Журналисты внесли вклад в победу и пером, и штыком

Одни из них в Великую Отечественную были фронтовыми корреспондентами. Каждый из них мог подпеть Константину Симонову: “С “Лейкой” и с блокнотом, а то и с пулеметом сквозь огонь и стужу мы прошли”. Другие, сражаясь в стрелковых и минометных дивизионах, в бронетанковых войсках, в партизанских отрядах, уже после войны взялись за перо и смогли выразить то, что чувствовали на передовой миллионы их собратьев — солдат и офицеров.

Накануне 65-летия Победы мы попросили ветеранов, членов Союза журналистов Москвы, рассказать о том, что осталось в памяти самым ярким воспоминанием.

Василий Поляков: “ПЕРЕД СМЕРТЬЮ НА ВОЙНЕ ВСЕ РАВНЫ”

Василий Филатович Поляков. С 1943 года — корреспондент газеты “Слово бойца” 48-й армии. Участник Курской битвы, взятия Кенигсберга. После войны работал в “Известиях”, ТАССе, на радио, помощником министра угольной промышленности СССР. Заслуженный работник культуры. Лауреат премии СЖ СССР. Почетный ветеран города Москвы.

— Война — жестокая штука. На ней умирали и выживали без всякой логики. Перед смертью на войне были все равны. Расскажу три эпизода.

1943 год. Форсирование Десны. Я перехожу из одного батальона к другому. Вдруг слышу противный протяжный свист. Мина! Мгновенно врастаю в землю. И точно — возле меня шлепается мина. Все, думаю, прощай, жизнь. Но мина взрыхлила землю, обдала ошмотьями грязи. Взрыва нет! В страхе поднимаю голову и вижу: торчит из земли хвост мины — стабилизатор. Потом мне рассказали, что на войне так случалось не однажды. Это были “подарки” угнанных в неволю советских людей, которые работали на немецких заводах Германии. Рискуя жизнью, они делали брак. Как часто потом я мысленно благодарил этого неведомого мне спасителя.

Другой эпизод. Белоруссия, освобожденный Бобруйск, 1944 год. Мы вошли в город. Воздух пропитан трупным запахом. На улицах рядом с искореженной техникой сотни убитых немцев. Под жарким солнцем трупы начали разлагаться. Прохожу мимо покореженного фургона с брезентовым верхом. Внутри сидит понурый фриц. Увидел меня, умоляюще просит: “Шиссен! Шиссен!” То есть: “Стреляй! Стреляй!” На безоружного, хоть и врага, рука не поднялась. Да и профессия у меня мирная — журналист. Пошел дальше. Через 15 минут возвращаюсь. В фургоне у стенки лежит тот самый фриц. Кто-то все-таки внял мольбе — пристрелил. В душе ничто не дрогнуло. Подумал, это расплата за тысячи погубленных жизней наших людей.

Третий эпизод. 9 мая 45-го. Группа офицеров решила отметить победу, собралась за ужином. Конечно, спиртное на столе, состояние радостное, возбужденное. Устроили праздничный салют — пальбу из пистолетов в потолок. Кто-то нажал на курок, и вместо потолка пуля угодила в сидящего на диване боевого разведчика, который прошел всю войну и ни разу не был даже ранен. Нелепейшая смерть…

А еще я вспоминаю. Под тем же Бобруйском в деревне Марьина Горка подбегают ко мне вихрастые ребятишки: “Дядя, покажи медаль”. Как они выжили в этом крошеве огня… Наш фотокор успел заснять этот кадр. Он для меня — кадр Победы. Вот ради этого мгновения мы и гнали врага с родной земли.

Марк Славин: “ЖУРНАЛИСТОВ НА ПЕРЕДОВОЙ ЛЮБИЛИ”

Марк Моисеевич Славин. Корреспондент дивизионной газеты “Наступление” 45-й дивизии. Прошел войну от Сталинграда до Берлина. Заслуженный юрист России, кандидат юридических наук.

— В редакцию дивизионной газеты меня, 19-летнего рядового-связиста, взяли потому, что секретарь редакции был убит, а литсотрудник — ранен. Надо было срочно заполнять вакансию. Редактор Сергей Григорьевич Козякин изредка печатал мои стихи, поэтому попросил комдива дивизии дать ему в помощь рядового Славина. Так я стал журналистом.

Едва ли не каждую заметку в газете сопровождал стихами. Козякин поддерживал меня и хотя считал стихи слабыми, простыми, но охотно их печатал. И солдаты любили читать стихи, в которых упоминались их фамилии.

Журналистов “дивизионки” на передовой встречали очень по-доброму. Наш главред завел такое правило: на передний край идешь, бери с собой 30—40 листов бумаги. Замысел такой. Беседуешь, слушаешь рассказ солдата о вчерашнем бое, а потом один листок отдаешь ему, чтобы мог написать письмо домой. А передавая второй, обращаешься с просьбой: “Напиши в газету о товарищах, о том, как вчера отбивали немецкую атаку”. И так идешь по траншее, посидишь с солдатом, с командиром взвода, выкуришь “козью ножку” с командиром роты. Возвращаешься с позиций и забираешь корреспонденцию. Приносил в редакцию 5, 10 и даже 20 заметок. Писали солдаты коротко, но с чувством: о подвиге своих товарищей — пулеметчиков, снайперов, особенно о медсестрах, которые оказывали помощь тут же, на передовой. Их все любили. И мои стихи о них получались особенно проникновенными.

За три года — с 42-го по 45-й — наша редакция понесла тяжелые потери. Два сотрудника были убиты, трое тяжело ранены, трое контужены. И меня пуля не обошла стороной. Но повезло: пуля попала в медаль “За отвагу”. Пробила медаль, вошла в грудь, но до сердца не дошла. Из всех моих солдатских наград эта медаль — самая дорогая.

Михаил Ливертовский: “ВОЙНА ПОДАРИЛА МНЕ ЛУЧШУЮ В МИРЕ ДЕВУШКУ”

Михаил Борисович Ливертовский. Офицер артдивизиона в составе мехкорпуса резерва Главного командования. Прошел с боями от Подмосковья — через Сталинград, Киев, Будапешт — до чешской Праги. В войне с Японией — через пустыню Гоби, Хинган — до Порт-Артура. В мирное время — режиссер, редактор, сценарист Центрального телевидения.

— Мне довелось повоевать на многих фронтах, участвовать во многих сражениях, побывать в окружении и брать в кольцо противника, терять и спасать близких, дорогих людей. Был пять раз ранен… Так что есть о чем вспомнить.

Но одно событие на войне, изменившее мою судьбу, не забывается ни на один день вот уже 65-й год! В тот майский день 42-го работницы московского завода прислали нам, фронтовикам, в подарок связанные ими теплые варежки и носки. Мне, 19-летнему офицеру, достался еще и пакет, в котором кроме варежек и носков были наколенники, а к ним приписка: “Если у тебя не побаливают колени, не мерзнут, то отдай их, дружок, тому, кто в них нуждается. Зоря Лаврентьева”. Подарок пришелся точно по адресу. У меня после ранений очень болели и стыли суставы. Все присланное пригодилось, особенно по ночам.

Я не удержался и написал ей: “Почему у тебя такое необычное имя? Чем занимаешься в промежутках между вязанием?” В ответ получил веселое и остроумное письмо, с рисунками и стихами. А ответом на последний вопрос она меня просто сразила! Оказывается, со своими подругами, “в перерывах между вязанием”, Зоря делает снаряды для 76-миллиметровых пушек, то есть для нас, артиллеристов!

Мне все больше и больше нравились письма Зори. Если они долго не приходили, я начинал беспокоиться и тосковать. И сам в ответ писал — почти каждую неделю. Писал, как в дневник, перед боем и после боя, на марше, из окопов и госпиталей. Если я скажу, что меня согревали письма Зори, я скажу не всю правду. Я ими жил. Все три года войны. Мне так хотелось встретиться с ней, дотронуться до ее руки, поцеловать.

Увы, у войны свои суровые законы. Отпусков и увольнительных на ней не дают. Окончилась война, и наш полк загрузили в вагоны и отправили прямым ходом на Дальний Восток — на войну с Японией. И только в 46-м случилось долгожданное событие. Меня отправили в Москву. Причем в командировочном удостоверении было так и написано: “командируется для решения семейных проблем”. А командир дивизиона напутствовал: “Без штампа в удостоверении не возвращайся”. О моей переписке были наслышаны в части все. И все мне сочувствовали.

Я отправил Зоре телеграмму: “22-го встречай на Северном поезд 6 вагон 10 Гвардии Мишка”.

Этот день, 22 марта, до сих пор в моей памяти. Десять дней добирался с Дальнего Востока до Москвы. И вот наконец перрон Северного (теперь это Ярославский) вокзала. Я увидел Зорю. Она оказалась очень похожа на автопортреты, которые присылала в письмах. Но еще очаровательнее — яркая, живая!.. Уже опустел перрон. А мы, обнявшись, стояли и молчали. Говорить оказалось не о чем — все уже было сказано в письмах. Мы просто любовались друг другом.

Вскоре случилось грехопадение, через пару дней свадьба, а еще через день мы пошли в ЗАГС. Почему не в обратном порядке? Но это еще одна отдельная история. С той поры пошел уже 65-й год! И мы до сих пор с моей Зоренькой вместе. Вырастили детей, внуков. Наколенники, к слову сказать, я носил долго. И даже после войны. Может быть, они и помогли мне, несмотря на ранения, сохранить здоровье в порядке. Хотя, я думаю, дело вовсе не в наколенниках. А в том, что рядом со мной все эти годы — моя драгоценная, моя любимая и единственная жена Зорюшка.

Петр Брайко: “БЛУЖДАЮЩИЕ ЗАСАДЫ” НАНОСИЛИ ВРАГУ МАКСИМАЛЬНЫЙ УРОН”

Петр Евсеевич Брайко, Герой Советского Союза, в годы войны — командир партизанского отряда в соединении легендарного Ковпака. Автор 15 книг, двухтомной монографии “Партизанская война”. Она стала настольной книгой для бойцов спецназа.

— Побеждают в войне не только оружием, но и умом. Во многих случаях воевать большим числом и не нужно, даже вредно. Я, например, будучи командиром сначала партизанского отряда, потом батальона, потом полка, никогда не оставлял в засаде больше 100 человек. Использовал тактику, которую назвал “блуждающими засадами”. Смысл ее в том, чтобы никогда не встречать врага в боевом порядке. Только в походном порядке.

Вспоминаю бой в Карпатах. Мы находились в окружении. Обороняться надо было в глубоком ущелье. По дороге наступало три немецких полка — численностью где-то 10 тысяч человек. А у меня 200 человек, вооруженных винтовками, автоматами и пулеметами, и одна противотанковая пушка, но и та без снарядов. И я знаю, что завтра утром эти 10 тысяч попрут. Вступать с ними в бой бессмысленно, нашего сопротивления хватит на 15 минут. Что делать? Говорю командиру взвода разведки: пойдем посмотрим ущелье. Оказывается, оно длиной 5 км, узкое, и по нему протекает речка Быстрица и идет железная дорога. А местность на войне важнее артиллерии и танков. Я решил ночью на подходе к горному ущелью взорвать мосты и лишить немцев танков и артиллерии — вынудить наступать только пехотой. Так и сделали. Ночью все мосты наши минеры ликвидировали. И вовремя! Утром полки Крюгера двинулись без танков, пешком, в походных колоннах, не зная, где мы их встретим. Мы ждали их в каменных прикрытиях, приготовленных для нас самой природой, и атаковали из засады, когда прошли первых полтора батальона. Огонь встретил их в “мешке” на марше — с той и с другой стороны ущелья лежали по 60 человек моих бойцов. Мы пропустили колонну в этот “мешок” и за 15 минут уничтожили. Они не успели сделать ни одного выстрела. Сразу незаметно отошли в глубь ущелья на полтора километра и снова заняли удобные позиции. Наступать немцы смогли только через 6 часов. Пять часов понадобилось, чтобы убрать трупы. Мы их снова пропустили и снова встретили ураганным огнем на марше. На следующий день повторили атаки. В итоге за три дня расстреляли семь батальонов, не потеряв ни одного человека. Немцы дальше отказались наступать. Потом эту тактику мы с успехом использовали и в Польше — в лесах и на пересеченной местности. И каждый раз нам помогала ее величество местность! Немцы не могли использовать против нас ни транспорт, ни танки, ни артиллерию: они никогда не знали, где мы их встретим! В этом и состоит особая эффективность “блуждающих засад”.

Партизаны Ковпака прославились тем, что добивались побед малой кровью, нанося противнику сокрушительные удары.

Павел Кукушкин: “ПОСЛЕДНИЙ ЗАЛП НАШИ БАТАРЕИ ПРОИЗВЕЛИ 11 МАЯ 45-го”

Павел Васильевич Кукушкин. Командир отдельного гвардейского минометного дивизиона (“катюши”), участник Курской битвы, освобождения Румынии, Венгрии, Австрии, Чехословакии. После войны работал зам. начальника Воениздата. Генерал-майор в отставке.

— Журналистское крещение я получил не на войне, а уже в мирной послевоенной жизни. Но интерес к слову, к творчеству пробудился, конечно, на войне, после того как меня назначили начальником штаба минометного дивизиона. Что такое начштаба в боевых условиях? Командир дивизиона выдвигается вперед с одной из батарей и взводом разведки, а всеми действиями других подразделений руководит начштаба. Бой отгремел — начштаба садится и пишет боевые донесения, отчитывается за результаты залпа, за израсходованные снаряды. Часто донесения приходилось писать под бомбежками и обстрелами. Волей-неволей оттачивалось перо.

Всю войну я отпахал минометчиком. 9 мая страна праздновала победу над немецким фашизмом, а мы еще продолжали воевать.

Последний залп наша батарея нанесла по противнику, который не принял условия капитуляции и спешил сдаться американцам, 11 мая 1945 года в городе Пршибрам. Уже освобождена Прага. Наша колонна движется из Брно в Йиглаву. Вдруг по радио слышим громкий призыв: “Позор! Позор!”. По-чешски это: “Внимание! Внимание!”. Подбегает чех, говорит, впереди движется большая колонна немецких танков. Я тут же отправляю с чехом начальника разведки дивизиона Сашу Башкова — определить голову колонны. Местным жителям приказываю немедленно освободить площадь — корректно объясняю, что могут быть неприятности от реактивной струи залпа. Никто не освобождает. Стоят с букетами цветов в руках, радостно машут руками. Сажусь в боевую машину, маховичком управления залпами кручу на цифру 1, с грохотом слетает снаряд. Направляющие подняты на пределе, под углом 45 градусов. Сзади от реактивной струи выбиваются из брусчатки булыжники. Толпа мигом исчезает. Начальник дивизионной разведки докладывает координаты немецкой колонны. Разворачиваюсь и даю залп четырьмя машинами по голове колонны. Башков сообщает: “Хорошо. Заряди еще раз”.

Танковая колонна разворачивается, головной танк выбрасывает белый флаг. Вперед выдвигается наша пехотная часть — разоружать и принимать капитуляцию.

Вот тут уж настало время для выражения чувств. Чехи повытаскивали наших ребят из машин. Затащили в дома, накрыли столы. Ликование был искренним. Три часа пробыли мы в плену у гостеприимных чехов.

Мне потом командир механизированного корпуса генерал Волков вначале выразил неудовольствие за то, что на три часа опоздали в Прагу. Я ему отвечаю: “Меня чехи в плен взяли”. Он в ответ улыбнулся: “И нас тоже”.

Без “катюш” победа досталась бы нам куда более дорогой ценой. Они наводили ужас на врага. Представьте залп только одной батареи — 4 установки по 16 снарядов. В сторону врага летит вулкан огня. Немцы знали, что после небольшого залпа могут последовать еще более мощные. Причем, когда противник поспешно переходил к обороне, “катюши” разворачивались на удаление не более 3 км от его боевых порядков. Это позволяло накрывать огневые позиции в глубину до четырех и более километров. После такой залповой обработки враг нес тяжелые физические и особенно моральные потери. И активного сопротивления, как правило, уже не оказывал нашим и танкистам и пехоте. Немцы до конца войны боялись залпов “катюш”.

Неспроста все минометные части уже по факту формирования стали называться гвардейскими. Они это звание оправдали на войне с честью.

Галина Шергова: “У ЖЕНЩИН МОЕГО ПОКОЛЕНИЯ ДВА ВОЗРАСТА”

Галина Михайловна Шергова. Литсотрудник газеты “На штурм” 5-й танковой армии, писатель, кинодраматург, лауреат Государственной премии СССР. Художественный руководитель многосерийного документального телесериала “Стратегия Победы” и других документальных работ о войне.

— Сообщение о том, что немцы вероломно напали на нашу страну, застало меня на одной из московских площадей. Из репродуктора доносился глухой голос Молотова. Мы, десятиклассники, отмечали выпускной вечер. Самый светлый день года враз стал самым хмурым.

Очень скоро я ощутила войну вполне конкретно. Был сформирован школьный отряд — рыть траншеи. Меня назначили командиром и отправили под Вязьму. Девчонки и мальчишки, мы еще не воспринимали войну всерьез. Когда над окопами пролетели первые немецкие самолеты, моя подружка вытащила пудреницу и крикнула: “Неужели немец станет бомбить таких красоток”. Потом в Москве мы дежурили на крышах, тушили во время бомбежек зажигательные бомбы.

Мои мама и папа были врачами. Они твердо решили — никуда из Москвы не уедем, появятся немцы — отравимся. К счастью, Москву отстояли. Я поступила на 1-й курс Литинститута. К 42-му году многие мои друзья уже воевали, и я тоже решила пойти на фронт.

Поскольку я подавала какие-то литературные надежды, директор института приехал к родителям, чтобы они отговорили меня. Но мама и папа были людьми очень нравственными и, хотя я была единственной дочкой, отпустили меня. Чего это им стоило, я поняла потом, когда после ранений возвратилась домой. Мама встретила меня в платьице, которое я носила в 13 лет. А была она роскошная, цветущая дама.

Попала я в газету 5-й танковой армии Юго-Западного фронта. Редакция размещалась в вагончике железнодорожного состава. Вагончик этот перемещался вместе с линией фронта.

Весной 43-го на станции Лиски под Воронежем состав попал под бомбежку. Одновременно с нашим составом прибыл состав из освобожденного Сталинграда. Вышли из него веселой гурьбой девушки–разведчицы. Улыбаются: “Нам уже ничего не страшно. Мы прошли Сталинград”. Успела даже им позавидовать. А через 10 минут никого из них не осталось в живых — началась зверская бомбежка.

Я получила ранение в ногу и спину — снесло половину лопатки. Осколок прошел в сантиметре от головы. Дальше были скитания по госпиталям — перенесла в общей сложности 11 операций.

В 44-м уехала в Донбасс. Тогда было модно на освобожденных территориях организовывать выпуски центральных изданий. “Комсомольская правда” организовала выездную редакцию и направила ее в Енакиево. Меня рекомендовал в газету известный поэт Семен Гудзенко, который работал в освобожденном Сталинграде. Кроме газет мы выпускали еще и плакаты, они вывешивались на самых видных местах города. Помню один такой плакат. На нем изображена крепкая девушка с отбойным молотком и подпись: “Мужчина на фронте. Девушка — в клеть! Скорее обушком успей овладеть”. Это был плакат наших соперников — выездной редакции “Правды”. Главный редактор Семен Нариньяни мне говорит: “Ну вот, видишь, мы должны правдистов за пояс заткнуть”. Одну свою стихотворную “работу” сохранила в памяти: “Слово донбасцев — крепкое слово. Обещано к сроку — до срока готово!” Было приятно видеть развешанные по городу плакаты со своими строчками.

Люди жили трудно, ютились в хибарках, питались по карточкам. Город лежал в руинах. Одна из разрушенных домен стояла, накренившись, как Пизанская башня. Как ее можно было выпрямить — не понимала. Но смогли. Домну восстановили. Алое зарево реяло над Енакиевом. Стихи, посвященные этому событию, я назвала “Знамя над домной”.

9 мая 45-го года я встретила уже в Москве. Собрались друзья. Помню, пришел невысокий худощавый мужчина на двух костылях. Отбросил их на пол и произнес: “Все, кончено. Теперь они ничего с нами сделать не смогут”. Это был Зиновий Гердт. Потом мы с ним много лет дружили.

После войны я 20 лет не могла и не хотела ехать в Германию. Она была для меня чужой страной. Но случилось так, что однажды друзья собрали деньги на операцию, которую могли сделать только в Германии. Я поехала. Вместе со мной в больничной палате находились пять женщин-немок. Однажды возле общего умывальника я сняла рубашку, и они увидели мою искалеченную лопатку. “Что это?” Я сказала, что фронтовое ранение. “Вы воевали?” — “Да”. Наступила тишина. Не знаю, о чем подумали они. Быть может, о том, что рядом с ними враг, который стрелял в их мужей. Потом, когда я уезжала, все пятеро женщин вышли меня провожать. И мы расплакались. С тех пор Германия для меня раскрылась. Воюют не народы — воюют режимы. Народы расплачиваются за сумасбродства своих правителей.

И расплачиваются в первую очередь женщины. Потому что самое страшное в войне то, что она лишает женщину пола, ее природного состояния. Победа 45-го вернула женщине женский облик. Не сразу, но вернула. С тех пор у женщин моего поколения два возраста. Первый — возраст по паспорту, и второй — возраст Победы. Поэтому мы и можем выглядеть на 20 лет моложе, поэтому и можем держаться, принимать святую ложь комплиментов. Даже сейчас, спустя 65 лет...

Лев Корзун: “МОСКВА САЛЮТОВАЛА В НАШУ ЧЕСТЬ”

Лев Игнатьевич Корзун. Командир 6-й стрелковой роты 65-й армии. После войны — начальник отдела журнала “Военная мысль”, “Военный вестник”, зам. главного редактора “Военно-исторического журнала”. Кандидат военных наук. Генерал-майор в отставке.

— В учебниках военной истории об этом событии написано так: “Прорыв главной группировки противника планировалось осуществить на заключительном этапе Курской битвы. 26 августа 1943 года началась Черниговско-Припятская операция Центрального фронта”.

Для меня эти строки — моя жизнь. Я хорошо помню, как начиналась та операция. В 8 часов 17 минут раздался первый залп “катюш” — десятки разрывов вздыбились на вражеской обороне в северной части Севска. И сразу же в дело вступила основная масса артиллерии. От выстрелов сотен орудий и минометов сотрясалась земля. Вскоре появилась авиация. На небольшой высоте над нами проносились “летающие танки” — штурмовики “Ил-2”. “Илы” буквально утюжили оборону противника. На смену штурмовикам на большей высоте прилетали пикирующие бомбардировщики. А вслед за ними величаво плыли сопровождаемые истребителями эскадрильи дальних бомбардировщиков, унося свой смертельный груз в более глубокий тыл противника. Незабываемая картина! Наступило возмездие за 1941 и 1942 годы.

По неопытности я и командиры взводов считали, что после такой артиллерийской и авиационной подготовки мы без особого труда освободим город. Если бы так... Оказалось, что много немецких огневых точек уцелело. Их оборудовали в подвалах каменных и деревянных домов. Бои приняли очаговый характер. Дрались группами по 10—20 человек с каждой стороны.

Во время одной из контратак возникла критическая ситуация. Немцев было человек 20—30. А около меня оказалось всего 10—12 бойцов. И в этот момент у меня в магазине ППШ заклинило патрон. К счастью, как это ни кощунственно звучит, рядом лежал убитый ручной пулеметчик. Его руки, казалось, намертво сжимали ремень пулемета. Пришлось наступить на труп и буквально выдрать из его рук пулемет. Ложиться и прицеливаться было некогда. Я прижал обеими руками пулемет к правому бедру и открыл огонь. Меня поддержали остальные бойцы, и немцы отступили.

В это время что-то тяжелое ударило меня по ногам. Я упал как подкошенный. Чувствую, кровь по ноге потекла в сапог. Кто-то крикнул: “Старшего лейтенанта ранили!”. К счастью, поблизости оказалось несколько санинструкторов.

Завершить освобождение Севска удалось лишь к полудню следующего дня. В медсанбате 31 августа мы прочитали в дивизионной газете приказ Верховного Главнокомандующего. Мы очень гордились тем, что в приказе отмечена наша дивизия и ей присвоено наименование Севской, что нам объявлена благодарность, а в Москве 31 августа будет проведен в нашу честь артиллерийский салют. Это был один из первых таких приказов и салютов.

Семен Гуревич: “ПОБЕДИТЬ ПАРТИЗАН У НЕМЦЕВ НЕ БЫЛО НИКАКИХ ШАНСОВ”

Семен Моисеевич Гуревич. Офицер разведотдела Белорусского штаба партизанского движения. После войны — преподаватель журфака МГУ, заслуженный профессор МГУ, доктор исторических наук.

— Когда началась война, я учился в Московском Институте истории философии и литературы имени Чернышевского. МИФЛИ — так он сокращенно назывался. Изучал на литфаке немецкий язык и немецкую литературу. Но все мы — студенты и преподаватели — понимали, что война с фашистами неизбежна. Наш замечательный педагог, доцент Пинский, говорил: “Ребята, Бодлер это прекрасно, и Анатоль Франс — прекрасно, и Гете — само собой — прекрасно… Винтовку учите”.

Очень скоро его призыв оказался актуальным. Впрочем, мне понадобилось не только умение стрелять, но и знание немецкого.

После короткой учебы во Владимирском пехотном училище я оказался в разведотделе Белорусского штаба партизанского движения. Сначала он располагался под Москвой, где проходила линия фронта, а по мере его продвижения перемещался на восток — к границе.

Моей задачей было поддержание связи с партизанскими отрядами — доставка документов, передача информации, допросы пленных.

На всю жизнь запомнил один из переходов в 43-м году через озеро Сенница в Витебской области. Он едва не стал для меня последним. Наша колонна — человек 200 — шла с оружием для партизан. Лютый мороз. Дошли почти до противоположного берега. И в это время раздался пулеметный огонь. Первая часть колонны сумела рвануть и прорваться по льду на другой берег, а хвост колонны оказался отрезан. Мы растянулись на льду и ответили огнем. В этот момент что-то грохнуло рядом.

Очнулся уже утром в воронке из-под бомбы. Страшно болела голова. Но Бог меня хранил — я был жив. Слышу, кто-то идет в моем направлении. Думаю, вот и пришел конец. Кричу: “Стой, кто идет, стреляю”. В ответ: “Свой”. Потом подошел третий, четвертый, пятый. В итоге нас набралось около 40 человек. Я единственный офицер. Спросил: кто знает, куда идти к партизанам. Никто не знал. Тогда я принял решение идти обратно через линию фронта. У меня был компас, карта. Днем мы прятались в лесу. А ночью продвигались. Движение было небезопасным. Вдоль дороги постоянно курсировали немцы на мотоциклах. Дорогу освещал прожектор. Продвигались перебежками между вспышками прожектора. Скрытно вышли к другому берегу и пошли по компасу на запад. Здесь едва не попали под огонь своих. “Да что ж, вашу так растак, по минному полю идете”. Оказалось, шли по своему же минному полю. Никто, к счастью, не подорвался. То ли так заминировано было поле, то ли Бог нас снова хранил.

А через три дня я полетел снова к партизанам на небольшом самолетике “У-2”.

Мне приходилось работать непосредственно с руководителем Белорусского а потом Центрального штаба партизанского движения Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко, первым секретарем ЦК компартии Белоруссии. Как-то допрашиваю в штабе пленного. Тот молчит. Заходит Пономаренко: “Да разве так допрашивают”. И подносит свой огромный кулак к носу немца. Тот сразу заговорил... Хотя к пленным немцам, надо сказать, отношение было гуманное. Пыток не применяли. Да они и сами понимали — лучше с русскими в молчанку не играть. Однажды достались нам вообще два ценных “языка”. Они сообщили, что на острове Узедом в Балтийском море гитлеровцы разрабатывают секретное оружие. Потом информация подтвердилась. Там шла разработка знаменитых ФАУ-1 и ФАУ-2, которыми гитлеровцы обстреливали Лондон.

Подавить партизанское движение у немцев не было никаких шансов. Партизан поддерживал народ. Я об этом и написал, когда 9 мая 45-го весь Минск (я в это время уже работал в редакции газеты “Знамя юности”) вышел на улицы — праздновать Победу.

Борис Соколов: “НАС ОСТАЛОСЬ ТОЛЬКО ТРОЕ”

Борис Александрович Соколов, фронтовой кинооператор, после войны — главный кинооператор Московского телецентра, художественный руководитель Центрального телевидения. Заслуженный деятель искусств, лауреат Государственной премии СССР.

— В июне 41-го я еще учился на операторском факультете ВГИКа. Война поставила точку на учебе. Наши курсовые засчитали за дипломные и издали приказ об окончании института. Никого на фронт не взяли — отправили в эвакуацию, в Алма-Ату. Сначала на фронт посылали только опытных операторов, а мы были только ассистентами оператора. В Казахстане работал на студии кинохроники и бомбардировал телеграммами руководство института — отзовите меня и направьте во фронтовую группу. Ответ был один — нет возможности.

И только в 1944-м, в конце войны, все-таки отозвали. Но это я сейчас так говорю — в конце войны, а тогда-то мы не знали — конец или не конец. Это был последний набор во фронтовые киногруппы. Я попал в киногруппу 1-го Белорусского фронта. Встретился там со своим однокурсником Мишей Посельским, с которым мы очень дружили.

Фронтовые операторы в штыковые атаки не ходили, не кричали: “За Родину! За Сталина!”. Перед нами стояла другая задача — снимать кадры сражения. Фронту нужны были не наши боевые подвиги, а кадры побед.

Именно побед. Установка понятная: показать героизм советских войск, бесстрашие и патриотизм советского солдата. Поэтому мы очень мало снимали отступления наших войск.

Мы сами лезли в пекло. Даже тогда, когда в этом не было необходимости. Профессионализм подавлял страх. Мы как-то с Мишей Посельским вернулись со съемок уличных боев. И вдруг я смотрю — у Миши пола шинели прострелена: нас где-то обстреляли, а мы даже не успели заметить.

У каждого из нас был пистолет, но это так — скорее для уверенности, как сейчас принято писать, для форс-мажорных обстоятельств. Нашим главным и единственным оружием была и оставалась кинокамера. Весила она от 3 до 3,5 кг, к ней прилагались несколько запасных кассет по 500 г каждая — “бобышки”, как называли их сами операторы. Одной такой “бобышки” хватало на минуту съемки. Ими мы забивали все карманы. И так снимали. Аппарат все время приходилось перезаряжать — в темном мешке, чтобы не засветить уже отснятые кадры. В общем, условия для съемок — не чета нынешним.

Самым сильным впечатлением войны стал для меня момент подписания немецкой капитуляции. Происходило это в столовой инженерного училища в пригороде Берлина — Карлхорсте.

Жуков вел всю церемонию. Произнес: “Введите делегацию”. Очень хорошо помню, как вошел начальник штаба верховного главнокомандования вермахта, фельдмаршал Кейтель с маршальским жезлом. Поднял жезл, ожидая приветствия, но никто на него внимания не обратил. Кейтель все время вставлял в глаз монокль, когда искал, куда поставить подпись под актом капитуляции. И себе смертный приговор подписывал фактически. В 46-м его казнили как военного преступника.

Из фронтовых операторов нас теперь осталось только трое. Я, Миша Каюмов — он живет в Ташкенте, и Сема Школьников — он в Таллине. А всего войну снимали 258 операторов. Каждый пятый из них погиб. Кадры кинохроники, которые они снимали и передавали в Москву, сегодня бесценные свидетельства. Вечная память вам, мои дорогие коллеги.

Ирина Дажина: “ЖАЛЬ, ЧТО МЫ НЕ ЗНАЛИ ПОМИНАЛЬНЫХ МОЛИТВ”

Ирина Мартиновна Дажина, санинструктор, медсестра 140-й Сибирской орденоносной стрелковой дивизии, выпускник истфака МГУ, кандидат исторических наук, член Союза журналистов, автор документальной книги “Девушки в кирзовых сапогах”.

— Мысли о войне никогда не уходили из памяти. Издавала книги, выступала в печати с очерками и статьями, собирала архивные материалы, а также живые свидетельства участников войны. На склоне лет выпустила книгу о судьбах женщин дивизии — своих подругах-однополчанках. Получилась по существу встреча с юностью — с девчатами, которые служили в дивизии медиками, связистами, штабными и почтовыми работниками, поварами. К счастью, мы в совете ветеранов смогли собрать много фотографий военного времени. И в книгу я включила 85 портретов моих подруг. Теперь могу вновь часами рассматривать их лица, такие разные — улыбающиеся и серьезные, замкнутые и кокетливые, в пилотках набекрень, в беретках и шапках-ушанках.

Нас, женщин, в дивизии было не очень много. Но в душах до сих пор сохранились теплые чувства братства и радость общения. Когда собирались мы в перерывах между боями, группками, вместе — это было веселое, жизнерадостное разноголосое и разномастное чудо. Будто свет солнца в ненастный день. Все мы были молоды и уже поэтому — прекрасны.

Боевой путь моих сверстниц был долог. Вместе с дивизией почти три года они шли дорогами побед и поражений на Центральном, Белорусском, на двух Украинских фронтах — от Ельца через Курскую дугу до предместья Праги, отдавая стране свои силы, молодость и жизнь.

Перед глазами — красивая 24-летняя молодая женщина Агния Екимова. Ушла на фронт вместе с мужем Владимиром. Вместо свадебного путешествия получилось у них совместное фронтовое полугодие в артполку дивизии. На Курской дуге Агнии снесло голову осколком шального снаряда. Трагедия произошла в период, казалось, временного затишья. Почерневший от горя Владимир завернул в плащ-платку хрупкое расчлененное безжизненное тело жены, бережно опустил его в землю. Дал себе клятву перенести после войны прах жены на родину, в Тюмень. Но буквально через год, день в день, и он сгинул при переправе в польской реке Сан.

После гибели Агнии я заняла ее место в героической 8-й гаубичной артбатарее под командованием кавалера ордена Ленина старшего лейтенанта Ивана Козюкова.

Тогда в Курском сражении погибло более 10 медиков-девушек. Имена многих из них высечены на стеле среди тысячи других погибших воинов, оборонявших позиции дивизии на рубеже Самодуровка — Теплое — Погорельцы Поныревского района. Об их подвигах я позднее узнала из сводок командования дивизии, сохранившихся в Подольском архиве Министерства обороны.

Там отмечено, например, что сержант медслужбы юная Валентина Луткова спасла от смерти 35 солдат и офицеров. Прах отважной Валечки ныне покоится вместе с подругами из 283-го стрелкового полка — младшим сержантом Анютой Раменской и любимицей 5-й стрелковой роты санинструктором Клавдией Костриковой. Рассказывали, как Клава, находясь в контратакующей цепи бойцов, помогала раненым и сама, чтобы не попасть в окружение, вела огонь по гитлеровцам.

В числе самоотверженно выполнявших свой долг медиков врач-военфельдшер и к тому времени уже орденоносец Ирина Васютина — кумир дивизии, девушка с сильной волей и необыкновенной женственностью. Стройная красавица, сбежавшая на фронт из благополучной генеральской семьи, она вынесла с курского поля боя 80 раненых. Но погибла позднее — в сражении дивизии за Новгород-Северский.

Сводки командования отмечают также медиков из 96-го стрелкового полка — фельдшера Татьяну Скирду и санинструктора Марию Нуделеву. “Под сильным огнем противника они вынесли с поля боя на полковой медпункт 69 тяжелораненых бойцов и командиров, оказав им первую помощь”. Обе они остались живы, и мы часто встречались в послевоенное время.

А фельдшер 371-го полка Любовь Казина вынесла с поля боя 13 раненых. 12 июля она сама получила тяжелое ранение и была отправлена в госпиталь. О ее трагической любви с командиром противотанковой батареи капитаном Георгием Игишевым, которому посмертно присвоили звание Героя Советского Союза, я тоже рассказала в книге.

До последних дней буду помнить гибель близкой подруги — санинструктора Клавы Усановой. Мы вместе добровольцами отправлялись на фронт. Сероглазая, умная, талантливая, она подавала большие надежды в редкой науке — дефектологии. Но в 44-м году погибла у горы Обыдра, на подходах к Дуклинскому перевалу в Чехословакии. Своим телом закрыла раненого бойца, которого выносила с поля боя.

Несть числа жертвам войны. Скорблю о погибших подругах, о всех друзьях и товарищах, оставшихся на полях сражений. У большинства из них не было прощальных церемоний на местах захоронений. В горячке боя некогда было подчас произвести даже традиционный прощальный выстрел.

В те времена мы не знали слов молитв. Росли атеистами. Поэтому нашей молитвой стала Память. Но теперь хочется сказать: даруй, Господи, им Царствие Небесное и жизнь вечную… Мир их праху. И упокой, Господи, души рабов Твоих — воинов, на поле брани живот свой положивших за волю, народ и Отечество…

Но вспоминается и много светлого. На фронтах сражался цвет нации — молодые здоровые люди, и даже тогда, когда неумолимый молох войны перемалывал миллионы судеб, жизнь продолжалась. В юных сердцах вспыхивала нежность, возникала любовь. У многих эти чувства сохранились на всю жизнь. У нас в дивизии во время войны образовалось не менее 35 семейных пар. Это только тех, с кем удалось установить связь в послевоенное время.

Я тоже на войне нашла свое счастье. Редактор дивизионной газеты Дмитрий Дажин засыпал меня стихами и растопил-таки сердце. Мы прожили вместе 63 года. Вырастили двух прекрасных трудолюбивых дочерей, нашедших свое достойное место в жизни. Семья разрасталась — появились внучка и внук, два правнука. Но уже три года как профессионального военного журналиста Дмитрия Дажина нет рядом со мной.

До последних дней он дарил мне стихи и цветы. Еще на фронте он написал в стихотворении “Рождение любви”: “Лежали на полях снега, был ветер шалый. Любовь в кирзовых сапогах сквозь бой шагала, она полна была тревог в злой круговерти. И, видно, помогал нам Бог — спасла от смерти”. А в конце жизни он еще и еще подтверждал свои чувства: “Только мне одного хотелось. Я одну лишь мечту таю: чтобы вечно звенело и пелось негасимое слово ЛЮБЛЮ”.

В нашей личной жизни победительницей стала Любовь. Жаль, что в праздничные дни нет ни его, ни очень близких подруг-однополчанок…

Аделия Шавердова: “МЕНЯ НАЗЫВАЛИ КОЛДУНЬЕЙ”

Аделия Ивановна Шавердова. Метеоролог батальона аэродромного обслуживания. Старший научный редактор издательства “Физкультура и спорт”.

— Осенью 41-го Москва находилась на осадном положении. Наш авиационный институт эвакуировали. Поэтому решение пойти в райком комсомола и попроситься на фронт вызрело незамедлительно. Мы, молодые, все тогда жили только одним желанием — как помочь Родине.

Просьбу удовлетворили, и я оказалась в действующей армии в батальоне аэродромного обслуживания. Располагался он на территории Центрального аэродрома имени Фрунзе. Самолетов нигде не было видно (они были тщательно замаскированы). Рядом с ним ошалело крутился флюгер на высоком шесте. Здесь же находились специальные будки с метеорологическими приборами.

Начальник метеостанции Федор Иванович Морозов — я его называла Батя — научил пользоваться приборами, принимать по радио шифровки, наносить на карту данные о погоде: высоту облачности, температуру воздуха, направление, силу и скорость ветра и другие параметры. Эти премудрости я быстро усвоила.

Дежурили круглосуточно. Ночами по радио принимала шифровки. Очень важно было при сильных помехах в эфире (немцы глушили) не пропустить и правильно записать ключ — от этого зависела точность расшифровки. Прогноз погоды по Московской области важен был для летчиков, совершавших в день по нескольку вылетов на позиции врага. Потому-то ранним утром, еще в сумерки, протаптывая себе дорожку мимо сугробов — тогда в Москве стояли 30-градусные морозы, — я спешила на командный пункт полка. Летчики с нетерпением поджидали сводку погоды. Официальные “десятиминутки”, на которых обсуждался прогноз, заканчивались шутками и прибаутками. Потом я желала ребятам: “Ни пуха ни пера”, — а они, смеясь, кричали мне вдогонку: “К черту!”. Самый молодой из них — с волевым загорелым лицом, голубыми, как небо, глазами и черной, как смоль, шевелюрой, в которого я тайно была влюблена, прозвал меня Колдунья, а за ним и другие подхватили: “Колдунья, колдунья, нагадай удачу нам!”.

Когда немцев стали гнать от подступов к Москве, наш батальон аэродромного обслуживания перевели в Кунцево, где при авиационном заводе был расположен аэродром с хорошей взлетной полосой.

В душе я завидовала летчикам, их смелости, отваге. Очень хотела овладеть этой профессией. Ведь в полку Марины Расковой девчата воюют, да еще как! А я даже на самолетах никогда не летала. А как хотелось на землю с неба посмотреть! Сколько раз просила командира полка, чтобы во время тренировочных полетов взял меня с собой в самолет! Но никак не получалось. Однажды в нелетную погоду, когда аэродром был покрыт, как шатром, густой облачностью, и весь летный состав, кроме дежурных, уехал в город, стала уговаривать летчика Сашу со связного самолета “У-2”: “Прокати меня хоть разочек, чтобы я могла правильнее определять высоту облачности. Ведь командир полка в принципе разрешил, но случай до сих пор не представился”. Эти доводы на Сашу подействовали: уговаривала-уговаривала и уговорила.

Уж не знаю, то ли Саша хотел покрасоваться передо мной, какой он мастер пилотажа, то ли решил отбить у меня навсегда охоту к полетам, но от его кувырканий в воздухе над аэродромом дух замирал. На землю я вернулась в полуобморочном состоянии. Никак из самолета вылезти не могла: ноги не слушались — дрожали. Но впечатление и ощущение были потрясающими: ветер ласкал лицо, необъятный простор. Облака плясали вокруг меня, увидела землю глазами птицы. Душа радовалась и пела…

Однако за “чудеса” пилотажа Сашу посадили на “губу”, а я подала заявление в авиационный штаб района с просьбой направить меня в летное училище. Может быть, моя заветная мечта и сбылась бы, но здоровье не позволило.

Евгений Ельшов: “БЫЛ ЧУДЕСНЫЙ ФЕЙЕРВЕРК…”

Евгений Николаевич Ельшов. Корреспондент газеты “За Родину” 357-й стрелковой дивизии. После войны — главный выпускающий главной редакции иностранной информации ТАСС.

— 8 мая 1945-го. Курляндия. Иду с наступающим полком. Немцы изредка дают бой и отходят. Вдруг по цепи проносится весть: “Германия капитулировала! Конец войне!”.

Вернулся в редакцию и сдал свой материал в набор. У нас ничего не известно — сидят у приемника и ловят каждое слово. Добрался до нар и как убитый провалился в царство сна. Долго ли спал, не знаю — чувствую, меня рвут на части и колотят чем-то тяжелым, словно прикладом, по всем местам.

— Просыпайся, болван! Победа! Все кончено! — всегда насмешливый старший лейтенант Никитин на этот раз выглядел серьезным и очень возбужденным.

Я это уже слышал сегодня и не верю: “Покажи!” Радиосводка: сегодня, 8 мая, Германия подписала акт о капитуляции. Завтра, 9 мая, объявляется всенародный праздник — День Победы.

Бежим в подразделения, по дороге — в медсанбат. Врываемся в первую же палатку и кричим: “Война кончилась, друзья!” Врачи и сестры целуются, прослезились. Девчата подняли визг — непонятно, смеются или плачут. Раненые приподнялись, пытаясь встать и подойти поближе, их укладывают снова, успокаивая и нежно покрывая одеялами — те улыбаются. Заместитель командира батальона как сел посреди палатки, так и не мог встать, сидел, уставившись в одну точку. “Значит, конец…” Люди метались, бросались друг к другу, пытаясь выказать свои чувства, только бы не быть одному.

Увы, не все собрались на победный клич друзей. Вчера наш полк потерял десять бойцов. Вечная им память…

Когда я прибежал в стрелковую роту, бойцы уже все знали, но сидели в окопах и отвечали на редкие выстрелы противника. Вялая перестрелка продолжалась до утра. Рассвет окончательно внес ясность в обстановку — стрелять уже не было смысла. Немцы, построив свои подразделения, готовили их к сдаче. Началось их разоружение. Это происходило в районе небольшого латвийского городка Кандава.

Ночью наши солдаты наткнулись на немецкий склад осветительных ракет и — то ли подвыпили, то ли от победного возбуждения — полсклада выпустили в воздух. Был чудесный фейерверк. Все думали, что так и надо, что действовали по указанию начальства. Лишь необычно затянувшаяся процедура раскрыла самочинность действий победителей. Но Победа списала это нарушение устава.

Василий Устюжанин

Газета "Московский Комсомолец" № 25341 от 30 апреля 2010 г.

МК