумать о черной беде, которую, сподличав, он накликал на родную землю, обагрив кровью по его вине кровью ни в чем не повинных людей, переполненную тяжкими страданиями и неизбывным горем обездоленных и сирот. Наоборот радовался, что его хитроумный умысел удался… И вот сейчас он крепко сидит на рязанском престоле и пока никто не смеет выступить против него. А потом? Потом... Не будет этого и потом!

Еле сдерживая растущую злость, до последнего оттягивал Глеб открытие застолья, поджидая опаздывавшего переяславского князя Ингваря. Его родные братья Роман и Юрий в один голос уверяли, что тот также откликнулся на зов рязанского князя и обещался в назначенный срок быть в Исадах. В последний раз нетерпеливым взглядом зыркнув на дорогу, Глеб с плохо скрытым раздражением бормотнул:
– Говорят: семеро одного не ждут, нас восьмеро – и Ингваря ждали предостаточно. Но, видно, заплутал он где-то по дороге и подъедет позже…
Возвысил, подсластив, голос:

– Милости прошу к столу, братаничи-гости дорогие! Не обессудьте, коли что не так: чем богаты, тем и рады!

И, горделиво вздёрнув голову, просеменил к хозяйскому месту. Не преминув напомнить братьям кто есть кто, Глеб облачился в княжеский наряд – синий аксамитовый плащ с ярко-алым подбоем, прихваченный у правого плеча большим диамантовым аграфом, соболью шапку с зеленым верхом, украшенную кроваво-красным самоцветом, парчовые штаны, вправленные в желтые сафьяновые сапоги с загнутыми кверху носками. Была надета и парадная кольчужка с позолоченными стальными полосами на груди.

А упревшие в дороге князья, прибыв в Исады, с облегчением поскидывали тяжеленные боевые панцири и надевавшиеся под ними толстые войлочные безрукавки, сняли пропотевшие – хоть выжимай! – льняные рубахи. Всласть поплескавшись в устроенной на берегу Оки княжеской купальне и смыв с себя дорожную пыль, они надели легкую летнюю одежду; на обтягивавшие рубахи и наборные пояски повесили украшенные резьбой и финифтью парадные кинжальчики. Оставив боевое оружие и броню на попечение своих дружинников, князья отправились на пир налегке. Кого им опасаться тут, под стенами вновь отстроенной и сильно укрепленной Рязани, –на виду у мира и в кругу братском?

За столом уселись по исстари заведенному порядку и чтя родство.

Во главе – хозяин князь Глеб, рядом с ним родные братья: одесную –Константин, ошую – Изяслав, возле него поместился Кир Михаил Всеволодович. На другом конце стола парами устроились родные братья –Роман и Юрий Игоревичи, Святослав и Ростислав Святославовичи.

Привстав и перекрестившись, Глеб скороговоркой пробубнил положенную перед трапезой молитву: «Глаза всех на Тебя, Господи, с надеждою смотрят, и Ты даешь им пищу, когда нужно, открываешь щедрую руку Твою и наполняешь всех живущих милостью». Устроившись поудобнее, князья дружно – с утра маковой росинки во рту не было! – приступили к братской трапезе.

В своей полстнице их примеру чинно последовали бояре.

Копошившиеся у коновязей дружинники, сопровождавшие своих князей, тоже дождались своего часа: разносолов и горячительного на столах, поставленных для них под огороженным плетнём навесом, хватало. Ночевка, как сказали, будет тут – потому еду они обильно сдабривали питьем.

Евпатий, младший дружинник князя Юрия, за пиршественный стол вместе с товарищами не сел. Десятник Сила с доброй усмешкой бросил:
– Рано бражничать тебе еще. Усы отрасти сначала…
Не без удовольствия погладив свои, – на вятический лад свисавших ниже подбородка, – приказал:

– Заступай в сторожевой наряд. 3а нашими конями и повозками гляди в оба, с княжеской и дружинной справы глаз не спускай. И кругом посматривай, чуть что – сразу мне доклад... Словом, бди, стремянной!

Последними словами десятник что называется позолотил пилюлю: всего семнадцатый годок Евпатию, а он уже на службе княжеской и при завидном для кмета чине. Этим он был обязан своему отцу, его ратной славе и богатству: за долгую и верную службу великий князь Рязанский Роман щедро наградил родителя, дав в вотчину обширные угодья в селе Пилево в Перевитском стане и богатое поместье в селе Заполье в Шиловском. В первом Евпатий появился на божий свет, во втором вырос и окреп. А поскольку наследственное село Пилево входило в удел князя Юрия Игоревича, то недоросля Евпатия зачислили в его дружину.

Впрочем, выглядел он старше своих лет. Был высок и кряжист, как дубок, выросший в поле: плечами – широк, в поясе – узок, грудь – колесом. Уже не одна краса-девица заглядывалась на пригожего молодца: лицом – бел, синеглаз, темные брови вразлет, прямой нос и полные губы, голос ясный… Силушкой же родители его наградили сполна – на воинских учениях уже сейчас мало кому уступал в единоборстве. Общий приговор был таков:

– Заматереет – настоящим богатырем станет. – Поди нашего десятника Силу пересилит скоро…

Слыша такие речи, Евпатий краснел, как маковый цвет, а десятник поощрительно хлопал его плечу: мол, давай, молодец, старайся... Он так и делал – и потому особых нареканий по службе не имел, а чин стремянного стал наградой старательного новика.

Ивестно: пустое брюхо к службе глухо! С верхом наложив жареного мяса в объемистую деревянную мису, прихватив увесистый каравай, пучок зелени и кувшин с холодным пенящимся квасом, Евпатий устроился в тенёчке возле коновязи. Уплетая вкусную снедь, зорко оглядывал окрестности.

Вспомнил, что ныне, двадесятого червеня – день святого Ильи-пророка. Из древних преданий ему было известно, что верховным божеством у древних славян (естественно, у вятичей-рязанцев тоже) считался Перун – всемогущий бог грозы. Верили они, что именно он посылая дождь жаждущей природе, а молнией усмирял злые силы и карал ослушников своей воле. После крещения Руси православные люди – по простоте душевной – прежнего громовержца отождествили со Святым Пророком Иль-ей, который якобы разъезжает в гремящей огненной колеснице и молнией поражает в страхе мечущегося дьявола. Этому поверию способствовало то обстоятельство, что Ильин день приходится на макушку лета, славящуюся обильными грозами со слепящими молниями, оглушительными громами и шумными ливнями-водопадами.

Вот и на этот раз сильно парило с утра, возвещая: быть грозе. И действительно, вскоре после полудня с юго-восточной стороны появилась и стала наползать, быстро набухая, огромная, в полнеба, темная туча, грозя поглотить солнце, по-летнему щедро заливавшее землю теплом и светом.

А жители Исад настороженно прислушивались к долетавшим до них веселым крикам пирующих. Пожаловавшие сюда высокородные гости у них, конечно, вызывали интерес, однако от ихнего гульбища лучше держаться подальше: мало ли что взбредет в головы бражничающих, чем захотят позабавиться…

Конечно, оказал им честь князь Глеб Владимирович, сделав Исады своей летней усадьбой. Но и расплата за неё последовала тоже.

Канули в прошлое покой и тишь, царившие в их селе, в незапамя¬тные времена основанном рыбаками. Расчетливый хозяин, Глеб превратил Исады в перевалочную пристань для торговых судов, шедших вверх по Оке из Муромской земли, Волжской Болгарии, прикаспийских стран – Ширвана, Хорезма и др. По воде отсюда до столицы – три десятка вёрст, да еще против сильного течения, сушей же – только семь.

Выгруженные здесь и тщательно охраняемые товары: оружие и доспехи, рос¬кошные одежды и дорогую обувь, женские украшения, обливную и расписную посуду перевозили затем на торжище в Рязань. В обратный путь купеческие суда загружались местными товарами – пушниной, пенькой, хлебом, медом, воском.

Вот и сейчас на рязанской дороге показались большие крытые повозки. На козлах восседали дюжие кощéи, рядом – стражники с обнажёнными саблями в руках. Позади трусили всадники с копьями наперевес. «Бдят служивые, видно, опасаются татей. Только откуда им взяться тут, в княжьем селе да средь бела дня! – фыркнул Евпатий. – Поди, соболиные и бобровые меха везут, вот и остерегаются так…»

Обоз между тем, правя к пристани, начал приближаться к коновязям, располагавшимся возле дороги.
А на лужке – пир в самом разгаре…
Насытившись и опорожнив не одну братину, дружинники затянули песню:
Не пыль, не кура в поле подымалася –
То белые лебеди с моря поднимались;
Как один-то с них лебедь не подымется,
Лебедь не подымется, лебедь не шелохнется.
Напрежь по ночам белый лебедь летал,
Лебедушке по зарям кричал:
«Отзовись-отклинись, лебедушка белая!
Ты скажи-покажи, где твое гнездышко?»
– «Как мое-то гнездо посред моря,
Посред моря, посеред Хвалынского».

Пировавшие в полстнице бояре, разгоряченные крепкими, настоенными на разных ягодах и травах, медами успели и поцапаться, и замириться…

В княжеском шатре здравицы следовали одна за другой, пили из турьих рогов, оправленных в серебро. И вскоре начальная сдержанность в застольных разговорах сменилась бурным выяснением явных и зряшных обид, взаимными придирками и попреками. Подлил масла в огонь хозяин.
– Милые братья мои! – возвысив голос, начал он увещевательную речь. – Созвал я с братом Константином вас сюда для мирной беседы, для совета… Давайте забудем и простим друг другу все старые оби¬ды, поклянемся на святом Евангелии и кресте впредь жить в вечной приязни и нерушимой дружбе, а против врагов наших быть заодно. И тогда нам не страшны станут ни половцы, ни болгары, ни князь владимир¬ский…
Гости, умерив пыл и выслушав его тираду, переглянулись. Хитер и коварен Глеб: палец подашь – отхватит руку. Складно и вроде прави¬льные слова говорит, но что у него на уме? Не для того же, чтобы покраснобайничать да пображничать, зазвал он их сюда...
– Сладко поёшь, братец! – повернулся к нему Изяслав, – А меня обижаешь почто и во Владимир на меня навет за наветом шлешь?
– Мало тебе, Глебушка, Рязани стольной с немерянной округой – так ты, всем известно, и на Пронск нацелился тоже. Знай: в него, вотчинный город Всеволодовичей, ты войдешь только через мой труп! – выкрикнул Кир Михаил – зять влиятельного черниговского князя Всеволода Чермного.
– И на наши волости заришься, норовя урезать в свою пользу, а то и целиком заграбастать! – взволновались остальные удельные князья, уже не раз испытавшие на себе тяжелую руку своего двоюрод¬ного брата.

– В самодержцы метишь, Глеб? – привстав, процедил Изяслав. – Всей Рязанской землей один хочешь владеть и править?

Свары на пирах, да еще таких, были на Руси делом обычным. И обычно именно хозяин их и усмирял, урезонивая буянов и взывая к разуму остальных застольников. Но тут получилось иначе. Словно ужаленный Глеб вскочил и, брызгая слюной принялся костерить родного брата самыми непотребными слова¬ми. Изумленный яростной вспышкой обычно сдержанного Глеба, Изяслав от¬качнулся – красное заморское вино из чаши в его руке нечаянно выплеснулось на парчовые штаны хозяина. Перекосившись от злобы, Глеб что есть силы хлестнул брата по лицу. Не устояв, пал Изяслав на колени. Утирая ладонью брызнувшую из разбитых губ и носа кровь, выдавил:

– Не по вине ты на меня поднял руку, брат…

Ошеломленные гости, смолкнув, переглянулись: через край хватил не в меру разошедшийся родич, явно перебравший хмельного… А Глеб, резко отскочив в сторону, вдруг зычно свистнул и выхватил меч из ножен. В ответ раздался дикий рёв – и в шатёр ворвались вооруженные половцы, загодя спрятанные хозяевами в полстнице, якобы поставленной для протрезвления и отдохновения отяжелевших застольников.

Поняли князья: не для совета и дружеского застолья зазвали их к себе вероломные братья Глеб и Константин, а на пир смертный! Но прозрение оказалось слишком поздним…

Застигнутые врасплох и почти безоружные (что стоили их парадные кинжальцы против боевых топоров и сабель половецких!), удельные рязанские князья Изяслав, Роман, Юрий, Ростислав, Святослав и Кир Михаил в считанные мгновенья были изрублены в куски…

Первыми пролили братскую кровь новоявленные Каины – Константин и Глеб.
…Увидев выскочившую из полстницы и ринувшуюся к княжескому шатру толпу вооружённых ордынцев, Евпатий быстро смекнул, что к чему: междоусобицы научили. Кричал благим матом:

– Трево-ога! Наших бью-ют!

И, единым махом вскочив на своего находившегося под седлом коня, рванулся, не дожидаясь подмоги, к княжескому шатру, откуда неслись дикие крики и лязг железа.
А ему наперерез, выставив копья, уже мчались всадники от якобы торговых повозок. Из-под пологов их повыпрыгивали половцы и с воплями, потрясая оружием, накинулись на с усилием выбиравшихся из-за пиршественного стола и порядком отяжелевших дружинников. На каждого пришлось по десятку врагов; пощады они не просили и дорого отдали свою жизнь – с дюжину ордынцев валялись и корчились вперемешку с ними.

Добраться до княжеского шатра Евпатий не успел. Встреченный конными половцами, он юлой завертелся среди них, ловко закрываясь щитом и умело орудуя длинным тяжёлым мечом. В жестокой схватке ударов всё же наполучал немало. Но добротно изготовленные рязанскими мастерами-оружейниками доспехи – кольчуга и шелом не уступили восточному булату. А вот Евпатий, изловчась, сумел поразить одного степняка и вышибить из седла другого. Улучив момент, он прорвал кольцо окружения и что есть мочи помчался к близлежащему леску.

Памятуя приказ старшего ордынца «в живых никого не оставлять!», враги кинулись в погоню. Хоронясь от возможного обстрела, Евпатий перебросил щит за спину и пригнулся к шее коня. И вовремя: понимая, что быстро догнать беглеца не удастся, а углубляться в лес степняки опасались, они выхватили луки. И пущенные ими стрелы достигли цели: вонзились в щит и кольчугу, захромал раненый конь. Видя это, ордынцы радостно взвыли: конец удальцу-урусу! А тот, отлепившись от гривы, сполз с седла и, застряв ногами в стременах, повис сбоку коня вниз головой. И тут же непроглядная чащоба поглотила обоих…